Текст книги "Медленные пули"

Автор книги: Аластер Рейнольдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Я избавила Квиллин от подробностей – как осы затормозят существующие процессы планетарного формирования, чтобы все начать сначала, на сей раз согласно плану. Предоставленная сама себе, Воронка создаст систему, состоящую в основном из маленьких каменистых планеток, – такая не сможет поддерживать жизнь на протяжении миллиардов лет. Вместо этого машины используют присущий системе хаос и подтолкнут его к образованию двух больших планет, столь же массивных, как Юпитер или Сатурн. Они смогут направить оставшийся мусор по аккуратным орбитам, не касающимся уже созданных миров. В будущем мире королев осколков не будет места массовым вымираниям.

…Но похоже, что Квиллин на все это было глубоко наплевать.

– А куда ты так торопишься, Спайри? – спросила она в перерыве между тяжкими стонами и ударами хвоста. – Корабль никуда не улетит.

Край открытого воздушного шлюза находился в метре надо льдом. Я просунула туда пальцы, потом сумела зацепиться за край гребнем потрепанного шлема. Чтобы просто втянуть себя в освещенный отсек корабля, я потратила всю оставшуюся энергию, сравнимую с той, которую уже израсходовала, доползая сюда. Тем не менее каким-то образом я сумела наполовину забраться в шлюз.

Вот тут-то Квиллин меня и настигла. Когда штык вонзился мне в лодыжку, боли как таковой я не почувствовала – только холод, который не могла себе даже представить, лежа там, на льду. Пилот подергала лезвие туда-сюда, холодный узел словно растопырил усики, расползаясь к ступне и колену. Я почувствовала, что Квиллин хочет вытащить оружие и нанести еще удар, но защита моего костюма намертво заклинила нож.

Опираясь на него, Квиллин подняла свою тушу над краем шлюза. Я пыталась пнуть ее, но раненая конечность больше мне не подчинялась.

– Ты – покойница, – прошептала Квиллин.

– Удивила.

Ее глаза широко раскрылись, а потом сосредоточились на мне, источая яд. Она жестко дернула штык.

– Скажи мне только одно: твоя история – полная чепуха или как?

– Я скажу. Но сначала оцени это. – Прежде чем она смогла отреагировать, я вытянула руку и шлепнула по встроенной панели, светящейся рядом с дверью шлюза. Та откинулась в сторону, обнажив красную кнопку в форме гриба. – Знаешь историю о Вендиго, как та потеряла свои руки?

– Ой, ты же не купилась на весь этот героический треп, а, Спайри?

– Да ну? Мы сейчас проверим его на деле. Моя рука лежит на кнопке экстренной герметизации. Когда я нажму ее, внешняя дверь закроется быстрее, чем ты успеешь моргнуть.

Квиллин поглядела на мою руку, затем – на свое запястье, к которому все еще был прикреплен штык, вонзившийся мне в лодыжку. Ситуация стала медленно доходить до нее.

– Спайри, закроешь дверь – попрощаешься с ногой.

– А ты руку потеряешь.

– Пат получается.

– Не совсем. Напряги извилины, кто из нас скорее выживет: я со всеми медицинскими системами на борту или ты в полном одиночестве снаружи? Мне кажется, это не особо честная игра, верно?

Ее глаза раскрылись еще шире. Квиллин заорала от гнева и принялась отчаянно сражаться со штыком. Я выдавила из себя смешок:

– А что касается твоего вопроса – это правда, каждое слово. – После чего я со всем спокойствием, на которое была способна, нажала кнопку. – Какая жалость, да?

Естественно, я сделала это.

Несколько минут спустя после закрытия шлюза демоны соорудили защитный кокон вокруг культи и раны в животе. Они не позволили мне страдать, оставили только удушливое чувство отрешенности. Достаточная часть моего разума осталась в сознании и решала проблему побега. Корабль же так до конца и не починили.

В конце концов я вспомнила о спасательных шлюпках.

