Текст книги "Холодная кожа (В пьянящей тишине)"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Я нервно переворачивал страницы, пытаясь получить результат, отличный от первого, но арифметические действия лишь подтвердили катастрофический вывод. Мне вспоминается мой грязный ноготь указательного пальца, движущийся вверх и вниз по страницам, словно я был самым мрачным из всех счетоводов. Ошибка была исключена. Отчаяние заполнило все мое существо, словно песочный замок разрушился в моей голове и сыпался в желудок. Приняв форму судебного решения, календарь провозглашал мне приговор к пожизненному заключению. Я хотел умереть. Тем не менее страшная новость всегда заставляет нас выкинуть из головы прежние дурные мысли. Нет лучшего средства, чтобы забыть старые беды. Разве могло быть что–нибудь хуже? Да.

Я не мог поверить, что слышал окрик «zum Leuchtturm!», который предупреждал меня с балкона. Потом раздались выстрелы, пробившие холодный воздух, и в моей душе надломилось что–то очень хрупкое. Сначала я этого даже не осознал. Я уронил на землю карандаш и бумагу и бросился бежать.

Они даже не стали дожидаться ночи и появились с приходом первых вечерних теней. Чудовища осаждали маяк, обожженный и изрешеченный картечью.

– Камерад, берегитесь, Камерад, – предупреждал меня Батис, стреляя во всех направлениях.

Гранитные ступеньки были разрушены взрывами, и мне пришлось карабкаться вверх на четвереньках. Кафф прикрывал меня. Он выбирал в качестве мишеней чудовищ, которые пытались приблизиться ко мне. Они исчезали с каждым выстрелом. Однако, когда до укрытия оставалось каких–нибудь два метра, страх уступил место ярости. Зачем они вернулись? Мы убили сотни их собратьев. Вместо того чтобы спрятаться, я стал кидать камни в чудовище, которое оказалось ближе всего ко мне. Я хватал обломки гранита и швырял их ему в лицо: один, другой, третий. Мне помнится, я кричал ему что–то. Чудовище закрыло голову руками и отступило назад. После этого произошло невероятное: оно вдруг кинуло камень в меня! Это было жутко и одновременно нелепо. Кафф сразил его одним метким выстрелом.

– Камерад! Скорее внутрь! Чего вы ждете?

Я занял место рядом с ним на балконе и сделал один или два выстрела. Чудищ было не очень много.

Я опустил ствол винтовки. Их присутствие доказывало, что любое усилие было тщетным. Что бы мы ни предприняли, они все равно вернутся. Пули и взрывы были для них как дождь для муравьев – природными катастрофами, которые принимались как должное и влияли лишь на их численность, но не на их упорство. Я сдавался, выбрасывал белый флаг.

– Какого черта вы уходите? – упрекнул меня Батис.

У меня не хватило духа даже ответить ему. Я сел на стул, положил винтовку поперек колен, закрыл голову руками и заплакал, как ребенок. Напротив меня оказалась животина. Против обыкновения, она тоже сидела на стуле – опершись на стол, чуждая происходящему. Ее взгляд следил за Батисом на балконе, за выстрелами, за моим плачем, за штурмом маяка. Однако это был взгляд со стороны, подобный тем, которые направляют в сторону батального полотна посетители картинной галереи.

Я вложил в борьбу свои храбрость, энергию и ум, все, до последней капли. Я сражался с ними безоружный и вооруженный, на суше и на море, в открытом поле и укрытый в крепости. Но они возвращались каждую ночь, их становилось все больше и больше, смерть собратьев не волновала их. Батис продолжал стрелять. Но это сражение уже было не для меня. «О Господи, – сказал я себе, размазывая слезы по лицу, – что еще мог бы сделать разумный человек в моем положении, что еще? Что мог бы сделать самый решительный, самый рассудительный из всех людей на земле, чего еще не сделал я до сих пор?»

Я посмотрел на свои ладони, мокрые от слез, потом на животину. Два дня назад плакала она, а теперь довелось заплакать мне. Слезы размягчили не только тело. Воспоминания закружились в свободном полете, и память воскресила давнишнюю сцену.

