Текст книги "Творцы грядущего"

Автор книги: Алекс Бонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В рабочем помещении один человек был занят тем, что закладывал паклей и глиной дыру в кессоне около самой крыши. В руках у него был факел, при ближайшем осмотре оказавшийся простой свечой. Кислород кессона вытягивал пламя больше чем на десять сантиметров, и оно красиво колебалось в воздухе.

– Эй, ты, осторожнее, – кричит Дэнни, – подальше держи свечу от дерева, а то устроишь пожар!

– Разве может загореться сырое дерево? – спрашивает Билл.

– Разумеется, если там дыра, вытекающий воздух потянет за собой пламя и будет пожар. Осторожнее, бездельник!

Рабочий споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, чтобы удержаться, но на свою беду дернул электрические провода, прервал подачу напряжения, и мы погрузились в полнейшую темноту. Даже свеча погасла, потому что он упал на нее и погасил пламя. Светился только огонек в трубке Дэнни Рока.

Ребенком я как-то читал рассказ о мальчике, который полез вслед за кроликом в пустое дупло и был заперт там, как в капкане, направленными внутрь щепочками. Ужас этого положения произвел на меня тогда глубокое печатление, и то же чувство ужаса охватило меня теперь. Едва сдерживаюсь от крика. Кто-то чиркает спичкой, ярко вспыхнувшей. Зажигают свечу, а спичку небрежно отбрасывают в сторону. Почти в ту же минуту, словно от взрыва, разгорается яркое пламя.

– Пакля! – кричит Дэнни Рок.

Громадная куча ее лежала посреди рабочей камеры, вся объятая пламенем; нестерпимая жара. Мы бросаемся на песок, чтобы уберечь наши лица от горящей пакли. Не было сомнений, что если не удастся затушить огня, через несколько минут загорится крыша; сгорит крыша, бетонная масса обрушится на нас и передавит, как мух. Но, еще вернее, мы раньше сгорим. Все это с молниеносной быстротой проносится в моей голове.

Дэнни Рок сразу оценил положение. Среди пламени, около горящей пакли стояла почти целиком наполненная бадья с песком. Дэнни тянет сигнальную веревку, подает знак, по которому бадья поднимается фута на три от земли. Тогда Дэнни бросается сквозь пламя, опрокидывает бадью, гора песка сыпется на горящую паклю и тушит огонь. Одежда на Дэнни горит, он катается по земле, стараясь загасить на себе пламя. Пока нам с трудом удается ему помочь, бедняга успевает сильно обгореть. Мы заботливо укладываем его в бадью и под присмотром одного землекопа поднимаем наверх.

Все остальные лезут вверх по шахте, в которой стоит такой дым, что не продохнуть. В воздушном шлюзе мы почти задыхаемся и знаками торопим сторожа, чтобы он выпустил, как можно скорее, воздух. О, какая радость, когда мы выбираемся из этой удушающей атмосферы!

Бедный Дэнни Рок так быстро и просто выполнил свой долг, что я едва ли отдавал себе полный отчет в том, насколько самоотверженно он действовал. Доктор постарался по возможности облегчить его страдания, пока, наконец, не приехала карета скорой помощи, куда нашего героя внесли на носилках. Собралась большая толпа народа, люди теснились на тротуаре. Когда мы еще стояли и глядели, к нам подошел молодой человек и спросил, не знаем ли мы чего-нибудь об этом несчастном случае.

– Еще бы, мы сами там были, в кессоне, и все видели.

– Вас-то мне и надо. Позвольте представиться: Томас Грэхем Ватсон, репортер «Вечернего Обозрения».

Он повел было нас в пивную, но, заметив, что мы колеблемся, перешел улицу и пригласил нас в закусочную, где мы ему с набитыми ртами – мы были страшно голодны – рассказали все происшествие. Он так ловко расспрашивал, что мы его познакомили не только с нашими подземными приключениями, но и со всем, что нас касалось, включительно, вплоть до тысячи долларов, на которые раскошелился дядя Эдуард на наши каникулы.

– Какой удачный случай! Я как раз могу вас познакомить со многими инженерами на всякого рода технических сооружениях и работах. Где вы живете?