Их создали, чтобы по-быстрому уйти, если какие-нибудь двигательные системы на борту выйдут из строя. Для этого в челноках имелись стартовые двигатели, ничего лишнего, но сейчас они послужат другой цели. Выкинут меня с осколка, вытолкнут из этого гравитационного колодца.

Сказано – сделано.

Я устроилась в шлюпке и покинула место аварии, чувствуя перегрузки даже внутри гущи. Долго они не продлились. На дисплее я видела, как ледышка стремительно улетала вдаль, пока не превратилась в крохотный камешек. Ее как раз настигла главная волна кинетической атаки, удары следовали каждые десять секунд или около того. Где-то через минуту осколок просто развалился. От него остался лишь грязный пылевой сгусток, а потом и тот растворился на фоне Воронки.

Надеюсь, у королевы получилось. Может, в ее силах было передать часть своей личности сестрам в ореоле. Если так, для Ярроу еще оставался шанс и в конце концов я ее найду. Я использовала оставшееся топливо шлюпки и запустила ее на медленную эллиптическую орбиту, которая заденет ореол через пятьдесят или шестьдесят лет.

Время меня не беспокоило. Я лишь хотела закрыть глаза и позволить гуще убаюкать меня, вылечить, снова сделать целой. А потом можно и заснуть. Надолго.

В середине девяностых, после «тощих лет», я возобновил сотрудничество с «Interzone». «Спайри и королева» – новелла из этого второго, более успешного периода, и я ее все еще нежно люблю. Возможно, потому, что давалась она чертовски трудно, и каким же облегчением было вычеркнуть ее наконец из моего рабочего распорядка! А может, дело в классных иллюстрациях, которыми ее сопроводили. Или в том, что это мой первый опус, который читатели, пусть и немногочисленные, приняли с энтузиазмом?

Работать над «Спайри и королевой» я начал за несколько лет до публикации и сделал несколько неудачных вариантов, прежде чем нашел правильный «угол атаки». Трудно было оттого, что я одновременно писал «Пространство Откровения» и у меня появлялись некоторые мысли об истории будущего, частью которого этот роман должен был стать. И я то вставлял «Спайри и королеву» в роман, то удалял… пока не пришел к выводу, что этому произведению лучше быть совершенно самостоятельным. И его сюжет – что вообще характерно для моих сюжетов – пустился вскачь, как только я прибег к инструментам триллера: шпионам, предателям и тому подобному. Предоставляю читателю угадать, кого олицетворяют две описанные враждующие группировки, отмечу лишь, что подсказки кроются в именах и названиях. Что же до имени Спайри, то его я взял с дорожного знака, попавшегося мне на глаза в Австралии: он указывал дорогу к какому-то «Спайри-крику».

Меня никогда не оставляло смутное желание вернуться во вселенную Спайри. Возможно, однажды я вернусь… если сумею понять, что случилось там после того, как я дописал последнюю строчку этой новеллы.

Понимание пространства и времени

Часть первая

Кое-что очень странное появилось во внешнем рекреационном пузыре в день, когда умерла Екатерина Соловьева. Увидев это, Джон Ренфру бросился обратно в лазарет, где оставил ее. Соловьева на протяжении многих дней то и дело впадала в беспамятство, но, к счастью, он застал ее еще в сознании. Она почти все время смотрела в панорамное окно, завороженная безмолвными сумеречными просторами за бронированным стеклом. Ее отражение на фоне подножия горы Павлина состояло сплошь из светлых участков, как будто его небрежно нарисовали мелом.

Ренфру перевел дух и произнес:

– Я видел рояль.

Поначалу ему показалось, что она не слышит. Затем отражение губ Соловьевой сложилось в слова.

– Что ты видел?

– Рояль, – со смехом повторил Ренфру. – Здоровенный белый рояль «Бёзендорфер».

– Ну и кто из нас сумасшедший?