Однажды я стоял перед зеркалом, любуясь собой с непонятным для взрослых тщеславием подростка. Мой наставник спросил, кого я видел в зеркале. «Себя самого, – ответил я, – молодого парня». «Правильно», – сказал он. Потом надел на голову фуражку от английской военной униформы – не представляю себе, откуда он ее достал, – и спросил: «А теперь?» «Английского офицера», – засмеялся я. «Нет, – возразил он, – я не спрашиваю о профессии этого человека, я хочу знать, кого ты видишь». «Себя самого, – сказал я, – с английской фуражкой на голове». «Это не совсем правильно». – Он не удовлетворился моим ответом. Любую мелочь этот человек превращал в одно из упражнений, иногда таких занудных. Я простоял с ненавистной фуражкой на голове до самого вечера. Мой наставник не разрешил мне снять ее, пока я не ответил ему: «Я вижу себя самого, просто себя».

Мы с животиной смотрели друг на друга всю ночь. Кафф отстреливался, а мы обменивались взглядами с противоположных концов стола, и я уже не знал, ни кого я вижу, ни кто на меня смотрит.

На рассвете Батис обращался со мной с презрением, которого достойны дезертиры. Утром он отправился на прогулку. Как только он вышел, я поднялся на верхний этаж. Животина спала, свернувшись калачиком в углу кровати. Она была раздета, но в носках. Я схватил ее за руку и посадил за стол.

Вернувшись в полдень, Батис увидел человека, охваченного горячкой.

– Батис, – сказал я, гордясь собой, – угадайте, что я сегодня делал?

– Теряли время попусту. Мне пришлось чинить дверь одному.

– Идите со мной.

Я взял животину за локоть, Батис шел за нами на расстоянии одного шага. Как только мы вышли с маяка, я усадил ее на землю. Кафф стоял недалеко от меня с невозмутимым видом.

– Посмотрите, что будет, – сказал я.

Я стал собирать дрова: одно полено, два, три, четыре. Однако четвертое полено я нарочно уронил на землю. Это был, конечно, спектакль. Я поднимал одно полено, а другое в это время выскальзывало у меня из рук. Ситуация повторялась снова и снова. Батис смотрел на меня и вел себя в свойственной ему манере: он ничего не понимал, но не прерывал меня. «Ну, давай же, давай», – думал я. Утром, когда Каффа не было, я уже произвел этот опыт. Но сейчас он мне не удавался. Батис смотрел на меня, я – на животину, а она – на поленья.

Наконец она засмеялась. По правде говоря, требовалась некоторая доля воображения, чтобы счесть эти звуки тем, что мы обычно означаем словом «смех». Сначала у нее начало клекотать в груди. Рот животины оставался закрытым, но мы уже слышали резкие всхлипы. Потом она чуть приоткрыла рот и действительно засмеялась. Сидя по–турецки, она качала головой направо и налево, шлепала себя по внутренней стороне икр и то склоняла туловище вперед, то возводила глаза к небу. Ее груди сотрясались в такт смеху.

– Вы видите? – сказал я, торжествуя. – Вы видите? Что вы думаете по этому поводу?

– Что мой Камерад не может удержать четыре полена сразу.

– Батис! Она же смеется! – Я выдержал паузу, давая ему время осмыслить происходящее, но он не реагировал. Тогда я добавил: – Она плачет. И смеется. Какие выводы вы можете из этого сделать?

– Выводы? – заорал он. – Я объясню вам, какие выводы я делаю! По–моему, мы перебили слишком мало этих уродов, слишком мало! Мне кажется, что они размножаются как тараканы. Я думаю, что очень скоро начнется новый штурм, и их будет гораздо больше, чем в последние ночи, их будут тысячи. И для нас настанет последний вечер в этом мире. А вы тратите время на дурацкие трюки и строите из себя ярмарочного шута.

Но я думал только о ней. Почему она оставалась там, на маяке, в обществе этого троглодита? Мне было почти ничего неизвестно о том, как она появилась на маяке. Однажды Батис рассказал мне, что нашел ее на песке: она лежала обессиленная, как те медузы, которые находили смерть на наших берегах.

