Текст книги "Кома"

Автор книги: Алекс Гарленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– А чем же тогда?

– Еще раз повторю, я в таких делах не специалист. Но ведь ты, Карл, ты был избит до потери сознания.

– Я знаю, что меня избили, – сказал я с излишней, пожалуй, горячностью. – К чему ты, собственно, клонишь?

– А что, если травма была чисто неврологической? – спросила Мэри, снизив голос почти до шепота.

Зеркально повторяя мое движение, Джошуа приложил ладошку к виску.

– …что, если у тебя травмирован мозг?

– Травмирован мозг, – повторил я, как попугай. Объяснение было настолько простым и очевидным, что оставалось только удивляться, как это я сам не додумался до него.

Ты извини, ради бога, – сказала Мэри. – Я не хотела тебя расстраивать, но с другой стороны…

– Ладно, – пробормотал я, – не за что тут извиняться.

– Ну и как же ты дальше?

– Еще не знаю. Думаю, мне нужно бы сделать скани…

– Это было бы очень разумно, – сказала Мэри. – И в любом случае тебе следует поговорить с врачом.

– Да, – кивнул я, – я вас сейчас покину. Вернусь в больницу.

– Вот это было бы лучше всего, – согласилась Мэри.

9

– Уходишь? – спросил Энтони, когда я вышел на улицу. Он все еще беседовал с молочником.

– Да, я решил вернуться в больницу.

Я подождал секунду, надеясь, что Энтони предложит меня подбросить. Но он лишь ободряюще похлопал меня по плечу и сказал:

– Хорошая мысль. Ты звони, держи меня в курсе.

– Непременно, – сказал я, не сдерживая возмущения. – Огромное спасибо за помощь.

Но он то ли не заметил моего сарказма, то ли предпочел пропустить его мимо ушей.

Теперь, когда раннее утро уже стало превращаться в полноценный день, электрокар молочника оказался на самом солнцепеке. Молоко грелось. Я отчетливо чувствовал его запах, видел запотевшие бутылки. Судя по яркому, безоблачному небу, день намечался прекрасный.

10

И только минут через пять я вспомнил, что не смогу сесть ни в метро, ни в такси, потому что денег у меня нет. Конечно же, можно было вернуться и взять в долг у Энтони, но я все еще негодовал на его бездушие и боялся, что повторная с ним встреча может закончиться ссорой. Поэтому я пошел дальше. До больницы было довольно далеко, идти предстояло около часа, но это меня даже радовало – будет время подумать.

Я пытался рассуждать ясно и здраво.

Вполне возможно, что мои первоначальные подозрения были ошибочны и дело отнюдь не в психической травме. Как отметила Мэри, гораздо вероятнее, что мои галлюцинации имеют причиной то или иное повреждение мозга. Каковое, если встать на оптимистическую точку зрения, вполне может быть обратимым. И даже во многих отношениях не столь опасным, как психическая травма, – во всяком случае, предполагающим более прямолинейные, очевидные способы лечения. Кровяной сгусток, застрявший между моим черепом и серым веществом, может быть удален хирургически, что снимет давление на мозг и вернет его к нормальному функционированию. А если так, проблема удаления кровяного сгустка может быть крайне безотлагательной, и вот прямо сейчас, в данный момент, неспешно шагая в больницу, я попусту трачу драгоценные минуты, необходимые для того, чтобы не дать повреждению мозга стать необратимым, минуты, которые могли бы спасти мой разум, а может быть даже и жизнь.

Но я не ускорил шаг. Дело в том, что я был настроен довольно фаталистически, и мне казалось куда более вероятным, что повреждение необратимо, а потому нет никакой разницы, как скоро я отдамся в руки врачей. И вполне возможно, что повреждение не только необратимо, но и стабильно, а тогда мне следовало разобраться, смогу ли я в данном моем состоянии успешно взаимодействовать с окружающим миром. Сможет ли удержаться на работе человек, перманентно неуверенный, утро сейчас или глубокая ночь? Смогу ли я иметь дружественные отношения с людьми, чье поведение кажется мне непостижимым? А заглядывая в более отдаленное будущее: смогу ли когда-нибудь создать семью?