– В рекреационном пузыре, – сказал Ренфру. – В том, куда на прошлой неделе попала молния. Наверное, она что-то поджарила. Или наоборот. Что-то заработало.

– Рояль?

– Это только начало. Это значит, что не все сломалось. Что еще есть какая-то… надежда.

– Разве это не самый подходящий момент? – спросила Соловьева.

Хрустнув суставами, Ренфру встал на колени у ее кровати. Он подключил Соловьеву к десятку медицинских мониторов, из которых толком работали три. Мониторы гудели, шипели и пищали с мертвящей регулярностью. Когда их шум становился похожим на музыку – когда в нем начинали мерещиться скрытые гармонии и тональные переходы, – Ренфру понимал, что пора уходить из лазарета. Вот почему он отправился в рекреационный пузырь; там не звучала музыка, но хотя бы можно было посидеть в тишине.

– Подходящий момент? – переспросил он.

– Я умираю. Мне уже ничто не поможет.

– Не факт, – возразил Ренфру. – Системы звукозаписи потихоньку начинают работать. Что на очереди? Возможно, я сумею починить лазарет… диагностический комплект… синтезатор лекарств…

Он указал на ряды погасших серых мониторов и машин под колпаками у стены. Их покрывали полустертые наклейки и многомесячная пыль.

– Предлагаешь молиться о ниспослании еще одной молнии?

– Нет… необязательно.

Ренфру подбирал слова с осторожностью. Он не хотел внушать Соловьевой ложных надежд, но видение вызвало в нем такой прилив оптимизма, какого он не помнил со времен Катастрофы. Они не смогут отменить гибель всех остальных колонистов или еще более важную смерть, о которой до сих пор было сложно говорить. Базовые системы считались сломанными, но, если кое-какие удалось бы починить, он, по крайней мере, попытался бы сохранить жизнь Соловьевой.

– А что тогда?

– Я не знаю. Но знаю, что все не так плохо, как мы боялись… – Он немного помолчал. – Я могу многое попробовать заново. Если не получилось в первый раз, это еще не значит…

– Наверное, рояль тебе привиделся.

– Я знаю, что нет. Это была настоящая проекция, а не галлюцинация.

– А этот рояль…

Отражение на мгновение замерло.

– Ренфру, сколько он протянул? Чисто из интереса.

– Протянул?

– Ты правильно расслышал.

– Он до сих пор там, – ответил Джон. – Был там, когда я ушел. Точно ждал, что кто-то сядет за него и заиграет.

Фигура в кровати шевельнулась.

– Я тебе не верю.

– Соловьева, я не могу тебе показать. Хотел бы, но…

– Я ведь умру? Я все равно умру, так какая разница?

Она помолчала, позволив унылому хору машин набрать мощь и заполнить всю комнату.

– Возможно, к концу недели. И все, что меня ждет, – эти стены и вид из окна. Позволь мне хотя бы увидеть что-нибудь другое.

– Ты действительно этого хочешь?

Отражение Соловьевой утвердительно кивнуло.

– Ренфру, покажи мне рояль. Докажи, что ты не выдумываешь.

Он подумал минуту или две и бросился обратно в рекреационный пузырь, чтобы проверить, на месте ли рояль. Даже бегом путешествие показалось вечностью – по затопленным тоннелям и соединительным мосткам с рядами окон, вверх и вниз по решетчатым пандусам, сквозь громоздкие внутренние шлюзы и душные аэропонные оранжереи, то и дело огибая взорвавшийся пузырь или сломанный шлюз.

Детали инфраструктуры зловеще поскрипывали, когда он мчался мимо них. Под ногами время от времени хрустела стерильная красная пыль, которая всегда просачивается сквозь уплотнения и трещины. Все гнило, распадалось на части. Даже если мертвых воскресить, база сможет поддерживать жизнь не более чем четверти из них. Но рояль символизировал собой нечто отличное от медленного наступления энтропии. Если одна система справилась с явной неисправностью, другие тоже могут.

