Текст книги "История чтения"
Автор книги: Альберто Мангель
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
История чтения
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА
Читать, чтобы жить
Гюстав Флобер.Из письма м-ль де Шантенн, июнь 1857
Юный Аристотель, сидя на удобной скамье, просматривает лежащий у него на коленях пергамент одна рука опущена вниз, другой он подпирает голову, ноги скрещены. Придерживая очки на костистом носу, бородатый Вергилий в тюрбане переворачивает страницы толстого тома на портрете, написанном через пятнадцать веков после смерти поэта. Святой Доминик углубился в чтение, сидя на широкой ступени. Его рука слегка касается подбородка, он полностью глух к окружающему миру. Двое любовников, Паоло и Франческа, устроились под деревом, смакуя стихотворные строки, которые решат их судьбу: Паоло, как и святой Доминик, касается рукой подбородка; Франческа держит книгу открытой, двумя пальцами заложив страницу, которая никогда не будет прочитана. По дороге в медицинскую школу два студента-мусульманина XII века остановились, чтобы обсудить несколько пассажей одной из книг, которые они взяли с собой. Указывая на правую страницу книги у себя на коленях, малютка Иисус объясняет свое учение собравшимся в храме старейшинам, а те потрясенно и недоверчиво листают фолианты в тщетных поисках опровержений. Такая же прекрасная, какой она была при жизни, аристократка из Милана Валентина Бальбиани перелистывает страницы мраморной книги на крышке гробницы под внимательным взглядом крошечной собачки. Вдали от шумного города, среди песков и камней, святой Иероним, словно пожилой пассажир в ожидании поезда, читает манускрипт размером с бульварную газету, а в углу лежит лев и слушает его. Великий ученый и гуманист Эразм Роттердамский делится со своим другом Жильбером Кузеном шуткой, вычитанной в книге, лежащей перед ним на столе. Опустившись на колени среди цветущих олеандров, индийский поэт XVII века поглаживает бороду, обдумывая строчки, которые он только что, смакуя, произнес вслух. В правой руке у него прекрасная книга в драгоценной обложке. Остановившись у длинного ряда простых книжных полок, корейский монах погрузился в чтение одной из восьмидесяти тысяч деревянных досок, на которых записана Трипитака Кореана ксилография текстов буддийских сутр, которой уже семь веков. «Учись молчанию» – дает совет неизвестный художник, создавший портрет рыбака и эссеиста Исаака Уолтона, читающего книгу на берегу Итчен-Ривер, близ Винчестерского собора.
Обнаженная, тщательно причесанная Мария Магдалина, которая явно еще и не думала раскаиваться, лежит где-то в лесу на расстеленном на камне куске ткани, и читает огромный иллюстрированный том. Чарльз Диккенс держит в руках экземпляр одного из собственных романов, собираясь читать его восхищенным слушателям. Облокотившись на каменный парапет набережной Сены, молодой человек с головой ушел в чтение (интересно, что это за книжка?). Нетерпеливая, а может быть, попросту уставшая мать отнимает книгу у своего рыжеволосого сына, который водит пальцем по странице. Слепой Хорхе Луис Борхес щурится, пытаясь лучше расслышать невидимого чтеца. В пестром лесу, сидя на заросшем мхом пне, мальчик держит в руках маленькую книжку. Вокруг тишина, и сейчас он властелин времени и пространства.
Все они читатели, и их жесты, позы, а также то наслаждение и власть, которые приносит им чтение, объединяют их со мной.
Я не одинок.
Впервые я обнаружил, что могу читать, в четыре года. Много, много раз я видел буквы, которые, как я знал (потому что мне так говорили) складывались в названия картинок. Мальчик, нарисованный толстыми черными линиями, одетый в красные шорты и зеленую рубашку (из этой же материи были вырезаны все прочие изображения в этой книжке: собаки, кошки, деревья и тощие высокие матери), в то же время в моем понимании был тремя черными значками, расположенными под картинкой, как будто его фигура воплотилась в них: рука и торс в букве b, круглая голова в букве o и безвольные, скрещенные ноги в y. Я нарисовал на круглом лице глаза и улыбку и закрасил пустой кружочек тела. Но было и кое-что еще: я знал, что значки не только служат зеркальным отражением мальчика, они могут точно сказать, что именно мальчик делает. Мальчик бежит, утверждали значки. Он не прыгает, как я мог бы подумать, не застыл на месте, и не играет в игру, правил которой я не знал. Мальчик бежит.