Мы дали ему наш адрес.

– Отлично, я зайду к вам сегодня вечером, а сейчас я должен торопиться со своим отчетом для вечернего издания.

Глава 7. Кессонная болезнь

– У меня какие-то странные боли в спине, Джим. Уже с полчаса мне становится все хуже.

А я уже и без того в течение некоторого времени замечаю у Билла какие-то подергивания.

– И у тебя тоже? – спрашиваю. – А у меня колотье в плечах, и я предполагаю, что это кессонная болезнь.

– Но уже полтора часа, как мы оставили кессон.

Говорят, что ломота может начаться от получаса до двух часов после выхода, – возражаю я, – и я твердо убежден, что это кессонная болезнь. Было бы разумнее поскорее отправиться к доктору.

– Ни под каким видом, пока я не буду уверен в наличии болезни. Мне нет охоты опять выслушивать насмешки. Если не станет хуже, я это в состоянии вытерпеть.

– Я чувствую себя совсем разбитым.

– Я тоже, все мое тело словно одеревенело, и в каждом суставе я чувствую колющую боль.

– Ах, не будем больше говорить об этом. От разговоров только хуже.

Примерно с час мы пытаемся чем-нибудь развлечься, но самочувствие наше от этого не улучшается. Кажется, в жизни я не переживал ничего более невыносимого; чтобы я ни делал, боль не прекращается ни на одну минуту. Я чувствую, что на мои плечи давит какая-то тяжесть, без конца, без передышки. Положение Билла, безусловно, еще хуже. Его всего сводит судорогами, правая нога скрючилась и ходить он уже не может. Наконец, он не может дольше выдерживать мучительные боли и решается отправиться к врачу. Состояние его настолько плачевно, что нам приходится взять извозчика.

– Что такое? Что с вами? – спрашивает доктор, когда я ввожу в комнату хромающего и опирающегося на меня Билла.

– Если это не кессонная болезнь, – стонет Билл, – это что-нибудь еще похуже.

– Бог мой, – говорит врач, – вы должны были быть здесь часом раньше.

– А теперь уже поздно? – испуганно вскрикиваем мы. – Нельзя уже вылечиться?

– Ну, дело не так плохо. Это только «ломота». Через одну-две недели она пройдет.

– Одна-две недели. И нас все время будут мучить боли? Неужели нельзя ничем помочь?

– Ваши боли я сейчас успокою. Но я не могу поручиться за окончательное излечение. Идемте.

Он ведет нас в особую камеру, втаскивает туда Билла и кладет его на низкую кушетку, стоящую у стены; за ними вползаю я и ложусь на другую скамейку у противоположной стены.

– Мне придется самому остаться с вами, – говорит врач, – санитар ушел.

Врач закрывает дверь, и я слышу свист входящего воздуха. По мере увеличения давления боль в моих членах начинает утихать; судороги Билла также прекращаются, он приходит в себя.

– Вы волшебник, – заявляет он доктору. – Вы нас вылечили, спасибо. Ну, а теперь отпустите нас!

– Терпение, молодой человек. Вам придется здесь пробыть от часа до двух и, по крайней мере, еще час должен пройти, пока не будет выпущен воздух, потому что теперь в камере двойное давление. Вы заболели оттого, что вас слишком быстро выпустили из воздушного шлюза. Больше я с вами остаться не могу, а если вам что-нибудь будет нужно, воспользуйтесь этим телефоном.

Теперь, после того, как боли перестали нас мучить, мы стали осматриваться. Мы находились в солидном стальном изоляторе метров двух ширины и метров четырех длины.

Стена с дверью посередине разделяла его на две камеры. Лежали мы в задней половине, доктор вышел, захлопнув за собой дверь. Но он не запер ее, замок не щелкнул и, насколько мне было видно, дверь оставалась немного приоткрытой. По обеим сторонам изолятора находилось по застекленному отверстию, такое же отверстие виднелось в перегородке. Я приподнялся на скамейке и заглянул в него, желая посмотреть, что делает доктор. Он подошел к концу изолятора и повернул маховичок. Тотчас засвистел выпускаемый воздух, и дверь в перегородке заперлась под давлением более сильно сжатого воздуха нашей половины. Минут 15 доктор пробыл в передней половине изолятора; когда свист воздуха прекратился, он открыл наружную дверь и вышел.

