Текст книги "В сердце роза"

Автор книги: Алекс Гарридо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

О том, что из этого вышло

Много позже, когда царь, отужинав с сотрапезниками, пришел в ночной покой, он позвал к себе Хойре. Тот, как всегда, оказался поблизости.

– Что угодно повелителю?

Царь сказал:

– Ты обещал сегодня, что приведешь сюда мужчину, если я того пожелаю. Ты можешь это сделать незаметно?

– Я обучен предотвращать подобное, я знаю все хитрости и уловки, которые способствуют достижению этой цели.

– Ты смог бы и сегодня?

– Одно слово повелителя…

– Сделай это.

И сказал, кого он ждет.

И Хойре вышел из дворца и искал в городе, и нашел дом Арьяна ан-Реддиля, и передал повеление царя явиться во дворец, пройдя путями тайными, каковыми проведет его посланный от царя.

Арьян ан-Реддиль, хмурясь, завернулся в плащ и отправился с Хойре. Ночь уже перевалила за половину, когда евнух оставил тайного гостя в крайнем покое, а сам поспешил доложить царю. Не сразу нашел его – в библиотеке.

– Что же ты, – упрекнул Акамие. – Обещал сделать тайно, а оставил его ждать там, где его могут увидеть.

– Все спят, повелитель, – успокоил Хойре.

– Все равно. Надо было вести его сразу сюда.

– Уже веду, – поклонился Хойре. – Но разве повелитель не распорядился приготовить для себя наряды и умащение?..

– Я жду! – оборвал его царь. И, когда Хойре вышел, прижал ладони ко рту и сидел так, а потом принялся торопливо вытирать глаза и щеки, сначала пальцами, а после краями рукавов. Как раз успел.

Встал навстречу Арьяну, радушно улыбаясь, пряча в пальцах мокрые края рукавов, торопливо сказал:

– Нет нужды кланяться, сейчас не сидение в совете, и нет никого, перед кем надо… – сбился, перевел дыхание. – Перед кем надо соблюдать видимость…

Опять остановился, покачал головой. Посмотрел в напряженное лицо Арьяна.

– Ты знаешь, зачем я позвал тебя?

– Да, я знаю, – с тяжелой усмешкой ответил ан-Реддиль. – И я пришел, чтобы сказать тебе… Не хотел идти, решил: не пойду, – но этого мало. Я скажу тебе: не надейся, что можешь склонить меня… А я тебе поверил, что ты – царь. Я тебе поверил…

Арьян с отвращением махнул рукой.

– Я сказал, а теперь ухожу.

– Постой, – потянулся к нему Акамие.

Арьян отшатнулся брезгливо.

– Ты одним можешь удержать меня, сын рабыни: зови стражу. Но никто не заставит меня прикоснуться к тебе.

– Стой! – срывая голос, крикнул Акамие ему в спину, когда он уже откинул завесу на двери.

– Стой же, – получилосьхрипло и зло, так он и продолжил. – И слушай теперь меня, ради справедливости. Ведь я выслушал тебя, не перебивая.

Арьян обернулся через плечо, смерил его надменным взглядом. Акамие улыбнулся, ответил таким же.

– Да, ты храбрец из храбрецов, ан-Реддиль. Но твоя храбрость настолько же больше твоей мудрости, насколько ты сам больше меня. Зачем, ты говоришь, я позвал тебя? Ничего забавнее ты не придумал? Поверил, говоришь, что я – царь? А при первом случае придумал гадость, как все вокруг? Только этого и ждете. Я проводил тебя как друга – и встретил как друга. А ты… Иди, я не стану тебя удерживать. К дружбе не принуждают. Ну! Уходи!

– Отчего же ты не послал за мной днем, открыто? – возмутился ан-Реддиль, забыв о том, что с царем говорит.

– О разумнейший ан-Реддиль! – засмеялся Акамие. – И что бы тогда о тебе сказали? Разве ты вельможа или царедворец, чтобы царь мог послать за тобой, и никто бы не удивился? Да на всех базарах Хайра стали бы распевать о тебе песенки ничуть не хуже, чем ты сам умеешь сочинять. Как это?

 
Но раз уж он здесь,
раз он здесь перед нами,
открытый, как дешевый
мальчишка у сводника,
нечего делать, давайте…
 

– И что дальше, ан-Реддиль?