Исходя из всего моего опыта за последние двенадцать часов – за промежуток времени, показавшийсямне двенадцатью часами, – приходилось ответить на все эти вопросы отрицательно. Ну может ли быть отцом человек, который приходит в школу забрать детей после уроков и мучается при этом сомнениями, куда он, собственно, пришел – в школу или, скажем, на бензоколонку? Может статься, я и вообще не смогу распознать своих детей. Мне придется дежурить у дверей школы, вглядываться во всех выходящих ребят подряд и напряженно ждать, кто же из них меня признает.

Возможности, вытекавшие из моего состояния, множились и разрастались. А что, если у меня уже есть и жена, и дети и только мой бред отказал им в существовании? И какого черта я не захватил с собой бумажник? Тогда можно было бы проверить, нет ли в нем фотографий или карандашных рисунков в бессмертном стиле «Палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек».

Возможности раскрывались поистине безбрежные. Если я не способен отличить реальность от бреда, как я могу с точностью определить, кто же это такой – Я.Я могу быть совсем другого возраста, чем то мне представляется, и даже другого пола. Вполне возможно, что я сейчас не иду по улице, а стою посреди пустынного поля или лежу в постели.

В этот момент я полностью уверился: все, что касается моей личности, пошло на драку собакам. Я наделен сознанием – это вроде бы несомненно, а во всех прочих отношениях я мог быть чем угодно.

В ход моих мыслей грубо вмешалась гневная разноголосица автомобильных гудков.

Подобно тысячам и тысячам представителей среднего класса Мэри и Энтони жили в пригороде с уютными домами и газонами, живыми изгородями и оконными стеклами на свинце. Едва ли не все обитатели этих домов ежеутренне разъезжались по своим фирмам и конторам, и вот сейчас один из них пытался вывернуть на дорогу. Движение остановилось, причем сразу в обоих направлениях.

Я с интересом смотрел, как злосчастный водитель подавал свою машину то на несколько футов вперед, то на несколько футов назад, чуть разворачивая ее при каждом проходе. По мере того как пробка разрасталась, хор негодующих гудков звучал все громче и настойчивее. Виновник всего этого переполоха явно начал нервничать и несколько раз дернул машину туда-сюда практически безо всякого толку. Но в конце концов он нашел пространство для маневра, вывернул на дорогу, а затем, дико перегрузив первую передачу, бросил машину в моем направлении.

И буквально через секунду, к крайнему моему удивлению, он резко – так что задымились покрышки – затормозил ее рядом со мной, что вызвало новый залп возмущенных гудков.

Передняя пассажирская дверца распахнулась, и водитель, чьего лица я не видел, взмахом руки пригласил меня в машину.

11

– Вы не могли бы пристегнуться? – спросил водитель и резко взял с места.

Пока я нащупывал ремень безопасности, он круто свернул на одну из боковых улиц, из-за чего меня сильно шарахнуло плечом о дверцу.

– Извините, – сказал водитель, – но мы с вами очень спешим.

Я затянул ремень с редкостной для меня прытью, подгоняемый опасением, что вот сейчас ему снова захочется свернуть, не сбрасывая скорости. Что и произошло в тот самый момент, когда я защелкивал пряжку.

– Вы меня помните? – спросил водитель.

Он напряженно смотрел на дорогу, и я видел его лицо в профиль; оно мне что-то такое вроде бы напоминало, но только что именно?

– Нет, – сказал я, но вы не обижайтесь. По тому, как обстоят дела, вы можете быть кем угодно, даже моим дядей.

– Нет, я вам не дядя.

На очередном углу водитель резко притормозил, и я был вынужден придержаться рукой за приборную доску. Теперь мы выехали из жилых кварталов на объездную дорогу, ведущую к двухполосному шоссе.

– Или моей тетей, – добавил я. – Вы можете быть кем угодно.

– И тетей я вам тоже не довожусь, – сказал водитель. – Я подавал вам воду. Я помогал вам сесть.

Я взглянул на него внимательнее и на этот раз вспомнил. Мне помогло сосредоточенное выражение его лица – то же самое выражение было у человека, который сидел у моей больничной кровати, говорил со мной, пытался меня разбудить.

– Я вас вспомнил, – сказал я. – Вы санитар.

– Да, – подтвердил он, – я санитар.