Теперь мы чувствовали себя совершенно здоровыми, и нам показалось безусловно лишним оставаться в этой дыре. С полчаса мы болтали о наших последних приключениях. А затем нам стало не по себе. Я приставлял к уху часы, чтобы убедиться, что они идут. Прошел час, дальнейшее пребывание в этой тюрьме стало непереносимым. Берусь за телефон, звоню, по крайней мере, пять минут, и только тогда кто-то отвечает – алло!

– Кто там? Доктор? – спрашиваю.

– Нет, это Джон Грей, санитар.

– Где доктор?

– Ушел ужинать. Он распорядился не выпускать вас до своего возвращения.

– А когда он вернется?

– Да через полчаса. Он ушел минут пять назад.

– Билл, – со злостью говорю я, – это, кажется, опять новая шутка с его стороны. Господин Грей, вы выпустите нас?

– Я не могу, раз запретил доктор, вы ведь понимаете.

– Он вечно шутит с нами. Выпустите вы нас или нет? – повторяю я.

Но человек по ту сторону телефонного провода уже отошел, и все наши настойчивые призывы оставались без ответа.

– Ну, мы попали в капкан, – говорит Билл, – остается только ждать. А как мне хочется теперь над ним посмеяться и убежать отсюда.

– Что сделал доктор, чтобы выйти? Ты видел?

– Он вышел в соседнее отделение и повернул там клапан.

Билл подходит к перегородке и пытается открыть дверь.

– Нет, тебе это не удастся, – говорю ему.

– Разве он ее запер?

– Нет, ее держит давление воздуха. Он выпустил воздух из соседнего отделения. Но вот здесь есть какой-то клапан.

– Да, – отвечает Билл, – а вот здесь другой – думаю, один должен впускать воздух, а другой выпускать, но как угадать, который нам нужен? Мы, пожалуй, можем создать давление больше, чем в состоянии будем выдержать.

– Опробую-ка я вот этот, – и Билл осторожно поворачивает один из клапанов.

– Стой, – кричу ему, – верти обратно! Это не тот, потому что он не свистит. Когда открывал клапан доктор, тотчас же раздался свист.

– Попробуем другой.

Но и здесь не было слышно свиста.

– Вот так штука! – смеется Билл. – Вероятно, они оба не действуют. Да и почему бы воздух не свистел так же при впуске, как свистит при выходе?

– Держу пари, что доктор их нарочно выключил. Будем звать на помощь, это наше единственное спасение.

Билл громко кричит, но никто не отзывается. Тогда он принимается колотить каблуками в стальную стену. Наконец в окошке появляется чья-то физиономия. Это Пат глядит на нас и покатывается со смеху. Мы кричим, чтобы он нас выпустил, но он в ответ только больше смеется, подзывает других землекопов, все нас разглядывают и, разумеется, отпускают на наш счет всевозможные остроты. Правда, они не долетают до нашего уха.

Мы вне себя от ярости и досады, но, наконец, слышим в телефон голос вернувшегося с ужина доктора.

– Алло, молодые люди! Как дела? Можете теперь выходить.

– Господин доктор, – Билл задыхается от бешенства, – это уже чересчур. Нехорошо с нами так обращаться. Выпустите, прошу вас, нас сейчас же!

– Не волнуйтесь, – отвечает спокойно доктор. – Пять минут тому назад начал выходить воздух. Это вовсе не шутка. Я говорил вам, когда вы входили, чем больше вы просидите, что тем лучше будет для вас. Сидите спокойно. Пройдет час, пока уменьшится давление воздуха. На этот раз я не шучу.

– Час?

– Да.

– Целый час?

– Пятьдесят пять минут, если вам так хочется. Только сидите спокойно, волнение вредно. Я приду вас навестить, если вы будете себя хорошо вести.