Темная краска залила лицо ан-Реддиля.

– Прогони меня скорее. Скажешь идти в Башню заточения – я сам туда пойду, там мне и место…

– Ан-Реддиль, утешение мое, не узником ты мне нужен – другом. Разве мы не говорили весь день и не расстались, довольные? Ты напомнил мне брата моего Эртхиа, хоть велика между вами разница. Так ли я страшен, что ты ни за что ко мне не прикоснешься? Так велико твое отвращение? – и протянул ему обе руки.

Арьян стоял, набычившись, пряча глаза.

– Не дашь рук?

– Стыдно мне теперь.

– Тогда я сам тебя за руки возьму – не убежишь?

Тут пришлось Арьяну подать царю руки.

– Друзья?

– Друзья, – вздохнул Арьян.

– Ну вот и все, – улыбнулся Акамие. – Можешь идти. Мой евнух тебя проводит.

– Это и все, для чего ты позвал меня? – опешил Арьян ан-Реддиль.

– Если пребывание здесь так тебе невыносимо…

– Нет, повелитель, нет.

– Я хотел поговорить с тобой. С кем же мне еще? Сам подумай… Думал, ты мне еще расскажешь про твою Ассаниду, а она дорога моему сердцу из-за упоминания ее в одном свитке, который не сохранился от времени, но каждое слово его записано лучшим почерком в свитке моей памяти… Присядь здесь. Разве не видишь: я ждал тебя в библиотеке, не в опочивальне. Так всегда со мной: что перед глазами – того не видят, но уж измыслят такое, что и мне вчуже стыдно.

– Прости меня, – снова помрачнел ан-Реддиль. Акамие вскинулся, замотал головой:

– Уже простил и забыл. Знаешь, о чем я больше всего жалею?

– О чем же?

– Что нельзя мне послушать твоих песен.

– Отчего же нельзя, повелитель? Сейчас же я пойду и принесу Око ночи, и буду петь тебе хоть до утра. Честь для меня какая, что ты хочешь слушать меня, после того, как для тебя пел сам Эртхиа Сладкоголосый!

– Утешение мое, ан-Реддиль! Лучше было бы послать к тебе в дом драгоценные одежды и всадников с факелами, чтобы проводили тебя во дворец с почетом. Что скажут, если среди ночи услышат твой голос из моих покоев?

– Клянусь, ты узник здесь! Как же ты живешь, повелитель?

– Как повелитель, – Акамие передернул плечами. – Но и то радость, что ты здесь, и мы можем поговорить. Не будешь ли ты против, если я приглашу к нам третьего? Он давний и верный свидетель моей бессонницы и моих трудов, весьма разумен и на зависть образован.

– Как тебе угодно.

– Хойре, иди к нам, – позвал Акамие, и Хойре тотчас приблизился. – Давайте перенесем сюда светильники.

Оказалось, что в тени скрывался круглый столик. Между грудами белой халвы, между бугристыми гроздьями винограда, между редкостными красночревыми дынями нашелся и кувшин вина, и колотый лед подтаивал в глубокой толстостенной вазе. Пока переносили светильники, Арьян хмурился и неодобрительно косился на евнуха, с которым предстояло сидеть за столом как с равным. Акамие вроде бы не замечал, только вдруг, потянувшись за светильником, сказал ан-Реддилю почти в самое ухо:

– О моих друзьях суди по себе.

И тот смутился.

И вот они стали есть и пить, и Акамие, как заботливый хозяин, предлагал им то одно, то другое, а Хойре подливал в чаши вино. Но никак не рассеивалась неловкость, и все трое от нее страдали. Тогда Акамие сказал:

– Если мы не можем сегодня послушать песен, пусть тогда Хойре расскажет нам что-нибудь из тех историй, которые он знает.

– С радостью повинуюсь, – отставил чашу Хойре. – Не желает ли повелитель услышать историю о рыбках?

– Ты знаешь ее, Арьян? – спросил Акамие.

– Нет, повелитель.

– Тогда рассказывай, Хойре.

