Текст книги "Выстрел"

Автор книги: Алберт Бэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Бэл Алберт
Выстрел

АЛБЕРТ БЭЛ

ВЫСТРЕЛ

Именно с тех роковых слов все и началось.

Могу сказать даже время: что-то около двух пополудни. Мы только что вернулись из буфета. Я съел сдобу, три пирожка с мясом, выпил две чашки черного кофе и чувствовал внутри приятную теплоту. Я прикалывал к чертежной доске свежий лист ватмана, пальцы чуть вздрагивали – так не терпелось начать эскиз. После нескольких безуспешных попыток кнопка сломалась, и я отшвырнул головку: отлетев в угол, она щелкнула, как курок. Это я помню хорошо, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, будто в меня выстрелили, но пистолет дал осечку. Чик! И стало тихо. Я обернулся. На меня как-то странно смотрел Гольдштейн. Почти физически я ощутил, как наши взгляды ринулись навстречу друг другу, со звоном столкнулись посреди комнаты и отлетели в угол-туда, где валялась головка от кнопки. Гольдштейн сказал:

– Однако нервный ты стал!

И надо же было случиться, что как раз в тот момент раскрылась дверь и вошла секретарша.

– С нервами шутки плохи, – бросила она с ходу.

Ну, кто мог подумать, что меня ожидает столько потрясений лишь из-за того, что Гольдштейну, видите ли, показалось, будто я стал нервным.

– Что верно, то верно: шутки плохи, – спокойно отозвался я и, взяв новую кнопку, вдавил ее в доску, плотно приколов лист.

– Вон Зандманис из стройуправления сколько уже времени в нервной клинике. А сначала чуточку тряслись руки, только и всего! – продолжала секретарша.

Гольдштейн молча подписал бумаги. Когда секретарша вышла, он подошел к моему столу.

– Через месяц ты должен сдать проект, – сказал он.

– Ну да, – сказал я, – через месяц сдам.

На следующий день, помнится, я стоял в вестибюле у доски объявлений, дымил сигаретой, мысленно перемещая дверь ванной метра на два поближе к спальне.

"Так будет удобней, – подумал я, – вышел из спальни, шаг влево – и ванная". Мимо проходили коллеги, я здоровался с ними, но это не мешало мне размышлять.

– Доброе утро, – сказал Гольдштейн.

– Доброе утро!

– Как самочувствие?

– Превосходно, – ответил я, пожимая плечами. – А что?

– Просто так, просто так, – пробормотал Гольдштейн и торопливо отошел. Я еще заметил, что от его ботинок на полу остались мокрые полосатые следы.

Гольдштейн носил югославскую обувь на толстой рифленой подошве. Потом ко мне подошел Русан из планового отдела. Попросил прикурить и спросил:

– Как самочувствие?

В проектном управлении я работал десятый год, но прежде никто не задавал мне подобных вопросов.

Естественно, меня озадачила заботливость коллег.

– О чем ты говоришь?

– Со мной это бывает по вечерам после работы.

А утром все нормально. У тебя, наверное, то же самое, – сказал Русан.

– Что – то же самое?

– Ну, что руки дрожат, будто не знаешь!

– Руки дрожат?

– Ну да! А вообще выглядишь молодцом. Обычно это сразу бросается в глаза.

– Да кто тебе сказал, что у меня дрожат руки?

Русан принялся в смущении отстегивать и снова застегивать верхнюю пуговицу жилетки. Жилетка у него была коричневая, в темную полоску, пуговица тоже коричневая, но без полосок.

– Видишь ли, – сказал он, – вчера у нас зашел разговор о нервах. Даже не помню, кто сказал, что у тебя нервы никудышные.

– Что за ерунда! – воскликнул я. – Вот полюбуйся!

Я вытянул руки, растопырил пальцы.

– Не дрожат, – согласился Русан. – Ну и воля же у тебя!