И все же это колдовство не было таким захватывающим, пока его совершал для меня кто-то другой. Другой читатель, наверное, моя няня объяснил мне значение букв, и теперь, каждый раз, когда я видел изображение этого удивительного мальчика, я знал, что означают значки под ним. Это было приятно, но быстро приедалось. Эффект неожиданности пропал.
А потом, в один прекрасный день из окна машины (цель той поездки уже давно забыта), я увидел на дороге вывеску. Вряд ли я долго смотрел на нее; скорее всего, машина остановилась на мгновение или даже просто замедлила ход; и все-таки я успел разглядеть большие, светящиеся буквы, такие же, как те, что были в моей книге, но в сочетании, которого я никогда раньше не видел. И тогда я вдруг понял, что они означают; я услышал их у себя в голове, из черных линий на белом фоне они превратились в надежную, звонкую, очевидную реальность. Я сам сделал это. Никто не помогал мне совершать чудо. Мы с буквами вели молчаливый, полный уважения диалог. Я сумел обратить простые линии в живую реальность и стал всемогущим. Я научился читать.
Я, конечно, уже не помню, что за слово было на той далекой вывеске (припоминаю лишь, что там было несколько «а»), но восхищение от понимания того, на что раньше я мог только смотреть, живо и сегодня. У меня словно появилось совершенно новое чувство: теперь мир состоял не только из вещей, которые мои глаза могли увидеть, уши услышать, язык попробовать, нос почуять, пальцы осязать. Было и то, что я всем существом мог расшифровать, перевести, озвучить, прочесть.
Читателей, в семью которых я вошел, сам того не зная (нам всегда кажется, что мы одиноки в наших открытиях и весь переживаемый нами опыт, от рождения до смерти, пугающе уникален), объединяет общее для всех нас искусство. Чтение букв на странице лишь одна из его граней. Астроном, читающий древнюю карту звездного неба, которое сейчас выглядит совсем по-другому; японский архитектор, читающий землю, на которой будет выстроен дом, чтобы оградить его от злых сил; зоолог, читающий следы животных в лесу; игрок в карты, читающий мимику своего партнера, прежде чем сделать победный ход; танцор, читающий указания хореографа, и публика, читающая движения танцора; ткачиха, читающая сложный узор будущего ковра; органист, читающий записанную на страничке музыку; мать, читающая лицо ребенка в поисках радости, испуга или любопытства; китайский предсказатель, читающий древние знаки на панцире черепахи; любовник, читающий тело возлюбленной в ночи под простыней; психиатр, помогающий своим пациентам читать их собственные пугающие сны; гавайский рыбак, читающий океанские течения, опустив руку в воду; фермер, читающий погоду в небесах, – все они владеют одним и тем же искусством толкования знаков. Некоторые из этих знаков окрашены сознанием того, что были созданы для определенной цели другими человеческими существами, – например, ноты или дорожные знаки – или богами – как панцирь черепахи или ночное небо. Другие случайны. Но именно читатель понимает их значение; это читатель находит в неком объекте, месте или событии пищу для чтения; это читатель сообщает значение системе знаков и впоследствии дешифрует ее. Мы все читаем себя и мир вокруг нас в надежде понять, кто мы такие и где находимся. Мы читаем, чтобы понять, или хотя бы начать понимать. У нас просто не остается другого выхода. Чтение необходимо человеку, почти так же, как дыхание.
Я научился писать много позже, когда мне исполнилось семь. И вполне мог бы прожить без письма. А вот без чтения – нет. Чтение, как я обнаружил, появляется раньше письма. Общество способно существовать а многие и существуют – без письма [1]1
Claude Lévi-Strauss, Tristes Tropiques (Paris, 1955). Леви-Стросс называет общества, не имеющие письменности, «холодными обществами», потому что их космология пытается отрицать последовательность событий, которая является основой наших представлений об истории. (Здесь и далее примечания автора книги, за исключением оговоренных.)
[Закрыть], но ни одно общество не сумело бы выжить без чтения. По мнению этнолога Филиппа Десколы [2]2
Philippe Descola, Les Lances du crépuscule (Paris, 1994).