– И она никогда не пыталась убежать? Никогда не уплывала с острова? – спросил я. Батис не обращал на меня ни малейшего внимания. – Вы часто ее бьете. Она бы должна была бояться вас. Но ей не приходит в голову убежать, хотя возможностей у нее предостаточно.

– В последнее время вам в голову приходят странные мысли.

– Да. И я не могу выбросить из головы одну из них, какой бы неразумной она ни была, – заявил я. – Батис, а вдруг они не просто морские чудовища?

– Не просто морские чудовища… – повторил он механически, не слушая меня, потому что занимался подсчетом боеприпасов, которые таяли с каждым днем.

– Почему бы и нет? Быть может, под этими гладкими черепами есть что–нибудь еще, кроме примитивных инстинктов. Если это так, – настаивал я, – мы могли бы с ними договориться.

– А мне кажется, что вы не должны давать волю своему воображению, – прервал он меня и зарядил ружье, умышленно громко щелкнув затвором.

Спор не мог привести ни к чему хорошему, и я решил не тратить вечер на дискуссии.

Чудища стали нападать на нас реже. Наша пленница не пела, и это внушало некоторое спокойствие. Но мы не могли поддаваться заблуждениям. Наши чувства обострились, сражения на маяке сделали нас знатоками в области явлений столь же невидимых, сколь ощутимых. Рябь на море; лиловатый оттенок волн; воздух, настолько напоенный влагой, что по небу могли плавать киты. У нас не было никакой возможности определить причинно–следственную связь, любая деталь могла быть лишена какого бы то ни было значения, однако без всяких разумных на то причин мы угадывали во всем указания на близость Страшного суда. Мы чувствовали, что под волнами собирались силы и что на этот раз наш истощенный запас боеприпасов их не остановит.

Все предрекало близкую смерть. И, возможно, именно поэтому я еще несколько раз овладевал нашей пленницей. Ничто уже не имело значения. Не было никакой нужды предпринимать каких–то особых предосторожностей, чтобы скрыться от Батиса. Смерть уже приготовилась причалить к нашему острову, и это была наша смерть; в подобных обстоятельствах человеку свойственно погружаться в свой внутренний мир. Кафф проводил бесконечные часы в каких–то никчемных занятиях, которые, однако, требовали усердия. Он старался отвлечься от реальности, починяя дверь или пересчитывая немногочисленные динамитные шашки, оставшиеся в нашем распоряжении. Батис различал их между собой, как крестьянин узнает своих коров, и даже придумывал им имена. Патроны, которые он считал особенно замечательными, – не имею понятия, на каком основании он выделял их среди прочих, – Кафф откладывал в сторонку, завернув в шелковый платок. Иногда он развязывал узелок и пересчитывал их, прикрыв глаза и дотрагиваясь до каждого пальцем, словно никак не мог запомнить наверняка точное их число. Батис знал, что его дотошность бесит меня, поэтому ему должно было казаться совершенно естественным, что я уходил с маяка – по крайней мере, так нам удавалось избежать ругани и ссор. Во время этих долгих отлучек я трахался с животиной. Иногда – в домике метеоролога, но чаще всего в лесу, чтобы Батис не мог подкрасться незаметно.

Таким образом, на протяжении этих дней нашего медленного умирания, я редко виделся с Батисом. Хуже того: атмосфера на маяке как–то странно накалилась. И дело было не в том, что мы говорили друг другу, а скорее в том, о чем умалчивали. Враг все еще не решался покончить с нами, и мне было необходимо занять чем–нибудь свою голову. Я вспомнил о книге Фрезера.

– Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.

– Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занимаются только монахи.

Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по–своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хлестнул меня неожиданными резкими словами:

– Вам нужны книги? Вы хотите развлечься? Вероятно, нам следовало бы поймать для вас одну живую лягушечку.

И Кафф посмотрел в мою сторону с отвратительной ухмылкой на губах. Подозревал ли он что–нибудь? Наверное, нет. Ему просто хотелось ранить мою чувствительность. А еще таким образом он выдворял меня из своей комнаты, потому что горел желанием трахать свою животину. Мне не хотелось уходить.