– Просто у меня крепкие нервы.

– А у меня совершенно нет воли, – твердил свое Русан. – И вообще люди с крепкими нервами теперь наперечет. Транспорт – вот что губит нервы!

Русан сделал ударение на слове "транспорт", он был очень серьезен, когда произносил это слово.

– Ты только подумай, – продолжал он, – с утра как угорелый несешься к трамвайной остановке. Громыхая и лязгая, подъедет трамвай. Народу – что сельдей в бочке! На остановке пробкой вылетаешь из вагона, насилу портфель из толчеи вытащишь. Потом мчишься на троллейбус, посреди улицы едва не угодишь под колеса, скрипят тормоза, наконец ты в троллейбусе, а ноги дрожат, как лозины на ветру!

– Я никогда не спешу, – сказал я, – со мной таких вещей не бывает.

– Поверь, дорогой, во всем виноват транспорт!

– Нельзя нервам волю давать.

– Вот, вот! Нервы надо держать в кулаке. Но ведь приятно, когда говорят: не докучайте ему, он человек нервный! Не перечьте ему, он нервный! Делайте так, как он хочет, он нервный! Ты понимаешь, какие преимущества у нервных!

– Конечно, – ответил я, – но тогда транспорт тут ни при чем. Надо держать себя в узде!

На том мы и расстались. Начинался рабочий день.

Как выяснилось позже, разговор с Русаном для меня стал причиной многих неприятностей. Русан запомнил только то, что я сказал "нельзя нервам волю давать" и "нужно держать себя в узде". По всему управлению прошел слух, будто я ужасно нервный, что с трудом "держу себя в узде" и силюсь "не дать нервам волю".

– Ты плохо выглядишь, – сказала вечером жена.

– Да что ты?

– Бледный, осунулся!

Надо заметить, цвет лица у меня всегда оставлял желать много лучшего, оно и понятно: большую часть времени провожу в помещении, много курю, пью черный кофе. Рассказал жене о нервном психозе у нас в управлении.

– А ну вытяни руки, – приказала она.

Я вытянул руки и растопырил пальцы.

– Закрой глаза!

Я закрыл глаза.

– Теперь открой!

Я открыл глаза. Был неприятно удивлен, обнаружив, что пальцы шевелятся. Не сказать чтобы дрожали, нет, просто шевелились, будто я гладил чью-то большую, невидимую голову.

– С нервами у тебя не в порядке, – заключила жена, – видишь, пальцы дрожат.

Теперь пальцы действительно дрожали.

– Попробуй постой пять минут с вытянутыми руками, и у тебя задрожат, сказал я.

– Тебе надо обратиться к врачу!

– Но я здоров!

– Это еще как сказать. Нервы – вещь серьезная.

Я снова вытянул руки и посмотрел на кончики пальцев. Они шевелились вопреки моему желанию. Какая нелепость! Может, я и в самом деле нездоров, мелькнуло у меня в голове.

Однако к врачу не пошел. И хотя у меня непроизвольно шевелились пальцы, я себя чувствовал хорошо.

А жена не на шутку встревожилась. Она позвонила на работу и попросила Гольдштейна поговорить со мной.

– Как самочувствие?

Когда я услышал этот вопрос, меня прямо-таки в дрожь бросило. Вот уже месяц, как товарищи по работе при встрече со мной говорят не "доброе утро", или "добрый вечер", или просто "здравствуйте", а, будто сговорившись, твердят одно и то же: "Как самочувствие?"

– Отличное, – рявкнул я.

– Ну вот, – вздохнул Гольдштейн, сочувственно глянув на меня. – Ты стал таким нервным, с тобой и поговорить нельзя. Нет, серьезно, тебе надо обратиться к врачу.

– Оставь меня в покое! – крикнул я. – Через две недели я должен сдать проект.