И они уселись удобнее и приготовились слушать, а Хойре начал так:

– В давние времена один купец увидел на базаре девушку. Ее продавали за очень низкую цену, притом что она была красива до крайности. Но из-за цены все думали, что в ней есть тайный изъян, и не брали ее. А купец, когда увидел ее, лишился сердца, и подошел, и заплатил сколько просили, и увел ее, не осведомившись, отчего так мала за нее плата.

И когда привел ее домой, возлег с нею и весьма обрадовался, найдя, что она – жемчужина несверленая. А после стал расспрашивать ее и говорить с ней, но не услышал в ответ ни единого слова. И он удивился и огорчился от этого, потому что был ласков с девушкой и окружил ее заботливыми служанками. И не прекращал навещать ее каждый день и одаривал ее подарками. Но ни слова от нее не услышал за все время.

И поручил служанкам следить за девушкой и, если заметят необычное и странное, немедленно доложить купцу. И вот ночью служанки прибежали и сказали, что девушка сидит на постели и плачет. Купец поднялся, взял одежду и побежал к девушке.

Она сидела на постели и открывала рот, как бы для того, чтобы говорить, но ни звука не вылетало из ее уст. И по щекам катились слезы.

– Так ты немая! – обрадовался купец. – А я боялся, что противен тебе. Отчего же ты раньше не дала мне этого понять? Может быть, можно помочь твоей беде? Есть у нас искусные врачи, и если их искусство может помочь тебе, считай, ты исцелена.

Но девушка заплакала еще горше, и била себя в грудь, и тряслась от плача, но ни единого звука из ее уст не услышал купец.

– А может быть, ты околдована? – спросил купец, и девушка знаками дала понять, что так и есть.

– Есть ли средство помочь тебе? – спросил купец, и получил тот же ответ.

И тогда купец пошел на базар и нанял людей, чтобы кричали весь день, что такой-то, сын такого-то, заплатит сколько запросят тому, кто откроет, как исцелить его невольницу и избавить ее от чар.

И многие приходили и говорили разное, но девушка все отрицала, и купец прогонял их.

И пришел один человек и сказал:

– Радуйся, слава купцов, есть исцеление и помощь от чар. Знай, что твоя невольница – дочь заморского царя, которую полюбил чернокнижник из самых вредоносных, ипосватался к ней, но отец девушки отказал ему и пренебрег его угрозами. Тогда чернокнижник вызвал ночных духов, чтобы те похитили ее, и они похитили девушку и перенесли на далекий остров. А на том острове есть озеро, и в озере живут маленькие блестящие рыбки. И чернокнижник вынул из девушки голос и вложил в рыбку, и отпустил рыбку в озеро. Кто найдет остров, а на острове озеро, а в озере рыбку, тот пусть приготовит ее и даст девушке поесть. И голос к ней вернется. Но если ошибешься, поймаешь рыбку с чужим голосом, она станет для девушки как отрава и убьет ее.

А теперь, мой повелитель, позволь мне остановиться на этом, потому что приблизилось к нам утро, и при дневном свете не будет средства вывести отсюда твоего гостя тайно, и здесь его не укрыть от чужих глаз.

Акамие и ан-Реддиль еще какое-то время сидели тихо и неподвижно, как ожидающие продолжения, и не сразу очнулись.

Тогда Акамие попрощался с гостем ласково, спросил, не придет ли еще ан-Реддиль навестить царя в его заточении, и ан-Реддиль ответил: «Если позволишь – непременно». И царь поручил евнуху проводить ан-Реддиля незаметно из его покоев и из дворца, пока не рассвело.

Когда же Хойре вернулся, Акамие спросил:

– Что за история? Никогда такой не слышал. И чем же кончается она? Найдет ли купец остров? Поймает ли рыбку?

– Ах, господин, не спрашивай меня. Знать не знаю в этой истории ни словом больше, чем рассказал тебе.

– Как это? – удивился Акамие. – Взялся рассказывать историю, которой не знаешь до конца?

– Нет у нее конца и не было никогда. А взялся я ее рассказывать, чтобы удержать здесь твоего гостя, чтобы пришел еще: видел ли ты, господин, как горели его глаза, пока я рассказывал?

– Нет, Хойре, я так заслушался, что не видел вокруг ничего.

– Вот и он так. Для того я и затеял…

– Вот придет он в другой раз, и что ты скажешь? Как продолжишь?