Через минуту доктор уже вошел в первое отделение, и мы услышали свист воздуха. Скоро открылась дверь перегородки, и мы поспешили выскочить в наружное отделение изолятора. Доктор стал занимать нас разговорами о кессонной болезни и ее причинах. Кислород сжатого воздуха не вредит нашей крови, но насильственно введенный азот собирается пузырьками в крови. При вскрытии одного умершего от кессонной болезни нашли его всю кровь заполненной пузырьками азота.

За разговорами с доктором время прошло незаметно, давление воздуха так постепенно уменьшалось, что мы этого совсем не ощущали, а потому как-то неожиданно для нас по истечении часа доктор открыл дверь и выпустил нас.

– Я голоден, как волк! – говорит Билл. – Уже пробило семь. Идем, Джим, скорее в ресторан!

– Если с вами случится второй припадок, – напутствует нас доктор, – не медля ни минуты, приходите сюда.

Вечером явился Ватсон с номером «Вечернего Обозрения» и с гордостью показал нам статью в три столбца о пожаре в кессоне. Описание поступка Дэнни Рока было великолепно. Никто не мог предположить столько мужества в простом землекопе; он бросился в огонь, не щадя своей жизни. Кое-какие факты в этом рассказе были искажены, но вообще написано было хорошо и производило впечатление. Самое плохое было то, что он приплел сюда нас. По его словам, мы были молодые студенты, случайно оказавшиеся во время происшествия в кессоне; мы помогали успокаивать возбужденных землекопов, да, собственно, все несчастье было предотвращено нашим самообладанием, потому что Дэнни Рок действовал по нашему указанию. Затем следовало наше собственное «скромное» описание события.

– Что это значит? – спросил я его. – Мы ничего подобного не рассказывали.

– Ну конечно, конечно, – отвечает репортер. – Но вы мне не раз скажете спасибо за мой отчет. Вас будут знать в городе, и вы получите доступ к тем инженерным работам, которые иначе остались бы для вас недоступными. Я захвачу вас с собой и познакомлю с редактором хроники, а завтра утром с самим «стариком». Уверяю вас, вы уже приобрели имя. Вас знают. Вы станете знаменитостями. Весь город будет говорить о вас.

– Мы не гонимся за славой, – протестует Билл.

– Я понимаю, понимаю, но, наверно, вы ничего не будете иметь против, если люди поговорят о вас немного. Это поможет вам в дальнейшем изучении города. Пользуйтесь, чем можно. Ведь лишь благодаря простой случайности вы попали на постройку Манхэттенского синдиката, благодаря случайной рекомендации в кессон, но так не может продолжаться постоянно. Вам понадобится разрешение от главного бюро, а для этого нужно знакомство с влиятельными инженерами. Раз у вас нет никаких знакомств, вы никуда дальше сторожа не пройдете. Здесь вам окажет помошь «Обозрение». На ваше счастье сейчас затишье, и мы можем вами заняться. Может быть, вы даже получите представительство от «Обозрения» в такие места, которые иначе будут для вас недоступны. Уверяю вас, – продолжал Ватсон, глядя на нас с полным сознанием своего достоинства, – сила прессы неограниченна.

У меня мелькнула мысль, не смог ли бы я давать заметки в «Обозрение» о наших наблюдениях и этим покрывать часть издержек. Я бы чувствовал себя более независимым и менее обязанным Биллу.

– А могли бы оплачиваться какие-нибудь наши заметки?

– О, вы корыстолюбивый человек, – смеется Ватсон, – мы стремимся не только к чистому знанию, но и к чистому золоту. Да, я понимаю, понимаю, – прерывает он наш общий протест. – «Старик» оплатит все, что вы ему пришлете. Как большинство издателей, он щедр для новичков, но скуповат по отношению к постоянным сотрудникам. Если он вскоре не повысит мне гонорара, я перейду в «Вечернюю Звезду».

– А все-таки, – прерываю его я, – что подумает о нас Дэнни Рок, когда прочтет в газете эту историю?

– Ну, что за беда. Валите всю вину на меня. Мне все это как с гуся вода. Он в Гудзонском госпитале, чувствует себя отлично. Сегодня после обеда я был у него. Он будет очень рад вас видеть. А теперь, раз я являюсь представителем прессы у вас, расскажите мне все, что вы знаете о кессонной болезни.