Он добрался до пузыря и с закрытыми глазами пересек порог. Джон наполовину ожидал, что рояль исчезнет, будучи всего лишь игрой воображения. И все же тот по-прежнему парил в нескольких сантиметрах от пола. Кроме этого, ничто не выдавало в нем проекцию. Он казался полностью материальным, таким же реальным, как все остальное в комнате. Он был ослепительно-белым, отполированным до блеска. Ренфру обошел его, любуясь сочетанием плоских поверхностей и крутых изгибов. И только сейчас заметил, что клавиши до сих пор закрыты крышкой.

Еще несколько минут Ренфру восхищался роялем, забыв о спешке. Инструмент не только будоражил кровь – он был поистине прекрасен.

Вспомнив о Соловьевой, он вернулся в лазарет.

– Ты не очень-то спешил, – сказала она.

– Он до сих пор там, но мне нужно было удостовериться. Ты точно хочешь его увидеть?

– Я не передумала. Покажи мне этот чертов рояль.

Он с крайней осторожностью отключил еще работающие машины и откатил их в сторону. Передвинуть кровать он не мог, а потому поднял Соловьеву и усадил в инвалидное кресло. Ренфру давно уже привык к кажущейся хрупкости человеческих тел при марсианской силе тяжести, но легкость, с которой он поднял женщину, была пугающей и напоминала, как близко подобралась смерть.

Он толком не был знаком с ней до Катастрофы. Но и потом – когда люди на базе почувствовали себя отрезанными от мира и начались первые самоубийства – им понадобилось немало времени, чтобы сблизиться. Это случилось на вечеринке, которую колонисты устроили, поймав сигнал с Земли. Сигнал отправила организованная группа выживших из Новой Зеландии. В Новой Зеландии сохранилось что-то вроде правительства, что-то вроде общества, имевшего подробные планы выживания и возрождения. И ненадолго показалось, что выжившие могли – необъяснимым образом – приобрести иммунитет к использованному в качестве оружия вирусу, который начал косить остальное человечество в июне 2038 года.

Не приобрели. Просто вирус потратил на них чуть больше времени.

Ренфру толкал кресло по извилистому пути, обратно в пузырь.

– Почему… как ты там его назвал?

– «Бёзендорфер». Рояль «Бёзендорфер». Не знаю. Так на нем написано, вот и все.

– Наверное, система что-то вытащила из памяти. Он играл музыку?

– Нет. Ни звука. Клавиши были закрыты крышкой.

– Кто-то должен на нем играть, – сказала Соловьева.

– Я тоже так подумал.

Он продолжал толкать ее вперед.

– По крайней мере, музыка что-то изменит, – сказал он. – Как по-твоему?

– Все, что угодно, изменит.

«Но не для Соловьевой», – подумал он. С этого момента не осталось почти ничего, способного изменить что-нибудь для Соловьевой.

– Ренфру… – мягко произнесла Соловьева. – Ренфру, когда меня не станет… с тобой все будет хорошо?

– Не переживай обо мне.

– Как тут не переживать? Я бы поменялась с тобой местами, если бы могла.

– Не глупи.

– Ты был хорошим человеком. Ты не заслужил того, чтобы стать последним из нас.

Ренфру попытался прикинуться польщенным:

– Кто-нибудь счел бы это привилегией – стать последним выжившим.

– Но не я. Я тебе не завидую. Я точно знаю, что не смогла бы с этим справиться.

– А я смогу. Я смотрел свою психологическую характеристику. В ней написано: «Практичность, умение выживать».

– Я верю, – сказала Соловьева. – Только не сдавайся. Ясно? Сохрани чувство собственного достоинства. Ради всех нас. Ради меня.

Он прекрасно знал, что она имеет в виду.

За изгибом коридора показался рекреационный пузырь. Джон испытал укол тревоги, но затем увидел белый угол рояля, по-прежнему парившего посреди комнаты, и с облегчением вздохнул.