– Пока не знаю, господин. Придется признаться ему…

И Акамие рассмеялся и отпустил его спать.

О строящих козни

И вельможа сквозь дрему, не разнимая ресниц:

– Евнух, который мне обо всем доносит, говорит, не в чем уличить этих.

И царица, лениво ласкаясь, сквозь сытую, сонную, блаженную, усталую улыбку:

– А что же нам делать? Ай-яй, что же делать? А я знаю, сладкий мой, сладкий, Хатнам Дерие знает, что теперь делать, слушай…

И, обхватив руками его голову, прижав между грудей, говорит быстрее:

– А нужно сделать вот что: пусть евнухи соберутся возле его покоев в час, когда ан-Реддиль будет там, и пусть все разом кричат: горе нам! горе Хайру! царь позволил надругаться над собой! – и пусть ворвутся и схватят их, и совлекут с них одежду. И пусть их держат крепко и выведут из внутренних покоев, чтобы все их видели. Большего и не понадобится.

– И ашананшеди? – отстранившись, он.

– Что – ашананшеди? – прильнув к нему снова, она. – Что тебе, сладкий, до ашананшеди?

– Ашананшеди позволят это сделать?

– Разве не было ашананшеди-отступников? – воркуя.

– Говорят, были у Эртхааны…

– Да, у моего Эртхааны они были. И с ними он добился бы царства, если бы не сын рабыни… Они ему были молочные братья, и я им – как мать. Так надо устроить, чтобы они охраняли сына рабыни в ту ночь, когда мы это сделаем.

– И ты можешь это устроить, женщина? Отчего же тогда жив сын рабыни до сих пор? – недоверчиво, чуть усмехаясь, потискивая гладкое плечо.

– Если бы его убили в черед моих лазутчиков, им не жить, свои же расправятся с ними, а мне они нужны еще надолго. А тут выйдет так, что не в чем их заподозрить: может, и в самом деле было то, что было, и ашананшеди подтвердят это своим, как евнухи – всем прочим. Понимаешь, мой сладкий?

– Много же ты знаешь такого, что скрываешь от меня, – отстранился, неласково щурясь.

– Зачем тебе знать все сразу? Успеешь забыть. Твоя жизнь беспокойна и полна тревог. До того ли тебе? А женская память – долгая. В тишине и покое думы глубоко корни пускают.

О Доме Солнца

Ханнар, насмотревшаяся на смерть больше, чем могла перенести, шатаясь, вошла в купальню. Она знала, что одежда ее, пропитанная смертным потом, и кровавыми испражнениями, и резко пахнущей рвотой, для нее неопасна, но торопилась снять ее и смыть с тела въевшуюся смертную грязь. Ханнар день напролет, и два, и три порой не замечала ее, но потом наставал миг, когда все тело содрогалось от отвращения и ее выворачивало прямо на пол между уложенными в тесные ряды тюфяками больных. Тогда ее рвота смешивалась с их рвотой, и Ханнар подолгу застывала и смотрела на лужи нечистот, не в силах осознать свое родство с умирающими и не в силах отстранить это осознание, накатывавшее подобно приступам тошноты. Стряхнув оцепенение – чаще всего просто оттого, что кто-нибудь из врачей окликал ее – и управившись со срочной работой, Ханнар шла ненадолго в купальню. Ей приносили туда в кувшинах горячей воды, которую постоянно грели для больных, и она сначала обливалась ею, потом скоро и жестоко терла и скребла тело грубой тканью, еще раз обливалась горячей водой и наконец ныряла в бассейн.