– Вам лучше расскажет о ней Билл.

– Но только, если вы будете писать что-нибудь о нас, пожалуйста, дайте нам сначала прочитать вашу статью и убедиться, что все в ней соответствует истине, – уговаривает Билл.

Выудив у нас все относительно кессонной болезни, Ватсон прощается с нами, взяв с нас обещание разыскать его завтра утром в редакции «Обозрения».

– А, кстати, – спрашивает он. – Каков же очередной номер ваших программных исследований в области инженерного искусства?

– У нас нет программы, – отвечает Билл.

– Раз вы занялись кессонными работами, может быть, вы хотите попасть в один из туннелей, которые в настоящее время проводятся под руслом реки?

– О, да, – говорю я, – это тоже входит в наши планы, но меня ничуть не привлекают новые кессонные заболевания.

Эта ночь была самой длинной, какую когда-либо мне приходилось переживать. Возобновились боли в плечах, почти исчезнувшие накануне вечером; правда, они не так сильны, как до лечения, но все же трудно переносимы и не дают ни минуты покоя, как и раньше. О сне не могло быть и речи. Я беспокойно мечусь и не могу дождаться утра. Ночной концерт улицы: звонки трамваев, грохот надземных поездов, стук лошадиных подков об асфальт сводят меня с ума. Завидно было смотреть на спящего Билла. Спал он беспокойно, но, по крайней мере, не чувствовал этой ужасной ломоты. Часы на церковной башне поблизости медленно отбивают полночь. Я пытаюсь отвлечься от болей хоть на минуту, думая о постороннем. Считаю секунды до нового боя часов – пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят… какая радость! Еще одной минутой меньше до восхода солнца. Снова считаю до шестидесяти… – двадцать восемь раз, двадцать девять, тридцать… Почему часы не бьют половину первого? Может быть, я считал слишком скоро. Начинаю снова – десять, пятнадцать, двадцать раз. Что такое приключилось со старыми часами? Может, они пробили, когда грохотал последний поезд. Встаю, зажигаю спичку. О, небо, нет у тебя жалости! Стрелка показывает двадцать семь минут первого. Бросаюсь на постель и целую вечность дожидаюсь, пока пройдут эти три минуты.

Так продолжалось всю ночь напролет, и все время я прислушивался к бою старых церковных часов. Время от времени удавалось задремать, но мой беспокойный сосед будил меня и не давал спать.

Глава 8. Репортер «Обозрения»

Едва первый слабый солнечный луч пробил себе путь сквозь наше окно и известил о наступлении нового дня, я, несмотря на упорный протест Билла, поднимаю его с постели.

– Вставай скорее. Я больше не могу. Я отправляюсь в госпиталь.

– Но ведь нет еще пяти часов.

– Не беда. Кого-нибудь разыщу. Я не в состоянии больше терпеть боль. А разве ты ничего не чувствуешь?

– Иногда немного.

Когда мы добрались до изолятора, мы не нашли там доктора, и помощь нам оказал санитар. Билл, собственно, и не нуждался в ней, но составил мне компанию. К восьми часам мы закончили наше лечение, побродили немного и отправились на поиски редакции «Вечернего Обозрения». Здание газеты помещалось в самом центре газетного квартала. Это был четырехэтажный домик, словно карлик, сжатый посреди возносящихся до небес небоскребов. Билл идет впереди и спрашивает, где помещается отдел хроники.

– Наверху, – коротко указывает нам дежурный служитель у ветхой входной двери. Поднимаемся по крутой лестнице наверх. На первом этаже помещаются различные отделения акционерного издательского общества «Обозрение»; больше всего места уделено отделу известий, который мы узнали по металлическому стуку многочисленных телеграфных аппаратов.

– Наверно, сюда – решительно говорит Билл и тянет за ручку замызганной двери.

Но здесь оказалось не то. Мы попали в большое помещение, заполненное узкими столами, на которых в хаотическом беспорядке наставлены всевозможного рода пишущие машинки и телеграфные аппараты; за ними работали люди с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь.

– Вам что? – спрашивает какая-то длинная, худая фигура, к которой мы обратились.