– Слава богу, – сказал он. – Мне не привиделось.

Он вкатил Соловьеву в пузырь и остановил кресло перед зависшим в воздухе видением. Массивный корпус рояля напомнил ему точеное облако. Полированный белый бок казался убедительным, но в нем не было их отражений. Соловьева молчала, глядя в центр комнаты.

– Он изменился, – сказал Джон. – Смотри! Крышка поднята. Видны клавиши. Совсем как настоящие… Я почти могу до них дотронуться. Только я не умею на рояле. – Он усмехнулся женщине в инвалидном кресле. – И никогда не умел. Медведь на ухо наступил.

– Ренфру, здесь нет рояля.

– Соловьева?

– Я сказала: здесь нет рояля. В комнате ничего нет. – Ее голос был мертвым, полностью лишенным эмоций. В нем не слышалось даже разочарования или раздражения. – Здесь нет рояля. Никакого рояля «Бёзендорфер». Никаких клавиш. Ничего. Ренфру, у тебя галлюцинации. Ты вообразил этот рояль.

Он в ужасе уставился на нее:

– Но я его вижу. Он здесь.

Он протянул руку к абстрактной белой массе. Пальцы прошли сквозь оболочку. Но так и должно было быть.

Он по-прежнему видел рояль. Рояль был настоящим.

– Ренфру, отвези меня обратно в лазарет. Пожалуйста. – Соловьева помолчала. – Пожалуй, я готова умереть.

Он надел скафандр и похоронил Соловьеву за внешним периметром, рядом с братской могилой, в которой хоронил последних выживших, когда Соловьева была слишком слаба, чтобы помочь. Рутина казалась знакомой, но когда Ренфру повернул обратно на базу, его скрутила тоска, оттого что все изменилось. Приземистая груда покрытых почвой куполов, труб и цилиндров с виду оставалась прежней, но теперь была действительно необитаемой. Он возвращался в пустой дом, чего прежде не случалось, даже когда Соловьева болела… даже когда Соловьева присутствовала лишь наполовину.

Это было своего рода крещендо. Он обдумал варианты. Можно вернуться на базу и протянуть в одиночестве еще несколько месяцев или лет, на убывающих ресурсах. База «Фарсида» способна поддерживать в нем жизнь сколько угодно, если он не заболеет. Воды и еды хватает, а климатические системы рециркуляции сделаны с большим запасом прочности. Но у него не будет товарищей. Не будет сети, музыки и кино, телевидения и виртуальной реальности. Впереди лишь бесконечные унылые дни, пока смерть не найдет его.

Или можно покончить с этим здесь и сейчас. Нужно лишь открыть выпускной клапан на лицевом щитке. Он уже понял, как обойти защитную блокировку. Несколько секунд мучительной боли – и все позади. А если ему не хватит смелости так поступить – он подозревал, что не хватит, – можно сесть и подождать, пока не кончится запас кислорода.

Есть сотня способов это сделать, если он пожелает.

Он смотрел на лишенную всяких изысков базу под светло-карамельным небом. Выбор был до смешного прост. Умереть здесь и сейчас или умереть на базе, намного позже. В любом случае о его решении никто не узнает. Никто не прочтет панегирик его храбрости, потому что некому больше читать панегирики.

– Почему я? – спросил он вслух. – Почему именно я должен пройти через это?

До сих пор он не испытывал настоящей злости. Теперь ему хотелось кричать, но сил хватило только на то, чтобы упасть на колени и заплакать. Вопрос вертелся у него в голове, ловя себя за хвост.

– Почему я? – повторил он. – Почему именно я? Какого черта именно я должен задавать этот вопрос?

В конце концов он умолк и стал, не шевелясь, смотрел через потертое стекло лицевого щитка на сожженную радиацией почву между своими коленями. Пять или шесть минут он слушал собственные всхлипы. Затем тихий, вежливый голос напомнил, что нужно вернуться на базу и пополнить запас кислорода. Из вежливого голос стал строгим, а затем пронзительным и теперь вопил в голове, край лицевого щитка мигал ярко-красным.