Она погрузилась в огромную каменную чашу, наполненную ледяной проточной водой. Холод сейчас же взял ее тело как тисками, сдавил, собрал воедино, изгнал усталось и муть из души. Дав ему проникнуть до костей и до глубины чрева, Ханнар выпрыгнула из воды как прыгучая рыба горных ручьев, гладкая, тугая, сильная. Купальные простыни и свежее платье для нее было приготовлено и разложено на каменной лавке. Сапоги – высокие сапоги для всадников, к каким она привыкла в степи, стояли тут же. В них было удобнее шагать через ряды тюфяков, лужи и грязь. Волосы она обмотала мягкой тканью и скрутила в жгут, обвязала вокруг головы, на плечи накинула чистую белую рубаху из лина, туго опоясалась. Она была готова вернуться к своим подданным. Но присела на скамью и оставалась в купальне еще немного времени, просто сидя в тишине и глядя в неподвижную воду. В конце концов, умиравшие там умирали так же споро и без ее помощи. Один за другим. Сначала еще имело смысл окатывать водой испачканные подстилки и выносить их сушиться на крышу, потом на это просто не было времени. Мертвого уносили, на его место клали живого, которого вскоре – порой в тот же день – уносили следом. Ханнар знала, что не поданная кому-то из них за время ее отсутствия кружка воды все равно не утолила бы жажду, сжигавшую больных, не утишила бы их мучений, не прекратила бы стонов, сливавшихся в огромном помещении в один пульсирующий гул.

Все об этом знали. Врачи, ходившие вместе с ней между тюфяками, их ученики, несколько женщин, уже потерявших мужей и детей и пришедших ухаживать за умирающими в Доме Солнца, Атхафанама, трое ослушников, вопреки запрету явившихся сюда же, – из тех учеников, которых по малолетству отослали к семьям. Одному из них было одиннадцать, он был старшим. Ханнар, беспощадная к другим как к себе, сказала: «Пусть остаются. Их право». Даже Ханис-маленький, старавшийся изо всех сил, знал, что никто здесь не может ни спасти, ни хотя бы облегчить страдания. Дурманящие травы, сколько их было, все кончились. Он знал, что даже Илик Рукчи, почитаемый царевичем за чудотворца после чудесного исцеления сестренки Ирттэ, ничего не может сделать. Но как Илик Рукчи день за днем и ночь за ночью оставался здесь, как мать, всегда суровая, а теперь строго и доверительно обращавшаяся к Ханису как к равному, оставалась здесь, как тетка Атхи оставалась здесь, как оставались здесь ослушники-ученики, так оставался здесь Ханис. Он только поскуливал во сне, и Ханнар кутала его теплее и баюкала на руках, чего не делала уже с тех пор, как сын пошел сам.

Ханнар не плакала над ним. Она не умела. Она видела, что сын подружился с мальчишками и боялась для него, что смерть оборвет эту дружбу. Но этому он тоже должен научиться: терпеливо сносить все, что ни возложит ему на плечи жизнь. Она оказалась права, один из новых друзей Ханиса вскоре заболел и, как все, умер. Его учитель постоял над ним и сказал никому:

– Какой врач был бы.

– Он и был, – ответил оказавшийся рядом Рукчи. А рядом с ним важно, как взрослый, стоял Ханис-маленький и был согласен с его словами.

– Мы тут все умрем, – сказал учитель. – Кто после нас будет? Потому их и отослали. Какой от них здесь толк?

– А от нас? – сказал Рукчи. – Он делал не больше и не меньше чем мы. Его семья разве убереглась?

Учитель отвернулся, а Рукчи поскорее увел Ханиса, чтобы не видел, как взрослый мужчина плачет.

Ханнар прерывисто вздохнула, поднялась. Надо было идти. И не хотелось. А надо. И она пошла.

В коридоре ее догнал Ханис-царь. На нем тоже была свежая одежда и он на ходу вытирал мягкой тканью влажные волосы.

– Что нового? – спросила Ханнар.

Ханис даже остановился.

– Ты о чем?

– У меня нет времени ходить в Совет. И нежелательно мое присутствие там. Так что нового?

– Ну хотя бы то, что Совет давно не собирается. Когда все приходит в такой беспорядок, самое разумное – не препятствовать ему. Главное устроено, трупы на улицах сжигают, больных сносят сюда, многие, кстати, приходят сами, как только заметят признаки болезни: здесь, по крайней мере, есть кому подать воды. В пустых домах… Да… Я был в городе.

Ханис посмотрел в сторону, сощурив глаза.

– Ну ладно, – сказала Ханнар. – Мне пора.

– Идем, – согласился Ханис.

– А ты куда?

– Да туда же. Ты не заметила?

– А что?

– Я там уже третий день.

У Ханнар дрогнули брови, но она молча повернулась и пошла впереди Ханиса.