– Чего никак нельзя сказать об этом острове, – сказал я, – так это что здесь можно соскучиться. Почему бы вам не попробовать взглянуть на ситуацию по–новому? Возможно, спасение от невзгод у нас прямо перед носом.

Он процедил ехидно:

– Неужели? – Батис скрестил руки на груди и занял позу внимательного слушателя. – Тогда поделитесь со мной своим опытом. Ваши усилия уже дают плоды? Каким же еще полезным навыкам вы ее обучаете? Французской кухне? Китайской каллиграфии? Или все ограничивается жонглированием четырьмя поленьями?

Дело было не в том, чему мы могли обучить ее, а в том, чему могли от нее научиться. Самым отчаянным было то, что в сущности ничего не изменилось. Раньше мы были пейзажистами, которые рисовали бурю, стоя спиной к горизонту. Нам просто следовало повернуть голову.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Сейчас я следил за ней, ища человеческие черты, и находил женщину. Детали были незначительными: она улыбается, сознательно орудует всегда левой рукой, раздражается, если я хожу за ней по пятам, и садится на корточки, когда писает. Одним словом, это настоящая женщина, которая совершенно по–европейски боится показаться окружающим смешной. А я, чудак, до сих пор судил о ее поведении, как ребенок, не имеющий понятия о правилах мира взрослых. Каждый день, проведенный возле нее, каждый час внимательного наблюдения сокращал расстояние между нами с волшебной быстротой. Чем больше я общался с ней, тем больше она вынуждала меня перенести мои переживания в спокойное русло обыденности. Мои чувства превращались в точные инструменты. И действительно: как только я начинал объяснять себе ее поведение каким угодно способом, избегая видеть в ней лишь животное, картина менялась, словно под действием волшебного зелья. Но она принадлежала своему миру. Она была одной из них.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Еще одна ночь на балконе; нас с Батисом скрывает пелена падающего снега. Раньше я не заметил бы даже мраморных глыб, а сейчас различал даже песчинки на горизонте. Однажды во время штурма, когда противник испытывал нашу способность защищаться, Батис ранил одного из них, довольно мелкого. Четыре соратника бросились ему на помощь. О Господи, Господи! То, что мы считали жадностью каннибалов, было лишь усилием этих существ унести с поля сражения своих раненых, невзирая на град пуль. Мне был особенно отвратителен этот предполагаемый каннибализм, эта жажда сожрать падаль даже тогда, когда в теле еще теплилась жизнь. Сколько раз мы стреляли в существ, которые хотели только спасти своих братьев!..

12

Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос – когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно садилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплескивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, которое мы всегда считали пустым, и в моем мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?

Мне никогда не суждено узнать о ней что–нибудь. Я обречен на это извечное незнание. Между нами раскрывалась необъятная пропасть. Она была одним из существ, которые обитают в океанских глубинах. Мое воображение не могло нарисовать картины ее мира, ее повседневную жизнь и банальные мелочи – те основы, на которых зиждилось ее существование. Как мне было понять, что произошло между ней и ее собратьями? Как представить ее разочарования, ее поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это было столь же невозможно, как для нее – понять, какие причины привели на остров дезертира–ирландца. Прежде чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извилистым и опасным дорогам. И если я исходил из предположения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похожий путь, но в бесконечно далеком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово «любовь» в их языке и что оно означает.

Теперь я обращался с ней с такой нежностью, которой раньше не было между нами. В первый раз я овладел ею в порыве отчаяния, просто потому, что обстоятельства привели меня к этому. Прежде чем я впервые дотронулся до нее, ее запах казался мне тошнотворным. Полное отсутствие волос, влажная кожа. Сейчас я не мог поверить, что когда–то испытывал подобное отвращение. Правда, теперь моя нежность возникала сама собой. Не буду отрицать, что сначала мое поведение было обдуманным: мне казалось, что, проявляя к ней нежность, словно она была действительно женщиной, я вызову взаимное притяжение. Я верил, что если она сколько–нибудь чувствительна, то увидит огромную разницу между мной и Батисом Каффом. И тогда самая человечная составляющая ее существа увидит свет, как бабочка, которая выбирается из своего кокона. Но этого не случилось. Независимо от моего желания моя страсть росла и становилась все более искренней, однако она была безразлична. Я замечал, что во мне растет новая любовь, любовь, которую породил маяк. Но по мере того, как я приближался к ней, моя необычная любовь наталкивалась на все новые препятствия. Прежде чем отдаться мне, она никогда не смотрела мне в глаза. После близости не обращала внимания ни на улыбку, ни на ласки. Моя возлюбленная отмеряла наслаждение с точностью часов, которые указывают нам время. И была столь же холодна, как они.