Я взглянул на приборную доску. Стрелка спидометра быстро ползла направо, она миновала шестьдесят, затем семьдесят, восемьдесят, девяносто…

– Похоже, мы действительно спешим, – сказал я. – И куда же это?

– В больницу, – бросил санитар, обгоняя целую колону машин по крайней полосе.

– Печальная новость. Значит, мое состояние может ухудшиться.

– Может.

Вот тебе и весь мой беззаботный фатализм. Меня охватила легкая паника, чему немало способствовало то, что наша скорость продолжала подниматься и спидометр уже зашкалил за сотню.

– А как это, собственно, вышло? – спросил я по возможности спокойным голосом. ^ Скорее всего, это Мэри или Энтони, кто-нибудь из них позвонил в больницу, рассказал вам про мое состояние, объяснил, где меня нужно искать, и тогда вы…

– Карл, – оборвал меня санитар, – сейчас не время отвечать на ваши вопросы. Это мне нужно вас кое о чем спросить.

– Ну конечно, – кивнул я. – Для диагноза. Валяйте.

– Вы можете сказать, какое сегодня число?

Конечно, не могу, и в этом мало удивительного, я и в полном-то здравии никогда не знал какое сегодня число.

– Нет, – сказал я, – не могу.

– А какой год?

– …Нет.

– Вы можете рассказать что-нибудь о своей работе?

Я начал вспоминать, но это было все равно, что пытаться заглянуть в комнату через матовое стекло.

– Моя работа связана с бумагами. – Я говорил неуверенно и даже с некоторым испугом. – Я держу эти бумаги в портфеле с латунным замком. Я работаю в высоком здании. Где-то в центре… города.

Какого города?

Я посмотрел в окно на высокие жилые корпуса, подступавшие к шоссе.

– Я не знаю, какой это город, – сказал я.

На этот раз паника захлестнула меня с головой.

Все это время я словно стоял на краю трещащей под натиском половодья плотины. И вот теперь ее прорвало. Мчащаяся все быстрее и быстрее машина безжалостно швырнула меня в темную, обжигающе холодную воду.

На какое-то время меня охватило то, что было чистейшей, несомненнейшей галлюцинацией: машины на шоссе стали бешено кувыркающимися глыбами бетона, дорожное покрытие – бурлящей пеной, а ровный гул моторов превратился в оглушительный рев захлестнувшего меня потока.

12

– Приехали, – сказал санитар.

Я поднял голову. Машина стояла. Мы были у входа в больницу.

– А еще не поздно? – спросил я. – Есть еще время спасти меня?

– Надеюсь, что да, – кивнул санитар.

– Спасибо, – сказал я дрожащим голосом. – За помощь. За то, что вы меня нашли.

– Это моя работа, – улыбнулся санитар.

– А как вас зовут? Я хотел бы знать ваше имя.

– Вы ведь не знаете моего имени, – произнес, чуть помедлив, санитар, – поэтому я не могу вам его сказать.

Я ничего не понял и так и не получил шанса переспросить. Он перегнулся через меня и со словами «идемте, нам пора» распахнул пассажирскую дверцу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Санитар вел меня по лабиринту больничных коридоров и пропахших дезинфекцией лестниц, он шел торопливо и не разговаривал.

В одном из отделений играло радио, до того тихо, что слов диск-жокея было не разобрать. Здесь лежали пациенты с травмами рук. К их рукам, наглухо забинтованным от локтей до кончиков пальцев, были прицеплены проволоки, удерживавшие их в вертикальном положении.

В другом отделении все пациенты лежали на кроватях, укрытых герметичными пластиковыми тентами. Одна из смутно видневшихся сквозь пластик фигур сидела, ее голова поворачивалась следом за нами. Перед двустворчатой дверью с табличкой «КОМА» санитар замедлил шаг, взглянул на меня и ободряюще улыбнулся. Затем мы вошли в дверь.

В глухой, без единого окна, коридор выходили двери двенадцати палат, по шесть с каждой стороны. Свет здесь был приглушенный, на полу лежала ковровая дорожка.

– У вас есть хоть какие-нибудь воспоминания об этом месте? – негромко спросил санитар.

– Пожалуй, что да, но только очень смутные. Оно… оно производит знакомое впечатление.

– Продолжайте.

Я глубоко вдохнул носом.