Поздно ночью Атхафанама, всхлипывая, прижалась к мужу, обвила его руками. Ханис обнял ее поверх ее усталых, отчаянно цепляющихся рук. Ни так, ни по-другому он не мог ее защитить и не мог даже разделить с ней на равных ее страх и опасность, неминуемо ей грозившую. Рано или поздно заболевал каждый, кто ходил за больными. Из заболевших не выживал никто. И Атхафанама боялась, как только можно бояться. У нее стучали зубы и отнимались ноги, когда надо было идти туда. И Ханис так же боялся за нее. Но она была царицей – он видел, что это правда. И она была царицей Аттана, и они с Ханнар ревниво следили одна за другой, чтобы ни одной не удалось сделать больше или сильнее отличиться в этой безнадежной и слишком долгой битве. И Ханис, когда-то с великим трудом растолковавший жене вольность и достоинство аттанской царицы, теперь не смел отнять у нее то, что сам ей вручил. Она владела и была достойна владения. И ее подвиг был больше подвига Ханнар, которая трудилась, может быть, больше Атхафанамы (да ведь и была сильнее, воительница), но опасности не подвергалась.

Ханис ничего не мог изменить. Он бился в отчаянии и неприятии неизбежного. Но однажды утром он проснулся с пониманием того, что его жена уже все равно что мертва, уже мертва. И с того утра радовался каждому часу, что еще мог видеть ее, слышать ее охрипший от усталости и слез голос и помогать ей в ее трудах.

О няньке

– Доченька, госпожа, – шептала нянька и гладила ее отчужденные, безразличные пальцы. – Я травку знаю…

Зачем говорят: нянька – старая. Пятнадцати лет приставили рабыню к хозяйской доченьке. Пятнадцати лет, красавицей. А мужа ей так и не дали: чтобы нянькина невинность была охраной и порукой невинности госпожи. Доченьке теперь семнадцать. А нянька… не невеста уже, но и не старуха. Но знает много чего такого.

– Я знаю травку, госпожа, я тебе приготовлю питье. Выпьешь – и все пройдет. Никто и не узнает.

Атарика-нана повернула к ней заплаканное лицо, против воли оторвавшись от окна.

– Что ты говоришь? Он вернется. Как я встану перед ним? Как я посмею ему в лицо посмотреть?

С того дня, как уехал Эртхиа, три раза уже луна сокращалась и вырастала вновь. Теперь, когда нянька по-прежнему туго стягивала пояс, Атарика жаловалась: давит, больно.

– Терпи, доченька, солнышко мое, отец ведь убьет! А вот я травку знаю…

Атарика спорить уже не могла, исходила слезами. Но все мотала упрямо кудрявой головой.

– На беду ты себе такой красавицей выросла, доченька. Ты вот не знаешь, а бывает, что и не возвращается такой. Зачем ему? У них ведь полны опочивальни, да и в чужих садах полакомиться кто такому воспрепятствует? Сами ему двери открывают, взглядами, улыбками его приманивают. Мужчине что одна, что другая – все едино. Лишь бы… ах, доченька, сама уже знаешь, чего им нужно. А после спят они и ни лица, ни голоса уже не помнят.

– Что ты бормочешь, старая? Ты про кого это? Про царя аттанского? Прекрати! – топнула на нее Атарика. И охнула, обхватив живот руками.

– Вот видишь! – подхватила, не смущаясь, нянька. – А ему и горя мало. Приляг, доченька, вот так, отдохни тут. А я сейчас, сейчас.

У себя в комнатке открыла нянька сундучок, вынула заветный мешочек. В первый раз, когда с ней такое приключилось, она долго металась, не зная, что делать. Старая рабыня с кухни научила. В первый раз было больно. Потому что поздно: уже было почти заметно, как сейчас у доченьки. Потом-то нянька до такого не допускала, сразу делала, что нужно. А в первый раз… Ну да ладно, потерпит доченька, нянька скатает потуже жгут из девичьей головной повязки, даст доченьке, чтобы зажала зубами. И никто ничего не узнает. А повару скажет, что для себя готовит отвар. Повару что? Он разве считает, сколько раз она пила уже эту горечь? Ему лишь бы…

– Вот доченька, попей, тебе легче станет.