[Закрыть], общества, не имеющие письменности, обладают линейным чувством времени, в то время как в обществах, называемых грамотными, чувство времени кумулятивно; и тот и другой тип общества существуют в своих разных, но одинаково сложных временах, читая множество знаков, которые мир им предлагает. И даже там, где письменность существовала, чтение предшествовало письму; будущий писец сначала должен был научиться распознавать и расшифровывать систему знаков, принятую в обществе, и лишь потом мог воспользоваться ею для письма В наиболее образованных обществах исламских, христианских и иудейских, у древних майя, в буддистских странах чтение является первым шагом на пути к социализации; умение читать стало моим пропуском.
После того как я научился складывать из букв слова, я стал читать все: книги, записки, рекламные объявления, трамвайные билеты, выброшенные на помойку письма, пожелтевшие газеты, найденные под скамейкой в парке, граффити, обложки журналов, которые читали другие пассажиры автобуса. Я отлично понимал, почему Сервантес в своей жажде к чтению читал «даже обрывки бумаги, валявшиеся на улице» [3]3
Miguel de Cervantes Saavedra, El Ingenioso Hidalgo Don Quixote de la Mancha, 2 vols., ed. Celina S. de Cortazar & Isaias Lerner (Buenos Aires, 1969), 1:9.
[Закрыть]. Это поклонение книге (на пергаменте, на бумаге или на экране) является одним из важнейших принципов образованного общества. Ислам развил эту идею еще дальше: Коран не только одно из творений Божьих, но и один из атрибутов Бога, такой же как вездесущесть или сострадание.
Благодаря книгам ко мне приходил опыт. Когда впоследствии в жизни я сталкивался с событиями, обстоятельствами или персонажами, похожими на что-то, мною прочитанное, обычно это сопровождалось слегка неожиданным, но несколько разочаровывающим ощущением дежа вю. Я чувствовал, что уже переживал все происходящее в чужих словах, и давал этому имя. В одном из самых ранних еврейских философских текстов, написанном приблизительно в VI веке – «Сефер-Йецира» – утверждается, что Бог создал мир, пройдя по тридцати двум путям познания: десяти сефиротам, или цифрам, и двадцати двум буквам[4]4
Gershom Scholem, Kabbalah (Jerusalem, 1974).
[Закрыть]. Из сефиротов были созданы все абстрактные понятия; а из двадцати двух букв – все истинно существующее в трех сферах космоса: в мире, во времени и в человеческом теле.
Вселенная, по иудейско-христианской традиции, представляет собой рукописную книгу, состоящую из букв и цифр. Ключ к пониманию Вселенной лежит в способности читать эти буквы и цифры и составлять новые комбинации, таким образом давая жизнь некой части этого колоссального текста в подражание нашему Создателю. (Согласно легенде IV века ученые-талмудисты Ханина и Хошайя однажды целую неделю изучали «Сефер-Йециру» и в конце концов, найдя нужную комбинацию букв, создали трехлетнюю телку, которую впоследствии съели на обед.)
Мои книги были для меня переводами или толкованиями той, величайшей Книги. Мигель де Унамуно[5]5
Miguel de Unamuno [сонет без названия], Poesía completa (Madrid, 1979).
[Закрыть] в одном из сонетов говорит о том, что источник времени лежит в будущем; у меня тоже чтение создавало впечатление, словно я плыву против течения, проживая то, что уже однажды прочел. На улице под окном было полным-полно каких-то зловредных людей, занимавшихся темными делишками. Пустыня, находившаяся неподалеку от нашего дома в Тель-Авиве, где я жил до шести лет, была восхитительным местом, ведь я знал, что в ее песках, как раз под асфальтовой дорогой, погребен Медный Город. Желе представляло собой таинственное вещество, о существовании которого я узнал из книг Энид Блайтон, – и когда я наконец попробовал настоящее желе, оказалось, что оно не идет ни в какое сравнение с той литературной амброзией. Я написал своей бабушке, жалуясь на какие-то свои мелкие обиды, и ждал, что она подарит мне некую восхитительную свободу, которую обретали книжные сироты, найдя давно потерянных родственников; но, вместо того чтобы спасти меня, она переслала письмо моим родителям, которые сочли мои жалобы довольно забавными. Я верил в колдовство и был уверен, что однажды получу право загадать три желания – многочисленные сказки уже научили меня, как не потратить их зря. Я готовился к встречам с духами, со смертью и с говорящими животными, к участию в битвах, я составлял сложные планы путешествий на чудесные острова, где моим лучшим другом должен был стать Синдбад. И лишь много лет спустя, впервые коснувшись тела возлюбленной, я понял, что есть вещи, которые не способна описать даже литература.