– Здесь знакомый запах,цветы, которые приносят пациентам. А еще… пыль или… – Я вдруг вспомнил, как резало мне глаза, когда я лег на кровать у себя дома. – Пыльца.

Я прошел чуть вперед и заглянул в первую направо дверь. Там освещение было поярче. Единственная пациентка лежала на боку. К ней не было присоединено никаких проводов и приборов, все выглядело очень мирно – лежит себе женщина и спит.

В палате налево, куда я заглянул через другую открытую дверь, все обстояло совершенно иначе. Пациент, мужчина лет двадцати пяти – тридцати, полусидел, опираясь спиной на гору подушек. Его челюсть отвисла, взгляд блуждал по палате.

– Тяжелая кома, – прошептал санитар, заметив выражение моего лица, – очень мучительная для близких и родственников.

– Он в сознании?

– Нет.

Вглядевшись внимательнее, я увидел, что взгляд жутковатого пациента не сфокусирован и блуждает совершенно бесцельно, раз за разом по одному и тому же пути.

– Он ничего не видит, – шепнул я санитару.

– При сканировании его мозг не проявляет почти никакой активности. Что и отличает этого пациента от нее. – Санитар махнул рукой в сторону спящей женщины. – И от вас, – добавил он и снова пошел вперед.

В дальнем конце коридора санитар остановился перед закрытой дверью, повернулся ко мне и сказал:

– Это ваша палата.

– Я буду здесь лежать? – спросил я.

– Вы здесь лежите, – сказал санитар и жестом пригласил меня внутрь.

2

Вот так оно бывает во сне. В одно мгновение я открыл дверь палаты и увидел на кровати себя.

Я лежал на кровати. Моя голова и грудь снова пестрели обильными кровоподтеками. Мои губы были рассечены, вокруг закрытых глаз набрякли желто-багровые круги. Вокруг моей шеи был застегнут жесткий поддерживающий ошейник.

Цветы на моем столике заметно подвяли. Одна из головок и вообще отвалилась; сперва она упала на мою подушку и только потом скатилась на пол. Это было понятно по оранжевой пыльце на нижнем углу наволочки.

А уже в следующее мгновение я лежал на кровати. Я лежал на кровати, и ко мне подходил санитар.

Санитар сел рядом со мной.

– Карл, —сказал он, – вы меня слышите?

– Да, – сказал я, но мои губы не пошевелились.

– Карл, вы меня слышите?

Он говорил громко, но спокойно. Примерно так, как говорят с глуховатыми.

– Да. – Мой голос звучал не менее ясно и отчетливо, чем голос санитара. – Да, я вас слышу.

Ясно и отчетливо, но лишь внутри моей головы.

Санитар взял меня за руку. Пальцы у него были теплые, сухие и, похоже, сильные.

– Карл, если вы меня слышите, сожмите, пожалуйста, мою руку. Вы можете это сделать? Сожмите как можно сильнее.

– Хорошо, – сказал я.

– Карл, вы можете сжать мою руку?

– Я уже сжимаю.

– Старайтесь изо всех сил.

– Я так и делаю.

– Ну ладно, Карл.

Санитар выпустил мою руку, и она вяло, словно неживая, упала на кровать.

– Ну ладно, Карл, —повторил он более тихим голосом. Больше для себя, чем для меня. – Завтра мы снова попробуем.

Вот так оно бывает во сне.

А затем я проснулся, не впервые за этот сон.

3

Я сидел на кровати с распахнутым словно в крике ртом, я сплошь промок от пота, точно так же как и в тот, другой раз промок от крови.

Рядом со мной лежала Кэтрин, теперь она тоже села.

– Господи, – сказала Кэтрин, – что с тобой, Карл? – На ее лицо свешивались всклокоченные волосы, а говорила она, как то и бывает со внезапно разбуженным человеком, не отчетливо и чуть запинаясь. – В чем дело? Что с тобой?

– Я в бреду.

– Нет, милый, нет. Ты былв бреду, а теперь ты проснулся. Теперь все хорошо. Видишь, я рядом с тобой.

– Так я не сплю?

– Да нет же, нет.

Кэтрин положила ладонь на мою руку и сжала ее. Я тоже сжал ее руку.