– Спасибо, нянюшка. Ты смотри, смотри в окно. А я полежу. Как же так, обещал за одну луну обернуться. Глупая я, что ему не сказала. Он бы не задержался. Зачем ты про него плохо говоришь, няня, – он просто не знает!

– Попей, попей, доченька.

– Что это питье так пахнет? Няня, а не случилось ли с ним по дороге беды? Он ведь в кочевья поехал, а оттуда все и началось! Няня! Что ты молчишь? А если он не вернется? Никогда не вернется? Если он уже умер, няня, а я не знаю?

– Выпей же, госпожа, будь умницей. Ну, еще глоточек!

Атарика вскочила, отбежала он няньки на другой конец комнаты. Пригладила растрепавшиеся волосы, одернула на себе одежду.

– Я не буду это пить. Ты что-то подмешала. Почему ты отводишь глаза?

– Доченька, госпожа, для тебя же стараюсь! Ведь господин отец твой убьет тебя. И меня, конечно, убьет. Но…

– Какая же ты, няня. А говоришь, что любишь меня. Он же там, у меня, живой. Я его слышу, как он пальчиками перебирает. Ты не бойся ничего. Я скажу отцу, что зернышко проглотила…

Нянька зарыдала в голос.

– Маленькая моя! Сказки эти отец твой все в детстве слушал, тогда же и забыл. Не бывает так, доченька, Атарика-нана, не бывает никогда. Выпей, послушай меня, глупую старуху. А вернется твой царь – оглянуться не успеешь, как заново тебя начинит. Глаза у него такие, и носит он всегда красное, а кто носит цвет граната, тот и плодовит, как гранат.

– Как же можно, няня, он там живой, я знаю, я чую его!

– Можно, можно, доченька. Он пока еще не настоящий, понарошку. Он пока не будет, а потом снова станет.

– А если он на меня обидится?

– Что ты, доченька! Он не понимает ничего. Он и не заметит.

– Нет, няня, я не буду это пить. Я боюсь.

Глупая, глупая девочка. Но нянька знает, как надо, знает, что делать, нянька перехитрит свою малышку – и все будет хорошо.

И нянька пошла к повару и сказала:

– Сладостный мой, халвяной, медовый, не могу я пить это. Горько. Хоть что, не могу себя заставить и глотка сделать.

– Глупая ты, – испугался повар. – Выйдет все наружу, насмерть запорют. Мне-то что, – слукавил он, – без моих кушаний господин дня не мыслит. А вот тебе совсем не жить.

– Глупый ты, – надулась нянька. – За меня госпожа заступится. Сам знаешь, отец ей ни в чем не откажет.

– Все равно, глупые мы оба: даром нам это не пройдет. Выпей, имбирная моя, шафрановая. Ты как зернышко перца: дыхания лишаешь, а сладко. Ну, выпей еще разок.

– Глупый ты, гордость поваров! Разве не можешь приготовить мне такое кушанье, чтобы вкуса этого зелья вовсе не чувствовалось?

– Глупая, приходи сегодня ночью, я дам тебе такое кушанье.

И на следующий день, попробовав от кушанья, нянька удивилась: ни вкуса, ни запаха противной травки и следа не осталось.

– Да есть ли она там?

– Не сомневайся. Видишь теперь, как я люблю тебя.

– Пусти, пора мне.

И подали Атарике к завтраку лепешек румяных, легких, пышных, и молока кислого с шалфеем и мятой, и мягкого сыра, и сотового меда, и пряников, и сладкой воды. А еще рассыпчатого печенья с пряностями, политого розовой глазурью. Нянька хлопотала над скатертью, переставляла тарелочки, то одно, то другое придвигала поближе к доченьке. Атарика рассеянно улыбалась. Вовсе ей кушать не хотелось. А вроде и голодна, как никогда?

– Что ты, няня, хлопочешь? Я и так поем.

Взяла чашечку с кислым молоком, поднесла к губам.

– Пей, пей, доченька, – вырвалось у няньки. Сама и пожалела: вовсе не в молоке было зелье, просто от заботливости, от жалости к исхудавшей, истомленной тревогой и печалью госпоже, вырвалось привычное слово. Если б не вчерашнее!

Атарика стала бела, как молоко в отставленной чашке. Поднялась, не глянув на няньку, вышла.