Канадский эссеист Стэн Перски однажды сказал мне, что «у настоящего читателя миллион автобиографий», потому что в каждой новой книге мы находим что-то от нашей собственной жизни. «Если год за годом перечитывать „Гамлета“ и записывать свои впечатления, – писала Вирджиния Вульф, получится, что мы записываем свою автобиографию, потому что с годами мы узнаем о жизни все больше, а Шекспир лишь комментирует то, что мы знаем»[6]6
Вулф В. Шарлотта Бронте. (Примеч. перев.)
[Закрыть]. Я же воспринимаю это немного иначе. Если все книги являются автобиографиями, то такими они были с самого начала, и в моей жизни случалось то, о чем я раньше читал у Герберта Уэллса, в «Алисе в Стране Чудес», в сентиментальном «Сердце» Эдмондо де Амичиса, в приключениях Бомбы, мальчика из джунглей. Сартр в своих мемуарах описывает похожие чувства. Сравнивая флору и фауну со страниц Энциклопедии Larousse с их реальными двойниками, он обнаружил, что «в обезьянах зоологического сада было куда меньше обезьяньего, в людях из Люксембургского сада – куда меньше человечьего. Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, разграфленный, осмысленный, но все– таки опасный»[7]7
Сартр Ж.-П. Слова. Перевод Ю. Яхниной, Л. Зониной. (Примеч. перев.)
[Закрыть].
Чтение давало мне повод для уединения, или, может быть, создавало ощущение уединения. В детстве, после того как в 1955 году мы переехали в Аргентину, я жил в отдельной части дома, где за мной присматривала няня. Тогда больше всего мне нравилось читать, задрав ноги, лежа на животе на полу в детской комнате. Потом самым безопасным и уютным местом для чтения стала моя собственная кровать, туманная зона между сном и бодрствованием. Я никогда не чувствовал себя одиноким; более того, в тех редких случаях, когда я встречался с другими детьми, их игры и разговоры казались мне гораздо менее интересными, чем то, о чем я читал в своих книгах. Психолог Джеймс Хиллман считает, что те, кто в детстве много читал сказки, или те, кому их много читали, «находятся в лучшей форме, и прогноз для них более благоприятный, чем для тех, кому знакомство со сказками еще предстоит… Раннее знакомство с жизнью всегда перспективно». По Хиллману, эти первые опыты чтения становятся «чем-то, во что можно вжиться, и что можно прожить, способом, с помощью которого душа может найти свое место в жизни»[8]8
James Hillman, «A Note on Story», in Children’s Literature: The Great Excluded, Vol. 3, ed. Francelia Butler, Bennett Brockman (Philadelphia, 1974).
[Закрыть]. Именно поэтому я снова и снова возвращался к уже прочитанным книгам и буду возвращаться к ним и впредь.
Поскольку мой отец был дипломатом, нам приходилось много путешествовать; книги были моим домом, знакомым и уютным, где я мог спрятаться в любой момент, какой бы странной ни казалась мне новая комната и какими бы непонятными ни были голоса за дверью. Снова и снова я включал лампочку у изголовья, пока моя няня сидела за электрической вязальной машиной или храпела на соседней кровати, и пытался одновременно поскорее дочитать книгу и оттянуть момент окончательного расставания с ней, возвращаясь назад на несколько страниц, перечитывая особенно понравившиеся места, выискивая подробности, которые, как мне казалось, ускользнули от меня.
Я никогда и ни с кем не обсуждал прочитанное; желание поделиться пришло позже. В то время я был исключительно эгоцентричен, и чувствовал себя в точности так, как сказано у Стивенсона:
Каждая книга сама по себе была целым миром, и в этих мирах я искал убежища. Я знал, что не способен придумывать такие прекрасные истории, как мои любимые авторы, и все же чувствовал, что мое мнение часто совпадает с их, и (говоря словами Монтеня) «плелся за ними в отдалении, бормоча: Верно, верно»[10]10
Michel de Montaigne, «On die Education of Children», в Les Essais, ed. J. Plattard (Paris, 1947).