– Мне казалось, – сказал я, – мне казалось, что я…

Я осмотрелся по сторонам. Легкий ветер задувал в открытое окно моей спальни занавески. Теплый ветер, теплая ночь. Будильник на тумбочке показывал три часа ночи. В тусклом свете цифрового дисплея была видна ваза с хризантемами, стоявшая здесь же, рядом.

– Страшный был сон? – спросила Кэтрин. Она уже полностью проснулась, да и я тоже. – Расскажи его мне.

– Страшный сон, жуткий. Мне кажется, что я во сне уже многие дни, а может и месяцы. У меня никогда еще не было подобных снов.

– Расскажи его мне, – повторила Кэтрин. – Тогда он уйдет.

– Трудно это, я не знаю с чего и начать.

– А ты попробуй. – Кэтрин наклонилась и поцеловала меня. – Попробуй, и получится.

– Ну хорошо, – сказал я. – Мне…

Я не закончил фразу.

Когда Кэтрин наклонялась, чтобы поцеловать меня, я уловил запах ее духов, и вместе с этим запахом нахлынуло воспоминание, столь же обрывочное, как и воспоминания о том, как я упал с качелей или клеил велосипедные покрышки. Окно в крошечный клочок момента, не дающее никакой картины того, что происходит по сторонам, никакого контекста. Но зато – дающее в своих пределах нечто четкое, ясно ощутимое.

Так вот что это было за воспоминание: случалось, что Кэтрин работала в моем кабинете, а когда она уходила, оставался запах ее духов. Этот запах погружал меня в сладкие грезы, не давал работать.

Я тоже поцеловал Кэтрин, и она меня поцеловала и подняла руку, чтобы погладить меня по щеке. И тут я резко отстранился.

– Мне грезилось, – сказал я, – что мы с тобой любим друг друга.

– Так это что, и был твой страшный сон?

– Нет. Раньше, на работе, мне случалось рисовать себе в мечтах, что мы с тобой любим друг друга.

– Не понимаю. Ну с какой такой стати ты об этом мечтал?

Порыв ветра разметал занавески, и я увидел в свете уличных фонарей левую щеку и глаз Кэтрин. Она мне улыбалась.

– Вот именно, – повторил я с некоторой осторожностью. – Ну с какой такой стати я об этом мечтал?

– Тебе было мало простой человеческой связи, – рассмеялась Кэтрин. – Хотелось, чтобы как-нибудь эдак, с дрожью и с муками.

– Нет, я мечтал потому, что у нас с тобой не было связи.

– Не понимаю, Карл. – Занавески снова сошлись, и лицо Кэтрин оказалось в глубокой тени, но я знал, что она хмурится. – Я абсолютно не понимаю, о чем это ты. Тебе приснилась какая-то там чертовщина, все в голове перепуталось, а теперь ты и меня начинаешь путать всеми этими…

– А ты вот скажи, – прервал я ее, – почему мы с тобой вместе в постели?

– Почему?

– Мы с тобой что, женаты?

– Нет, мы с тобой не женаты. Мы… ну, просто вместе.

– Вместе.

– Да.

– Наши жизни тесно связаны.

– Да.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как она пожала плечами.

– А в чем состоит моя работа?

Кэтрин замялась.

– Чем занимаюсь я в своем кабинете? Это же совсем простой вопрос. Ты моя секретарша и моя подружка. И так, и так ты должна знать, чем я занимаюсь на работе. Так чем же?

Она не ответила.

Я поднял руку и на ощупь включил бра, чтобы увидеть выражение ее лица. Лицо Кэтрин не выражало ровно ничего, и, когда я повторил свой вопрос, она опять ничего не ответила.

4

– На это потребовалось какое-то время, – сказал я Кэтрин. – Не знаю уж там, большое или маленькое. Но теперь я вроде как начинаю понимать происходящее.

Мы были в ванной. Одетая в одну из моих футболок, Кэтрин сидела на стульчаке унитаза, сжав колени и зябко обхватив себя руками. Я сидел напротив нее на краешке ванной. Между нами на кафельном полу валялась та самая груда окровавленных бинтов.

Я так и не пришел в сознание.

Я помедлил, стараясь хоть как-то упорядочить свои мысли; Кэтрин терпеливо ждала.