Если вне маяка она выносила мое присутствие, то внутри становилась настоящим призраком и избегала меня. Бесполезно было искать знаков ее внимания. Кроме того, там существовало еще одно препятствие: Батис Кафф. В его присутствии она становилась еще менее общительной, если только можно так сказать. Мне хотелось видеть в ней совершенно особое существо, угнетенное страшным тираном. Однако на маяке, среди оружия и рядом со своим господином, она превращалась в прежнее безмозглое создание, некую помесь покорного пса и боязливой кошки. И все то, что незадолго до этого я смог, как мне казалось, разглядеть, обращалось в мираж.

Теперь я уже не знал, на чьей стороне была правда. Быть может, я просто хотел придать более достойный вид своему желанию. Вероятно, я хотел видеть в ней существо, равное себе, потому что боялся предстать перед лицом смерти человеком, обуреваемым животными инстинктами. С другой стороны, я отрекся от человечества, от всех людей мира. И, хотя это казалось мне самому невероятным, во мне с каждым днем укреплялась мысль о том, что, сама того не ведая, моя возлюбленная стала для меня тем самым убежищем, в поисках которого я покинул Европу. Стоило мне взглянуть на нее, коснуться – и жестокость, царившая на маяке, исчезала. Я понимал, потрясенный, что мне было даже неважно, насколько она человекоподобна, как сильно ее сходство с женщиной. Неправду говорят, что Господь в день седьмой отдыхал. В день седьмой Господь создал ее и сокрыл от нас в морской пучине.

Как бы то ни было, мои действия не имели ничего общего с размышлениями. Я предпринимал почти невероятные усилия, чтобы обладать ею вдали от Батиса. Однажды я увел ее с собой в лес, и потом мы задремали на нашей постели изо мха. В тот день стали явными все неловкости нашей тайной любви. И не только это.

Я – марионетка без нитей, мои силы на исходе, словно их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких–то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?

Слышатся резкие звуки какой–то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно обрушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеется в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подходит еще ближе, настолько, что щепки дождем падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и ее рука приказывает мне следовать ее примеру. Я повинуюсь. У нее гораздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов– убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клекоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.

Через несколько часов, когда Кафф вошел на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в некоторой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чем всегда: его занимали только боеприпасы и поврежденные двери.

– Батис, – прервал я его. – Это не чудовища.

– Простите, что?

Я выдержал длинную паузу, потом повторил:

– Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.

– Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы – особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой–то точке расходятся в разные стороны. Я устало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

– Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны остановиться. Нужно послать им знак доброй воли.

– Я не желаю вас слушать.

– Мы должны сделать какой–то жест. Может быть, тогда они поймут, что эта война нас не интересует. – Мной овладело отчаяние. – Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его доводы опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.

Он не желал меня слушать и встал из–за стола. Я считал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши враги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разумного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, моля выслушать меня с пониманием.

– Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы – захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы заняли ее, построили свое укрепление и держим вооруженный гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? Тут меня против моей воли охватило негодование. – Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от захватчиков! Не могу!

– Где вы были сегодня после обеда?

Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.

– Я спал в лесу. Где мне еще быть?

– Ясно, ясно, – сказал он с отсутствующим взглядом. – Тихий час. Сон после обеда всегда бодрит. А сейчас готовьтесь: наступает темнота.