[Закрыть]. Позже я уже был в состоянии отделять себя от литературы; но в детстве, а частенько и в юности самые фантастические истории, рассказанные мне книгами, я считал чистой правдой, не менее материальной, чем материал, из которого была сделана сама книга. Вальтер Беньямин описывает нечто подобное. «Чем были для меня мои первые книги – чтобы рассказать об этом, я должен сперва забыть все, что я знаю о книгах теперь. Я совершенно уверен в том, что мои сегодняшние знания я получил благодаря готовности, с которой раскрывался навстречу книгам тогда…»[11]11
Цит. по: Павлов E. Шок памяти. (Примеч. перев.)
[Закрыть]
Позже, уже юношей, в огромной заброшенной библиотеке моего отца в Буэнос-Айресе (он поручил устройство библиотеки своей секретарше, и она закупила книги оптом, а потом отослала их в переплетную мастерскую, попросив подогнать под высоту полок, так что у многих книг верхушки страниц были обрезаны, а у некоторых даже не хватало верхних строчек), я сделал еще одно открытие. В гигантской испанской энциклопедии «Espasa-Calpe» я искал статьи, которые, как мне казалось, имели какое-то отношение к сексу: «Мастурбация», «Пенис», «Вагина», «Сифилис», «Проституция». Я всегда был один в библиотеке, поскольку отец пользовался ею лишь в тех редких случаях, когда ему нужно было встретиться с кем– то дома, а не в офисе. Мне было двенадцать или тринадцать; я уютно устроился в одном из огромных кресел, погрузившись в чтение статьи о губительных последствиях гонореи, когда внезапно отец вошел в комнату и уселся за стол. На какое-то мгновение я до безумия испугался, что сейчас отец узнает, что я читаю, но спустя секунду сообразил: никто и даже отец, сидевший всего в нескольких шагах от меня, – не может подобраться ко мне и узнать, о чем говорит книга, которую я держу в руках, если я сам этого не захочу. Это было тайное маленькое чудо, о котором знал я один. Я дочитывал статью о гонорее, испытывая скорее ликование, нежели шок. Еще позднее в той же библиотеке я завершил свое сексуальное образование, прочтя «Конформиста» Альберто Моравиа, «Грешницу» Ги де Кара, «Пейтон-плейс» Грейс Металиус, «Главную улицу» Синклера Льюиса и «Лолиту» Владимира Набокова.
Некая тайна была не только в самом процессе чтения, но и в том, как я решал, что именно буду читать, роясь на полках магазинов Тель-Авива, Кипра, Гармиш-Партенкирхена, Парижа и Буэнос-Айреса. Много раз я выбирал книги только по обложке. Были моменты, которые я помню даже сейчас: например, как я смотрел на украшенные виньетками суперобложки серии «Rainbow Classics» (издательство «World Publishing Company», Кливленд, Огайо) и наслаждался скрытым под суперобложкой переплетом, и уносился вдаль вместе с Хансом Бринкером из «Серебряных коньков» (кстати, эта книга мне не понравилась, и я ее так и не дочитал), «маленькими женщинами» и Гекльберри Финном. Все эти книжки предваряли предисловия Мэй Лэмбертон Беккер, озаглавленные «Как была написана эта книга», и я до сих пор считаю их образцом того, как надо говорить о книгах. «Холодным утром в сентябре 1880 года, когда в окна забарабанил ледяной шотландский дождь, Стивенсон пододвинул кресло поближе к огню и начал писать», – говорилось в предисловии мисс Беккер к «Острову сокровищ». Этот дождь и этот огонь сопровождали меня все время, пока я читал.
Помню витрину книжного магазина на Кипре, где останавливался на несколько дней наш корабль, полную книжек о Нодди[12]12
Нодди – персонаж серии сказок и мультсериала «Игрушечная страна». (Примеч. перев.)
[Закрыть] в разноцветных обложках, и то, с каким удовольствием я воображал, что строю вместе с Нодди дом из нарисованных на обложке кирпичей. (Позже, ни чуточки не стесняясь, я наслаждался серией «Дерево желаний» Энид Блайтон тогда я еще не знал, что английские библиотекари считают эти книжки «сексистскими и снобистскими».) В Буэнос-Айресе я открыл для себя серию «Робин Гуд» в картонных обложках, с портретом каждого героя черной краской на ярко-желтом фоне, и прочел пиратских «Тигров Малайзии» Эмилио Сальгари, романы Жюля Верна и «Тайну Эдвина Друда» Диккенса. По– моему, я не читал краткое содержание на обложке, чтобы узнать, о чем книга; не знаю даже, печатали ли вообще краткое содержание на книгах моего детства.