Он встал. Голова уже кружилась от странной эйфорической интоксикации, вызываемой удушьем. Пританцовывая, он пошел обратно к базе.

Он сделал выбор. Как и было сказано в отчете психолога, он был практичен и умел выживать. Он не сдастся.

Пока не станет намного тяжелее.

Ренфру провел первую ночь в одиночестве.

Это оказалось проще, чем он думал, хотя ему хватило осторожности не делать далеко идущих выводов. Впереди были намного более тяжелые дни и ночи. Срыв мог случиться через день, или через неделю, или даже через год, но Ренфру был уверен, что в тот момент его маленькая истерика рядом с кладбищем покажется пустяком. А пока он брел сквозь туман, прекрасно сознавая, что впереди – пропасть и рано или поздно ему придется шагнуть за ее край, если он хочет достичь чего-то вроде душевного равновесия и истинного принятия.

Он бродил по коридорам и пузырям базы. Все казалось до странности привычным. Книги лежали там, где он их оставил, чашки из-под кофе и тарелки ждали, когда их помоют. Заоконные пейзажи за ночь каким-то таинственным образом не сделались более пугающими, и у него не сложилось впечатления, что интерьеры базы стали менее уютными. Никаких незнакомых новых звуков, от которых бегут мурашки по шее; никакие тени не мелькали на краю поля зрения; кровь не холодела в жилах от пристального взгляда незримого наблюдателя.

И все же… все же. Он знал: что-то неладно. Покончив с рутинными делами – чисткой воздушных фильтров, смазкой уплотнений, изучением журналов радиосвязи, на случай если с ним попытаются связаться из дома, – он вернулся в рекреационный пузырь.

Рояль по-прежнему стоял на месте, но кое-что изменилось. Над клавишами появился золотой канделябр. Пламя свечей слегка дрожало.

Рояль словно готовился к чему-то.

Ренфру наклонился сквозь рояль и пропустил пальцы через пламя свечей. Оно было нематериальным, как и сам инструмент. И все же он не удержался и понюхал кончики пальцев. Его мозг отказывался верить, что огонь нереален, ожидая запаха угля или опаленной кожи.

Ренфру кое-что вспомнил.

Он так много времени провел на базе, так долго находился в электронном коконе, что совершенно забыл, как устроен пузырь. В нем появлялись не настоящие голограммы, а проекции, наложенные на поле зрения. Их создавали крошечные имплантаты в глубине глаз, придававшие образам такую материальность, какая была не под силу ни одной проекционной голограмме. Хирургическая процедура имплантации заняла около тридцати секунд, после чего он о ней не вспоминал. Благодаря имплантатам сотрудники базы воспринимали информацию намного более полно, чем позволяли плоские экраны и неуклюжие голограммы. Например, когда Ренфру изучал образец минерала, имплантат накладывал визуальный образ камня на рентгеновскую томограмму его внутренней структуры. Имплантаты также обеспечивали доступ к рекреационным записям… но Ренфру всегда был слишком занят для подобных развлечений. Когда имплантаты начали отказывать – они изначально были рассчитаны на пару лет службы in vivo[5]5
  Внутри живого организма (лат.).


[Закрыть], до замены, – Ренфру попросту забыл о них.

Но что, если его имплантат снова заработал? Тогда неудивительно, что Соловьева не смогла увидеть рояль. Какая-то проекционная система взяла и включилась, выудив случайный фрагмент из развлекательных архивов, а оживший имплантат позволил ему это увидеть.

Значит, еще есть надежда.

– Добрый вечер.

Ренфру вздрогнул при звуке голоса. Его источник немедленно обнаружился: в конце рояля соткался из воздуха невысокий мужчина. Коротышка немного постоял, поворачиваясь в разные стороны так, словно приветствовал обширную, далекую и невидимую аудиторию. Его глаза – почти совсем скрытые за вычурными розовыми очками – лишь на кратчайшее мгновение встретились с глазами Ренфру. Мужчина устроился на стуле, который также появился у рояля, закатал рукава сливового пиджака в турецких огурцах и коснулся клавиш. Пальцы его были необычно короткими, но порхали по клавишам с удивительной легкостью.

Ренфру завороженно слушал. То была первая музыка, которую он слышал за последние два года. Коротышка мог бы сыграть какое-нибудь бескомпромиссно сложное атональное упражнение, и Ренфру все равно остался бы доволен. Но все оказалось намного проще. Мужчина играл на рояле и пел песню, которую Ренфру помнил – хоть и смутно – с детства. Уже тогда это была старая песня, но время от времени ее передавали по радио. Мужчина пел о путешествии на Марс. Это была песня о человеке, который не надеется снова увидеть свой дом.

Это была песня о космонавте.

Ренфру соблюдал ритуал, который они с Соловьевой установили незадолго до ее смерти. Раз в неделю он непременно слушал, нет ли сигнала с Земли.

В последние недели ритуал стал сложнее. Связь между антенной и внутренними помещениями базы оборвалась, поэтому приходилось выбираться наружу. А значит, нужно было выполнить десатурацию, облачиться в скафандр, в одиночку дотащиться от шлюза до лестницы на боковой стороне модуля связи и осторожно подняться на крышу модуля, где на поворотном постаменте стояла антенна. Он не меньше получаса вычерпывал оставленную бурей пыль из поворотного механизма, прежде чем откинуть крышку панели ручного управления, включить систему и набрать на клавиатуре привычную строку команд.

Через несколько мгновений антенна начинала двигаться, со скрежетом преодолевая сопротивление пыли, которая уже просочилась во внутренности. Она раскачивалась и наклонялась в разные стороны, прежде чем замереть, направив сетчатый раструб в сторону Земли. Затем система ждала и слушала. Светодиоды мигали на панели состояния, но ни один не загорался ярким ровным зеленым светом, означающим, что антенна поймала ожидаемый несущий сигнал. Время от времени огоньки мигали зеленым, будто антенна ловила призрачные отголоски откуда-то оттуда, – но тут же гасли.

Ренфру должен был продолжать попытки. Он больше не мечтал о спасении. Он смирился с мыслью о том, что умрет здесь, на Марсе, в одиночестве. И все же ему было бы легче, если бы он знал, что на Земле кто-то выжил, что люди могут начать возрождать цивилизацию. Было бы совсем замечательно, если бы они послали ему сигнал и сообщили, что у них происходит. Даже если выжило всего несколько тысяч человек, не так уж трудно вспомнить о колонии на Марсе и задаться вопросом, как у нее дела.

Но Земля молчала. В глубине души Ренфру знал, что сигнала не будет, сколько ни раскачивай антенну, сколько ни прислушивайся. К тому же скоро антенна сломается, и он не сможет ее починить. Выключив антенну и вернувшись на базу, он старательно записал свое имя в верхней части страницы журнала связи.

Обходя базу, Ренфру делал такие же записи во множестве других журналов. Он писал о поломках и о своих бесплодных попытках ремонта. Вел учет запчастей и инструментов, внося сломанные или отработавшие ресурс предметы в заявку на пополнение запасов. Писал о здоровье растений в аэропонной оранжерее, рисовал листья, отмечал появление и исчезновение различных болезней. Делал отметки о марсианской погоде, которая испытывала базу на прочность, и в глубине души неизменно представлял, как Соловьева одобрительно кивает, довольная его упорным нежеланием впадать в варварство.

Но ни в одной из своих записей Ренфру не упомянул человека за роялем. Он не вполне понимал почему, но что-то мешало ему затрагивать тему видения. Ему казалось, что он может рационально объяснить появление рояля и даже личности, которая была запрограммирована на игру, и все же он до сих пор не был уверен, что ему это не мерещится.