Батис протянул мне мой ремингтон. Я не взял его. Это была лишь поза, результат предшествовавшего спора. Мой отказ возмутил его. Но он не сказал ни слова. Я тоже. Кафф вышел на балкон. Немного спустя я последовал за ним, но без оружия. Мои руки замерзли, и мне пришлось дышать на них, чтобы согреть. Батис взял горсть снега с перил и кинул в меня.

– Держите! Может быть, вы сумеете отпугнуть их снежками.

– Заткнитесь.

Она пела. Из леса/черного в сумерках, донеслись металлические голоса. Долгий вой, ровный и нежный. Эта нежность вызывала в нас смертельный страх. Батис зарядил свой ремингтон с таким знакомым звуком: щелк, щелк.

– Не стреляйте! – сказал я.

– Она поет, – возразил он.

– Нет.

По выражению лица Батиса было совершенно ясно, что он окончательно считал меня полоумным. Я прошептал:

– Это не песня, они разговаривают. Послушайте.

Мы обернулись. Наша заложница сидела на столе. Ее голос перелетал через балкон и уносился вдаль. Мне казалось, что я слышал, как голоса из леса отвечали ее песне. Прожектор не высвечивал ничего, кроме хлопьев снега, которые, кружась, падали с неба. Я вошел в комнату. Но когда до стола оставалась пара шагов, она замолчала. Лес тоже затих.

Их разговор еще звучал в моем мозгу. Я смог только заметить, что отдельные выражения повторялись чаще, чем остальные звуки. Слова, похожие на что–то вроде «омохитхи». И особенно «Анерис» или нечто подобное. Но любая попытка записать буквами эти звуки была изначально обречена на провал, ничего, кроме мертвой партитуры, у меня бы не вышло. Мои голосовые связки столь же похожи на их речевой аппарат, как сапожная щетка на скрипку. Несмотря на это, я все же попытался сделать жалкую попытку подражать ей, используя все свое воображение:

– Анерис.

Она взглянула на меня. Этого было достаточно, чтобы я высказал свое предположение.

– Омохитхи, Батис. Так они себя называют, – сказал я, весьма вольно подражая их звукам. – И у нее тоже есть имя: ее зовут Анерис. У них одно имя, а у нее – другое. Вы каждую ночь занимаетесь любовью с женщиной, которую зовут Анерис. – Я понизил голос и заключил: – Ее зовут Анерис. Кстати, очень красивое имя.

Батис видел в них безымянную массу. Мне казалось, что, если я дам им имена, его взгляды непременно изменятся. «Омохитхи», «Анерис» – неважно. Слова, которые я пытался воспроизвести, которые я почти что выдумывал, были лишь слабым отражением произносимых ими звуков. Но это не имело большого значения; важно было подобрать для этих существ имя. Несмотря на мои усилия, я добился результата, прямо противоположного ожидаемому. Батис взорвался, подобно бомбе:

– Вы что, хотите говорить на языке лягушанов? Я вас правильно понял? Тогда держите свой словарь! – И он резко кинул мне мой ремингтон, который пролетел расстояние, разделявшее нас. – Вы знаете, сколько патронов у нас осталось? Вам это известно? Они там, снаружи, а мы здесь, внутри. Выйдите и отдайте им свою винтовку! Мне очень хочется увидеть, как вы это сделаете. Да, да, любопытно будет наблюдать, как вы будете вести переговоры с лягушанами!

Я ничего не сказал, а он распалялся все больше, угрожая мне кулаком:

– Убирайтесь отсюда, Камерад– нытик, черт бы вас побрал! Идите вниз, на площадку! Спуститесь по лестнице и защищайте дверь! И как вы смели называть меня убийцей? Это по вашей вине гибли люди! Вы – убийца мечтателей! По вашей милости нас растерзают! Они сожрут наше мясо, обгложут наши косточки, а потом, сытые и довольные, посмеются над вашими идиотскими идеями там, в глубинах своего мокрого ада! Вон с моих глаз!

Никогда еще я не видел его таким. Он был разъярен не меньше, чем в дни самых страшных боев; и на какой–то миг мне показалось, что он видел во мне одного из ненавистных ему лягушанов. В течение нескольких секунд я вынес его взгляд, но потом предпочел прервать разговор. Я вышел из комнаты.