– Нам нужен господин Томас Грэхем Ватсон, – объясняю я.

– Здесь такого нет! – отрывисто отвечает фигура и поворачивается.

– Но он должен быть здесь, – наступает на нее Билл, – он служит в редакции.

– Вечерней или утренней?

– Вечерней.

– Это наверху, – бросает нам на ходу фигура и уже громко выкрикивает телеграмму из Вихиты в Канзасе.

Покидаем зал и лезем по второй, крутой и узкой лестнице наверх. По дороге видим стеклянную дверь с довольно убогой надписью «Обозрение»; полагая, что мы наконец у цели, входим. Большой зал, набитый старыми конторками, но ни единой души человеческой. В недоумении смотрим друг на друга.

– Я удивляюсь!

Чему удивляется Билл, он не успевает сказать, потому что какой-то мальчик, пробегая мимо заваленного бумагами стола, с разбегу натыкается на нас. Извиняется, хочет бежать дальше, но Билл удерживает его за руку.

– Где отдел хроники «Вечернего Обозрения»?

– Этажом выше.

Мальчик пальцем указывает нам на дверь с надписью «Вечернее Обозрение». Билл с раздражением толкает дверь, и мы поднимаемся уже по винтовой железной лестнице на следующий этаж.

Здесь царит большая суета. Пробегают мимо полуодетые, замасленные люди, толкая перед собой тележки. Треск наборных машин совершенно оглушает нас. Заметив на противоположном конце помещения огороженное проволочной решеткой более безопасное местечко, пробираемся туда.

От тридцати до сорока конторок сжаты на таком тесном пространстве, что между ними едва хватает места для стульев; на них сидят люди, готовящие вечерний выпуск «Обозрения». Почти все это были молодые люди, лишь кое-где из-за более высокой конторки выглядывала седая голова.

Все курили, голубоватые облака табачного дыма носились в воздухе.

– Что вам угодно? – спрашивает лысый человек, сидящий перед конторкой недалеко от входа, у решетки.

– Нам нужно видеть господина Томаса Грэхема Ватсона.

– Мальчик! – кричит старик. Затем дает пронзительный свисток, на который сбегаются из разных углов до полудюжины одетых во всевозможные одеяния грязноватых мальчишек.

– Эй, ты! – обращается старик к одному из них. – Скажи Ватсону, что его спрашивают двое молодых людей.

Мальчик, словно змейка, проскользнул между конторками, и через минуту мы увидели Ватсона.

– Подождите немного, – извиняется он. – Я пишу сейчас отчет в ближайший номер о большом пожаре, но скоро буду свободен. Присядьте.

Мы бы с удовольствием последовали этому предложению, но не было видно ни одного стула. Мы продолжали стоять и наблюдать жизнь и движение вокруг нас.

Шла напряженная работа. Наклонясь над своими пишущими машинками, люди, казалось, совсем погрузились в нее. Но полный контраст с ними представляла собой группа из трех недурно одетых юношей: двое из них перебрасывались свертком бумаги, а третий старался ударить на лету этот сверток линейкой. Я и Билл с интересом следили за движениями этого третьего, как вдруг вся группа разлетелась, словно наэлектризованная.

– Смит! – раздается бас седоватого мужчины, который сидел у середины четыреугольного бюро. – Берт Кревлей!

Импровизированная игра в мяч переходит в состязание на скорость по направлению голоса, причем все трое прихватывают свои шляпы и верхнее платье.

Позвавший их мужчина что-то им сказал, и они торопливо направились к выходу; в эту минуту показался Ватсон.

– Заканчиваем! – раздался чей-то сильный голос. Работающие на машинах тотчас распрямились, и напряженная атмосфера разрядилась.

– Набор готов, – объясняет нам наш приятель журналист. – Придется подождать Вилли, а пока я познакомлю вас с нашим «обществом».

«Общество» оказалось кружком прекрасных молодых людей, по мере своих сил старавшихся занять нас. Их проницательность была поразительна. Не успев опомниться, мы выложили им все: и наши каникулярные планы, и нашу надежду работать для «Обозрения», сами того не понимая, как это могло случиться.