Думаю, я читал, по меньшей мере, двумя способами. Были книги, которые я проглатывал целиком, затаив дыхание, следил за развитием сюжета, легкомысленно пренебрегая подробностями, в постоянно ускоряющемся ритме переворачивая страницы, так я читал Райдера Хаггарда, «Одиссею», Конан Дойля и Карла Мая, немецкого автора повестей о Диком Западе. Другие я читал очень медленно, мусоля текст в поисках новых смыслов, наслаждаясь самим звуком слов и тем, что слова скрывали от меня, тем, что, как я подозревал, было слишком ужасно или слишком прекрасно, чтобы оставаться на поверхности. К книгам этого, второго типа есть в них что-то от детективов я относил Льюиса Кэрролла, Данте, Киплинга и Борхеса. Кроме того, я читал книги в соответствии с тем впечатлением, которое складывалось у меня о них еще до прочтения (со слов автора, издателя или другого читателя). В двенадцать я прочел чеховскую «Охоту» в серии детективов и уверился в том, что Чехов русский писатель, специализирующийся на триллерах. Впоследствии «Даму с собачкой» я воспринимал как произведение, вышедшее из-под пера конкурента Конан-Дойля, и наслаждался, хотя и счел интригу довольно прозрачной. Точно так же Сэмюэль Батлер рассказывает о неком Уильяме Сефтоне Мурхаузе, который «воображал, что был обращен в христианство „Анатомией меланхолии“ Бертона он перепутал ее с „Аналогией“ Батлера, которую ему посоветовал прочесть друг. Но это его здорово удивляло». В рассказе, опубликованном в 40-х годах XX века, Борхес предполагал, что, если прочесть «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, как произведение, написанное Джеймсом Джойсом, это «внесло бы заметную новизну в эти тонкие духовные наставления»[13]13
Борхес X. Л. Пьер Менар, автор Дон-Кихота. Перевод. Е. Лысенко. (Примеч. перев.)
[Закрыть].
Спиноза еще в своем «Богословско-политическом трактате», выпущенном в 1650 году (объявленном Римской католической церковью книгой, «состряпанной в аду вероотступниками и самим дьяволом»), замечал: «Ведь весьма часто случается, что мы читаем в разных книгах схожие рассказы, о которых делаем совершенно разное суждение вследствие именно разных мнений, которые мы имеем о писателях. Знаю, что я в какой-то книге читал некогда, будто человек, имя которому было Неистовый Роланд, имел обыкновение путешествовать по воздуху на каком-то крылатом чудовище и перелетал в какие бы ни захотел страны, будто он один убивал огромное число людей и гигантов, и другие фантазии подобного же рода, которые с точки зрения разума совершенно непонятны. Подобную же историю я читал у Овидия о Персее и, наконец, другую в книгах Судей и Царей о Самсоне, который один и к тому же безоружный убил тысячи, и об Илии, который летал по воздуху и, наконец, поднялся на небо на огненных конях и колеснице. Эти истории, говорю, очень сходны, однако далеко не сходное суждение мы делаем о каждой, именно: что первый хотел написать только сказку, второй о политических, третий, наконец, о священных событиях»[14]14
Спиноза Б. Богословско-политический трактат. Перевод с лат. М. Лопаткина. (Примеч. перев.)
[Закрыть], я тоже на протяжении долгого времени считал, что каждая книга должна выполнять определенное назначение, и ожидал, к примеру, что «Путешествие пилигрима» Джона Беньяна будет поучать меня, поскольку мне говорили, что это религиозная аллегория как если бы я мог слышать, что происходило в голове у автора в момент написания книги, и получить доказательство того, что автор действительно говорил правду. Надо сказать, что опыт и здравый смысл, несмотря ни на что, до сих пор не до конца излечили меня от этого суеверия.