– Я ехал домой, в метро меня избили, и я оказался в коме. И так из нее не вышел. Мне только снилось, что я вышел.

– Так это и есть твой страшный сон?

Все это сон, мой страшный сон. Во сне я очнулся, дал показания полицейским, вернулся домой, сходил к Энтони… лежал бок о бок с тобой в постели. А теперь вот сижу напротив тебя в ванной. Но, если по правде… – Я секунду помолчал, подбирая максимально точную формулировку. – Но в действительности ничего этого нет и не было. В действительности я лежу на больничной койке, а рядом на тумбочке стоят цветы, и с них осыпается желтая пыльца, а все остальное мне просто снится. Кэтрин молча кивнула.

– Ну да, ты согласно киваешь, потому что все, что я тут рассказываю, понятно тебе ничуть не хуже, чем мне. И знаешь, почему тебе это понятно? Потому, – продолжил я, не дожидаясь ответа, – что ты не Кэтрин. Я не разговариваю сейчас с Кэтрин, я вижу ее во сне. Фактически я разговариваю сам с собой. – Я улыбнулся ходу своих мыслей, радуясь тому, что все части головоломки постепенно находят свое место. – Ты не знаешь, что у меня за работа просто потому, что я не знаю, что у меня за работа.

– Ну ладно я, – начала Кэтрин, чуть склонив голову набок, – но ты-то, Карл, мог бы и знать, что у тебя за работа. Почему ты этого не знаешь?

– Не знаю, и все тут. Скорее всего, это из-за удара по голове. Я либо потерял память, либо…

По-птичьи наклоненная голова и задумчивое лицо Кэтрин, ее стройные ноги, почти не прикрытые моей футболкой, – все это сильно меня отвлекало, заставляло думать о том, какая она все-таки хорошенькая.

– Я вот тут думаю, – сказал я, – вполне возможно, что сейчас реальная Кэтрин беседует с человеком, сменившим меня в моем кабинете. Посвящает его в детали работы, содержания которой не знаем ни ты, ни я. Если этот человек хоть в чем-то подобен мне, он уже начал грезить тобой. Начал ощущать твой запах, когда тебя уже нет в кабинете.

– Не знаю, почему ты так говоришь, – возмутилась Кэтрин. – Вполне возможно, что реальная Кэтрин сидит сейчас у твоей больничной кровати. Вполне возможно, что она думает о тебе ничуть не меньше, чем ты о ней. И эти цветы на тумбочке – не иначе как она их и принесла.

– Приятная мысль, – сказал я, глядя на нее. – Ты – лучшее, что я увидел в этом сне.

– Спасибо, – бесхитростно улыбнулась она.

– Ну да, – кивнул я, – я как раз вспомнил кое-что еще. Ты всегда умела принимать комплименты.

Несколько мгновений мы молчали, а когда молчание было нарушено, мы уже снова были в спальне. Кэтрин раздвигала занавески, потому что настало утро.

– Так что же ты будешь делать? – спросила она.

– Что? – переспросил я и пожал плечами. – А что делают все остальные, кто впал в кому? Постараюсь проснуться.

5

У меня возникло нечто вроде замысла: популярное руководство по выходу из комы. Замысел сопровождался зрительным образом – впавшие в кому пациенты лежат на больничных кроватях, а сидящие рядом с ними посетители читают вслух книги, либо раз за разом проигрывают на портативных магнитофонах фрагменты музыки. Родственники, друзья, близкие знакомые – они пытаются внедрить в коматозные мозги нечто вроде катализаторов. Пытаются запустить процессы, которые в конечном итоге вырвут спящего из бездонных глубин сна.

Я поделился этой мыслью с Кэтрин, поделился за мгновение до того, как сон начал меня перемещать. Покидая ее и свою спальню и раздвинутые занавески, я сказал:

– Мне нужен катализатор.

– Какой катализатор? – спросила Кэтрин.

– Не знаю. Возможно, мне стоило бы прослушать некоторые пластинки.

– Ну так сходи в пластиночный магазин, – сказала она, что было, конечно же, прекрасным советом.

Сон начал меня перемещать… Ясное понимание того, что я сплю, придало этим фортелям пространства и времени гораздо больше смысла. Если прежде я обвинял во всем внезапные приступы амнезии и безуспешно силился понять, каким таким образом я переместился из своей ванной к дверям Энтони, теперь я расценивал такие перемещения как нормальные, хорошо всем знакомые особенности жизни во сне: сейчас ты здесь, а через мгновение уже там.