– Сегодня Вилли долго нет, – замечает один из них, и на наш вопрос, кто это Вилли, Ватсон объясняет:

– Это редактор хроники. Зовут его собственно Вильям Вальдрон Уоллес, но мы его зовем уменьшительным именем Вилли.

В это время вошел Уоллес; это был нездорового вида человечек, нервно жующий окурок сигары. Бросив короткое приветствие, он быстро прошел в свою комнату и, по-видимому, тотчас же окунулся в работу, так как не прошло и двух минут, как им уже были разосланы три или четыре мальчика. Затем были вызваны и отправлены с различными поручениями три хроникера, и только после этого Ватсону удалось ввести к нему нас. Наш разговор был очень короткий и меня мало удовлетворил.

Я сильно смутился, да и у самого Ватсона был очень почтительный вид. Редактор принял нас дружелюбно, но у него, безусловно, не было времени. Узнав, кто мы такие, он сказал, что рад с нами познакомиться и надеется, что мы проведем очень интересное лето. Затем без лишних разговоров он вернулся к своей работе, окунул перо в чернильницу и принялся за писанину. Нам ничего не оставалось, как поскорее выйти.

– Это ваш первый шаг в «храме журналистики». Я бы отвел вас к нашему «старику», но так заведено, что сначала представляются Вилли, редактору хроники, и Чарли, заместителю главного редактора.

Заместитель, высокий представительный мужчина, преисполненный собственного достоинства, так старался подавить нас своей персоной, что я едва дождался конца представления и уже заранее испугался «старика». А он оказался человеком совсем иного рода. Он был так обходителен и доступен, что мы сразу почувствовали себя с ним хорошо. Похвалив нас за наши каникулярные планы, он поручил Ватсону не оставлять нас и помогать, чем можно. Да и пусть он сообщает в «Обозрение» обо всем, что нам случится пережить.

– А почему мы сами этого не можем делать? – спрашиваем.

– Да, может быть, вы и сумеете, – ответил он несколько удивленно. – Попытайтесь, мы вам заплатим, как и всем, по восемь долларов за столбец. Присаживайтесь, если желаете, располагайте местом в тысячу слов для описания всего увиденного вами на постройке Манхэттенского синдиката; у вас час времени для статьи в ближайший номер.

– Только час! – говорю. – Я не справлюсь.

– Ну, принесите ее завтра утром, и мы посмотрим, как вам удастся.

На другой день рано утром мы прибежали с нашей статьей в «Обозрение», и с чувством некоторого сомнения передали ее управляющему вместо того, чтобы отдать самому редактору. Потом бродим по садам около ратуши, шатаемся по улицам Нижнего города, лишь бы скоротать как-нибудь бесконечное время до вожделенного момента появления первого выпуска «Вечернего Обозрения».

– Слушай-ка, сходим в больницу и навестим Дэнни, – предлагает Билл. – Отнесем ему что-нибудь. Что, ты полагаешь, можно подарить такому человеку?

– Не имею ни малейшего представления.

– Может быть, букет цветов?

– Вряд ли цветы доставят ему много удовольствия, но вреда не будет, если мы их ему принесем. Если они ему не понравятся, он сможет отдать их сиделке.

– Ну, а если ему принести что-нибудь вкусное поесть?

– Придется спрашивать разрешения у врачей.

– Спросим у Сквайра, что будет для него самым подходящим.

По дороге мы зашли к Сквайру. Тот, растянувшись на качалке, читал газету. Это было «Вечернее Обозрение» и именно как раз тот выпуск, который мы ждали.

– Извините, пожалуйста, господин Сквайр. – Билл выхватывает у него из рук газету.

– Это сегодняшний номер «Вечернего Обозрения»? Дайте на минутку взглянуть.

Сквайр в недоумении.

– Однако, так-то вы обращаетесь со своими друзьями!

Мне пришлось извиниться за грубость Билла и объяснить, что мы написали для этого выпуска статью, и нам очень хочется посмотреть ее в печати.

– Но ее здесь нет! – говорит Билл, быстро проглядев газету.

– Ты уверен? – меня охватывает чувство тяжелого разочарования.

– Посмотри сам!