Иногда книги сами по себе становились талисманами: двухтомник «Тристрама Шенди», пингвиновское издание «Чудовище должно умереть» Николаса Блейка, потрепанный томик «Аннотированной „Алисы“» Мартина Гарднера, который я купил (потратив все карманные деньги, выданные мне на месяц) у какого-то сомнительного книготорговца. Эти книги я читал с особой нежностью и хранил для особых моментов. Фома Кемпийский просил своих учеников «брать книгу в руки, как Симеон Праведник брал младенца Христа, чтобы понянчить и поцеловать Его. Закончив же читать, закрой книгу и вознеси хвалу за каждое слово, сошедшее с уст Божьих; ибо на поле Господа нашего нашел ты спрятанное сокровище». И святой Бенедикт, писавший в те времена, когда книг было сравнительно мало и стоили они дорого, велел своим монахам «по возможности… держать книгу левой рукой, обернув рукавом туники, положив ее себе на колени; правая же рука пусть служит для перевертывания страниц». Конечно, я не так тщательно соблюдал ритуалы, но все же в процессе чтения была некая тайная торжественность, которую я ощущаю и сейчас.
Я хотел жить среди книг. В 1964-м, когда мне было шестнадцать, я начал подрабатывать после школы в «Пигмалионе», одном из трех англо-германских книжных магазинов Буэнос-Айреса. Владелицей магазина была Лили Лебах, еврейка из Германии, которая в конце тридцатых годов бежала от нацистов и поселилась в Буэнос-Айресе. В мои обязанности входило ежедневно вытирать пыль со всех до единой книг, находившихся в магазине, Лили полагала (и вполне справедливо), что таким образом я очень быстро изучу ассортимент и буду точно знать, где какая книга стоит. К несчастью, большинство книг слишком сильно искушали меня; они требовали, чтобы я взял их в руки, открыл и просмотрел, а иногда и этого бывало недостаточно. Несколько раз я крал самые соблазнительные книги; я уносил их домой в кармане куртки, потому что мне мало было попросту прочитать их; я должен был обладать ими, называть их своими. Романистка Джамайка Кинкейд, признаваясь, что в детстве воровала книги из библиотеки в Антигуа, объясняла, что не собиралась красть их; «просто после того как я прочитывала книгу, я уже не могла помыслить о разлуке с нею»[15]15
Jamaica «Kincaid», A Small Place (New York, 1988).
[Закрыть]. Слишком быстро я обнаружил, что мы читаем не просто «Преступление и наказание» или «Дерево растет в Бруклине». Мы читаем определенное издание, определенный экземпляр, со всеми шероховатостями бумаги, с особым запахом, с высохшей слезинкой на странице семьдесят два и следом от чашки кофе в правом верхнем углу задней стороны обложки. Эпистемологический закон чтения, выведенный еще во втором веке, который утверждает, что более поздний текст всегда замещает предшествующий, в моем случае работал редко. В раннем Средневековье писцы часто «исправляли» ошибки в текстах, которые они переписывали, таким образом «совершенствуя» их; что же касается меня, то издание, в котором я читал книгу в первый раз, становилось editio princeps[16]16
Editio princeps – основное издание (лат.). (Примеч. ред.)
[Закрыть], и все остальные я впоследствии сравнивал с ним. Книгопечатание создает иллюзию, что все читатели «Дон– Кихота» читали одну и ту же книгу. Но я и сегодня ощущаю это так, словно книгопечатание так и не было изобретено, и каждый экземпляр книги является уникальным, словно феникс.
Наконец, никто не станет спорить с тем, что некоторые книги обязаны своими характерными особенностями отдельным читателям. Любая книга содержит в себе историю предыдущих прочтений – другими словами, каждый читатель находится под впечатлением от того, что, как ему кажется, происходило с книгой раньше. В моем подержанном экземпляре автобиографии Киплинга «Кое-что о себе», который я купил в Буэнос-Айресе, на форзаце было записано от руки стихотворение, датированное днем смерти Киплинга. Был ли тот неизвестный поэт страстным империалистом? Или поклонником киплинговской прозы, сумевшим разглядеть художника за налетом шовинизма? Мой воображаемый предшественник оказал на меня сильнейшее влияние, потому что во время чтения я постоянно находился в диалоге с ним или с ней. Книга приносит читателю собственную историю.