– Вот именно, – не унимался Гольдштейн. – С такими нервами проект тебе не закончить. Я знаю одного хорошего невропатолога. Ну что ты так смотришь? Ты должен показаться врачу!

Секретарша привыкла входить без стука. Дверь открылась бесшумно, и, когда я обернулся, она стояла в кабинете. Конечно, все слышала.

– Прежде чем войти, не мешало бы постучать, – резко заметил я.

– Приму к сведению, – так же запальчиво отозвалась она.

На другое утро в вестибюле встретил Русана. Было похоже, он поджидал меня.

– Как самочувствие?

У меня внутри все закипело. Лихорадочно стал шарить по карманам, разыскивая сигареты. Русан сочувственно наблюдал, как я пытался прикурить, ломая одну спичку за другой.

– Плохи твои дела, – вздохнул он. – На тебе лица нет! Железная воля и та перестала тебя выручать. Тебе надо показаться врачу!

Я буркнул "ослиная голова" или что-то в этом роде и бросился вверх по лестнице, да так быстро, что сердце долго не могло успокоиться, а перед глазами плыли красные круги.

С того дня товарищи почитали своим долгом в разговоре со мной заметить: "Все это хорошо, старина, только не мешает тебе все-таки показаться врачу". Их действительно беспокоило мое здоровье.

ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ! Я ехал в трамвае, стучали колеса – показаться врачу! Я сидел за ужином, а кипящий чайник свистел – показаться врачу! Ложился спать, жена вместо "спокойной ночи" говорила – показаться врачу! С этими словами я засыпал и во сне гладил чью-то большую, невидимую голову. Постепенно она становилась различимой. Я гладил большую ослиную голову! На меня уставились маленькие глазки, и голова сказала: "Если человека сто раз назвать ослом, он закричит по-ослиному". Голова говорила, а слезы струились из ее маленьких глаз. "И-и-а! Я ведь тоже когда-то была человеком!" В ужасе проснулся, и опять в ушах зазвенело – ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ!

В то утро я нарочно пришел пораньше, чтобы не встретиться ни с кем в вестибюле и обойтись без этих ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ.

Приготовил чертежи. В тот день я должен был представить проект главному архитектору. Тишина и покой кабинета на меня действовали благотворно. Я чувствовал, как моя нервозность тает вместе с дымом первой утренней сигареты. Давно не курил с таким удовольствием и только теперь сообразил, что для этого нужно быть просто спокойным.

Вошел Гольдштейн.

– Тебе надо... – раскрыл он было рот, но я перебил:

– Главный пришел?

– Главный только что прошел к себе.

Я взял рулоны и отправился к главному архитектору. Он сидел за желтым столом в дальнем углу кабинета. Чем ближе подходил я к его столу, тем спокойнее себя чувствовал. Казалось бы, с каждым шагом я уходил все дальше в другой мир, где не могло быть речи о каких-то нервах, где все было построено на разуме, покое и гармонии. Я положил чертежи на стол. Главный внимательно посмотрел на меня. Я улыбался. Я был совершенно здоров.

Главный архитектор тоже улыбнулся и сказал:

– Вам надо показаться врачу!

В его голосе я уловил озабоченность и глубокое сострадание. Все пуговицы его безупречного костюма излучали озабоченность и сострадание.

Не помню, что он еще говорил, наверное, что "с нервами шутки плохи" или "ваши коллеги меня попросили" – ничего не помню. Но помню, я хватал рулоны, вытаскивал из них чертежи, расчеты и один за другим швырял ему в лицо. Я знал, он отличный руководитель, хороший товарищ, примерный семьянин, но я ничего не мог с собой поделать, я должен был швырнуть ему эти бумаги в лицо. "Ну, конечно, – казалось бы, говорил его взгляд, – я так и знал, это очень печально!" И тогда я стал хватать со стола, что попадалось под руку, и все это кидал до тех пор, пока главный архитектор не попятился к стене, а глаза его не округлились от ужаса.