Внимательно проглядываю я все столбцы, но нашей статьи не нахожу. Какой удар! Зря потерян целый рабочий день. Как не стыдно «Обозрению»!

– Может быть, ее поместят завтра, – пытается успокоить нас Сквайр.

– Но ведь главный редактор заказал нам написать ее и принести пораньше для первого выпуска.

– А почему бы вам не сходить туда и не спросить о ее судьбе?

– Нет, не хочу, чтобы мне в глаза сказали, что отчет плохо написан. А знаете, зачем мы к вам пришли? Помогите нам придумать, что могли бы мы снести в подарок Дэнни Року.

– Что бы снести? Постойте, надо подумать, – и Сквайр почесал свой затылок. – Придумал: снесите ему хорошего табаку.

– Табаку?

– Это самое подходящее. Бедняга без табаку сам не свой.

Сквайр оказался настолько неравнодушен к Дэнни, что пошел с нами через улицу и выбрал его самый любимый сорт.

К этому мы прибавили великолепный букет роз, и с этими запасами отправились к госпиталю.

Бедный Дэнни был растроган чуть ли не до слез, увидя нас. Но он весь был так перевязан бинтами, что мы его не могли узнать, и нам его показали. Когда он убедился, что мы пришли именно к нему, он протянул к нам свою забинтованную руку и крепко пожал наши.

– Мальчики, вы мое самое лучшее лекарство. Вот уже два дня ни одна живая душа меня не навестила, только этот репортер. Его впустили ко мне, потому что он заявил, что он мой личный друг, но когда он прочитал мне, что написал в газете, я позвал к себе на помощь и вышвырнул его, клеветника. Он рассчитывал польстить мне, намалевав из меня героя, да я понял его хитрости. Ему хотелось только подлиннее написать статью, чтобы побольше заработать.

– Да, – отвечаю, – он и про нас написал кучу всяких небылиц, а при этом еще опубликовал наши имена.

– Я подам на него в суд за эту ложь, уж это я сделаю, – волнуется Дэнни.

– Он вовсе не так уже плох, – вмешивается Билл, – он познакомил нас с редакторами «Вечернего Обозрения», и главный редактор предложил нам писать иногда что-нибудь в газету. Вчера Джим написал очень хорошую статью о постройках Манхэттенского синдиката, а вот пока нет ни строчки. Как только она будет напечатана, мы вам пришлем номер.

– И не будет она напечатана! – возражаю я. – Они обещали поместить ее в послеобеденном выпуске, а там ее нет. Я думаю, она просто была плохо написана.

– Если вы не можете писать лучше этого Ватсона, не пишите вовсе. Так-то и я сумею.

Дэнни все же заинтересовался нашими первыми литературными опытами и пожелал непременно узнать результат.

– О пожаре и писать-то не стоило, – говорит он, – а вот если что-то настоящее случится, я вам дам знать, тогда вы напишете.

Пока мы разговаривали, Билл сидел со своим букетом роз немного смущенный, потому что не знал, как отдать его Дэнни. Да и я не представлял себе, что Дэнни с ним стал бы делать. Этому большому грубому землекопу как-то не шло лежать с букетом роз на белых подушках. Но наши благие намерения нашли отклик в его горячем ирландском сердце. Пачку табаку я ему передал лишь при расставании. Дэнни был так растроган, что сначала не находил слов для выражения своих глубоких чувств. Но когда мы уже уходили, он накинулся на табак и, едва тот попал ему в рот, как вернул, должно быть, способность речи. Он осыпал нас таким потоком благословений, какого мне никогда не доводилось слышать. Всех святых он призывал на нашу защиту, словно наизусть знал все святцы, потому что с дюжину имен оттуда долетело до моих ушей, а он все еще продолжал, когда мы уже закрыли за собой дверь.

Все наше раздражение на редактора «Вечернего Обозрения» улетучилось, когда на следующий день мы нашли наш отчет в первом выпуске газеты. И моя гордость не знала пределов, когда через пару дней я получил чек, выданный на мое имя. Все же хоть маленькую часть наших каникулярных издержек я мог теперь оплачивать сам. И я решил писать в «Обозрение» как можно больше.