Прекрасно знакомые. По грубой прикидке я Провел во сне приблизительно треть своей жизни и значительную часть этого времени видел те или иные сны.

Итак: я зналжизнь во сне. Более того, я чувствовал себя в ней вполне уютно. Ну да, конечно же, сны кажутся нам бессвязными, лишенными всякой логики и причинно-следственных связей, выводящих из одного события другое. Но эта бессвязность кажется бессвязностью только с точки зрения яви, а в своих пределах сонный мир, как правило, вполне самосогласован. Сумбурен – да, но во всяком случае ничуть не сумбурней любого другого мира.

И теперь, когда я осознавал,что нахожусь во сне, и наблюдал за происходящим с этой точки зрения, я начал подмечать определенные подробности того, как происходит «внезапное» перемещение. Кэтрин исчезла отнюдь не внезапно, не как призрак при первых лучах рассвета. Просто ощущение, что я нахожусь в одном с нею пространстве, начало быстро бледнеть, а вместе с этим ощущением бледнел и ее образ.

То же самое и со спальней. Место, которое я видел, было по сути ощущением места. Пока я его ощущал, его же я и видел. А в процессе перемещения из одного места в другое я видел – я ощущал – оба их сразу…

Я ощущал спальню с раздвинутыми занавесками, но вместе с ней и пластиночный магазин с лампами дневного света под потолком и длинными стеллажами расставленных по алфавиту пластинок.

А затем в какой-то момент ветер разметал занавески над окном пластиночного Магазина, и ваза с цветами повисла над прилавком.

6

Я оказался на тот момент единственным покупателем. Все цены и названия на ярлычках были написаны от руки. Облицованные пробкой стены были сплошь увешаны красочными конвертами от пластинок и потрепанными постерами, из которых ближайшие к окну заметно выгорели.

– Вам помочь? – спросил сидевший за прилавком парень.

Я присмотрелся, не знакома ли мне часом его внешность. Да нет, вроде бы нет. Сколько я помню, у меня никогда не было знакомых, носивших волосы собранными в хвост, – не из принципиальных соображений, а просто так уж оно выходило.

– Да нет, – сказал я, – я сам посмотрю.

– Ага, – кивнул продавец, – а потребуется помощь, так сразу спросите.

– Само собой.

Он еще раз кивнул и вернулся к чтению журнала.

Я прекрасно знал, что мне нужно. Некий катализатор из области моих самых ранних детских воспоминаний. Нечто такое, что я слышал вокруг себя в то время, когда еще только начинал говорить. Самые, сколько возможно, далекие воспоминания. Литтл Ричард.

Вот только где он будет, на «Л» или на «Р»? Можно ли считать Литтл именем, или это часть фамилии?

Я решил, что нет, но все равно проверил на «Л» и сразу же наткнулся на то, что нужно. Странно вот только, что здесь же, на «Л», стояли Чабби Чекер и Фэтс Домино. Но как бы там ни было, величайшие хиты Литтл Ричарда нашлись без малейшего труда.

– А вот теперь, – сказал я, протягивая свою находку продавцу, – мне очень даже пригодится ваша помощь. Вы можете проиграть кое-что из этого?

Продавец взглянул на отобранную мною пластинку, затем снова на меня.

. – Какую конкретно вещь?

Вот уж на этот вопрос я мог ответить сразу, не глядя на конверт.

– «Гуд Голли, Мисс Молли».

Одним ловким, как у фокусника, движением продавец вытряхнул пластинку из конверта, перевернул ее на другую сторону и уронил на вертушку.

– Готово.

С той же небрежной сноровкой он поставил иглу чуть подальше начала дорожки, и музыка зазвучала буквально сразу. А вслед за ней и характерный, ни с каким другим не перепутаешь, голос Литтл Ричарда:

 
Гуд Голли, Мисс Молли
Это точно, это так.
Гуд Голли, Мисс Молли
Это точно, это так.
Когда трясешься в рок-н-ролле,
Мамин гвалт тебе ништяк.
 