Мисс Лебах наверняка знала, что ее подчиненные таскают книжки, но, как я подозреваю, потворствовала преступлению, пока мы не переходили допустимых пределов. Один или два раза, увидев меня погруженным в только что прибывшую книгу, она попросту приказывала заняться работой, а книгу взять домой и прочесть в свободное время. Да, в ее магазине я познакомился с восхитительными книгами: «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Герцог» Сола Беллоу, «Гном» Пера Лагерквиста, «Девять рассказов» Сэлинджера, «Смерть Вергилия» Броха, «Зеленое дитя» Герберта Рида, «Самопознание Дзено» Итало Свево[17]17
17
[17] Свево (Звево) И тало (настоящее имя Этторе Шмиц, 1861–1928) – итальянский писатель. В 1907 г. брал уроки английского языка у Джеймса Джойса, тогда еще неизвестного писателя, который был поклонником его таланта. Погиб в автомобильной катастрофе. (Примеч. ред.)
[Закрыть], стихи Рильке, Дилана Томаса, Эмили Дикинсон, Джерарда Мэнли Хопкинса, египетская любовная лирика в переводе Эзры Паунда и сказание о Гильгамеше.
Однажды вечером в наш магазин зашел Хорхе Луис Борхес[18]18
Хорхе Луис Борхес (1899–1986) – аргентинский писатель, поэт и критик. В 1955–1973 гг. был директором национальной библиотеки Буэнос-Айреса. В конце жизни ослеп. Автор новелл и миниатюр, насыщенных интеллектуальными метафорами, литературными, историческими, философскими, религиозными и другими реминисценциями, ассоциациями и аллюзиями. (Примеч. ред.)
[Закрыть] в сопровождении своей восьмидесятивосьмилетней матери. Он был знаменит, но я прочел всего несколько его стихов и рассказов и не испытывал особого восторга. Борхес почти совершенно ослеп. Он отказывался пользоваться палкой и протягивал к полкам руки, как будто его пальцы способны были видеть заглавия. Он искал книги, которые могли бы помочь ему в изучении англосаксонского, его последней страсти, и мы предложили ему словарь Скита и «Битву при Мэлдоне»[19]19
«Битва при Мэлдоне» – яркая с точки зрения художественных достоинств историческая песня поздней англосаксонской литературы. Реальные события, послужившие основой для песни, относятся к 991 г., когда в правление короля Этельреда Нерешительного Англия подверглась скандинавским нашествиям. (Примеч. ред.)
[Закрыть] с комментариями. Мать Борхеса начала терять терпение; «О, Хорхе, сказала она. – Не знаю, зачем ты тратишь время на англосаксонский, вместо того чтобы выучить что-нибудь полезное вроде латыни или греческого!» В конце концов он повернулся ко мне и попросил несколько книг. Несколько я нашел, другие записал, и, уже собираясь уходить, он спросил, очень ли я занят вечерами – ему нужен кто-то (это он произнес очень виновато), кто мог бы читать ему, потому что его мать очень быстро устает. Я согласился.
Следующие два года, по вечерам, а если мог пропустить школу, то и по утрам, я читал Борхесу, как делали многие другие счастливчики и случайные знакомые. Ритуал всегда был один и тот же. Игнорируя лифт, я поднимался пешком по лестнице (очень похожей на ту, по которой поднимался однажды Борхес с новеньким томиком «Сказок тысячи и одной ночи»; он не заметил открытого окна и сильно поранился, рана воспалилась, у него начался бред, и казалось, что он сходит с ума); я звонил; и горничная провожала меня через занавешенную дверь в маленькую гостиную, где с протянутой рукой уже встречал меня Борхес. Не было никаких предварительных разговоров; он усаживался на кушетку, я занимал свое место на кресле, и, слегка задыхаясь, он предлагал программу на вечер. «Ну что, не взяться ли нам сегодня за Киплинга? Э?» Разумеется, на самом деле он не ожидал ответа.
В этой гостиной, под гравюрой Пиранези с изображением римских развалин, я читал Киплинга, Стивенсона, Генри Джеймса, несколько статей из немецкой энциклопедии Брокгауза, стихи Марино, Энрике Банчса, Гейне (правда, эти последние он знал наизусть, так что я едва успевал начать чтение, как его запинающийся голос вмешивался и продолжал по памяти; причем запинался он только в ритме, не в словах, которые знал назубок). Большинство авторов я раньше не читал, так что наш ритуал получался очень любопытным. Я открывал для себя текст, читая его вслух, а Борхес использовал уши, как другие читатели используют глаза, чтобы разыскать на странице слово, предложение или абзац, которые подтвердят его воспоминания. Во время чтения он часто прерывал меня, комментируя текст, чтобы (как я думаю) заострить на чем– то свое внимание.