Меня удивляли не столько доводы Батиса, сколько его непоколебимость. Конечно, нам следовало предпринять меры предосторожности. Мы уничтожили сотни их собратьев и не могли рассчитывать на то, что выброшенный нами белый флаг немедленно решит все проблемы. Однако Батис пресекал любую попытку обсудить ситуацию. Он не хотел слышать ни одного слова на эту тему.

Остаток ночи прошел спокойно. Через бойницу в двери мне удалось разглядеть несколько фигур, но их было мало, и они избегали луча прожектора. Там, наверху, разъяренный Батис посылал им проклятия. Он здорово нервничал. Лиловые сигнальные ракеты взлетали вверх без всякой надобности. Зачем ему была нужна вся эта пиротехническая демонстрация?

Постепенно Кафф совершенно замкнулся в себе и избегал встреч со мной. Когда вечером мы неминуемо оказывались рядом, неся нашу вахту, он говорил не переставая. Это был разговор ни о чем, но он болтал и болтал, не замолкая ни на минуту. Таким образом, заполняя все жизненное пространство своей болтовней, он душил любую попытку завести разговор на единственную действительно интересную тему для обсуждения. Я старался проявлять максимальную терпимость. Мне хотелось верить, что рано или поздно он сдастся.

Поскольку я совершенно не мог рассчитывать на его помощь, то решил действовать по собственной инициативе. Мне бы хотелось, чтобы Батис участвовал в деле вместе со мной, но привлечь его на свою сторону я никак не мог. По иронии судьбы именно Кафф навел меня на эту мысль: во время нашего спора он высказал предложение сдать наше оружие омохитхам. Как раз это я и сделал. Естественно, приняв меры предосторожности. У нас уже давно кончились патроны для старого ружья Батиса, а потому оно нам было совершенно не нужно. Кафф вряд ли бы о нем вспомнил.

Я пошел на тот самый берег, на который высадился когда–то на остров. По моим наблюдениям, омохитхи часто появлялись здесь. Я с силой воткнул приклад ружья в песок и выложил вокруг него кольцо крупной гальки, желая таким примитивным способом подчеркнуть свои намерения. Возможно, они поймут этот знак. В любом случае, терять нам было нечего.

Медленно протянулись еще три дня, и ради справедливости следует отметить, что Батис не пытался встать между мною и Анерис. Мне кажется, он действовал так намеренно. Кафф всегда избегал решения важных задач. Совершенно естественно, наблюдая за нашими отношениями, он кое о чем догадывался. Но это были очень туманные подозрения, гораздо менее четкие, чем можно было ожидать в подобных обстоятельствах.

Люди, чья жизнь проходит на море, обычно грубоваты и столь же практичны. Из опыта нашего совместного проживания, а также из–за того простого обстоятельства, что мне довелось прочитать больше книг, чем ему, он решил, что рядом с ним оказался сбившийся с пути библиотекарь. Совершенно очевидно, единственная разница между нами заключалась в том, что в жизни мне встретился такой удивительный человек, как мой наставник. Однако Батис разделял распространенное мнение о том, что книги являются неким противоядием от искушений плоти, а потому был убежден, что наши желания не имеют ничего общего.

Вероятно, более всего его смущал тот факт, что я не оспаривал его прав на обладание Анерис. Если бы мне пришло в голову сделать это, нам бы пришлось начать настоящее пиратское сражение, и вот тогда его натура оказалась бы на привычной для него территории. Но я никогда бы не стал оспаривать у него право на вагину. Я хотел, чтобы он понял нечто большее и гораздо более важное: наши враги не были животными. Человек более сообразительный непременно бы осознал, что эта мысль опасна для его интересов, так как неизбежно сближала меня с Анерис. Но он этого не понимал. Примитивные мозги Батиса Каффа воспринимали очевидность происходящего, но вместо просветления это вызывало у него полный ступор сознания. Отвергая идею в целом, этот человек был не способен осмыслить ту ее часть, которая непосредственно затрагивала его жизнь. Вместо ответа он поворачивался спиной и делал вид, что проблемы не существует.