Во мне сразу же вспыхнула надежда. Все вышло точно по плану, музыка меня захватила. На меня обрушился поток смутных воспоминаний – о том, как я сидел на полу, глядя снизу вверх на папу, высокую фигуру, колдовавшую над проигрывателем, механизмом абсолютно загадочным и стоявшим в недосягаемом для меня месте.

Чувство ностальгии было настолько сильным, что я почти уже ожидал, что прямо сейчас и проснусь. И так бы, возможно, и вышло, не случись с песней нечто очень странное.

Не знаю уж, как могло быть такое, но музыка плавно, без швов и стыков вернулась к своему началу. Как только Литтл Ричард закончил коротенький припев, он запел его снова.

 
Гуд Голли, Мисс Молли
Это точно, это так.
Гуд Голли, Мисс Молли
Это точно, это так.
Когда трясешься в рок-н-ролле,
Мамин гвалт тебе ништяк.
 

И теперь, когда я слушал этот припев по второму разу, мне показалось, что слова у него не совсем правильные. Звучали они вроде бы и правильно и все равно были какими-то неправильными.

Когда припев пошел по третьему разу, я сделал знак продавцу, чтобы выключил проигрыватель.

– Что, наслушались? – спросил он, когда музыка замолкла.

– Да, – сказал я и тут же поправился: – Нет. А там что, что-то не так с пластинкой?

– Не так? – нахмурился продавец.

– Она то ли заедает, то ли…

– Вам кажется, она поцарапана?

– Да.

– Она не поцарапана. – Было видно, что продсавец слегка обиделся. – Я не торгую царапанными пластинками.

– Да, но…

– Вы слышали, чтобы игла скакала?

– Нет, но… она вроде как повторяется. В смысле, слова. Там же должно быть больше слов, верно?

– Послушайте, – сказал продавец, – эту пластинку крутят не ради слов. Это же Литтл Ричард, а не Леонард Коэн. Если вам не нравятся слова, подберите себе другую пластинку.

– Тоже верно, – согласился я.

– А вот мне, – добавил он, когда я снова повернулся к стеллажам, – эти слова очень даже нравятся.

Я возобновил свои поиски. И на этот раз я с удивлением понял, что, хотя пластинки и расставлены вроде бы по алфавиту, ничего подобного в действительности нет. Под буквой «А» я нашел исполнителей, чьи фамилии начинались на «Г». Под «Б» стоял сплошной Шуберт. Под «В» не было вообще никого.

– Послушайте, – окликнул я продавца, – я что-то не понимаю вашей здешней системы.

– Зато я понимаю, – буркнул продавец. – А что вы ищете?

Я на секунду задумался.

– «Бич Бойз».

– Посмотрите на «П».

– «П»?

– Или на «С».

– …Почему?

– «Пет Саундз».

«Пет Саундз» – самое то. Этот альбом был связан с моим детством даже больше, чем Литтл Ричард. Он пришел уже после того, как я научился говорить, когда я мог уже самостоятельно выбрать пластинку, а потом залезть на стул, чтобы дотянуться до проигрывателя и опустить адаптер без чьей бы то ни было помощи. И во весь голос подпевать.

 
На славном шлюпе «Джон-Би»
С дедулей мы в порт пришли
И по Нассау лихо гуляли целых три дня.
Шериф Джонстон, отстань от меня.
Мне так хреново, отстань от меня.
Отстань от меня, отстань от меня,
Мне так хреново, отстань от меня.
 

Пока что все вроде в порядке, сказал я себе. Пока что все…

 
Боцман жидко прибздел
И всю мою кашу съел.
Мне так хреново, отстань от меня.
Отстань от меня, отстань от меня,
Мне так хреново, отстань от меня.
 

Прибздел? Жидко?

– Не нравится? – спросил меня продавец, увидев, что я направился к выходу. – Зря только время на таких тратишь, – прозвучало мне в спину вместе с треньканьем дверного колокольчика.

Я был в полном недоумении, почему эти с детства знакомые песни буквально выскальзывают из рук. И я пребывал в этом недоумении, пока не зашел в книжную лавку, удобно располагавшуюся прямо через улицу.

7

В книжной лавке все было еще хуже. Я набрал на стеллажах целую пачку книг, положил их перед продавщицей и сказал, постучав пальцем по верхней: