Текст книги "Сладость на корочке пирога"
Автор книги: Алан Брэдли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Какой яд может подействовать так быстро? Я взвесила самые подходящие варианты. Цианид убивает в считаные минуты: лицо жертвы синеет и она почти мгновенно умирает от удушья. После остается запах горького миндаля. Однако нет, против цианистого калия говорило то, что, если бы использовали именно его, незнакомец умер бы до того, как я его нашла. (Хотя должна признаться, что у меня слабость к цианистому калию, – когда скорость важна, нет средства лучше. Если бы яды были лошадьми, я бы поставила на него.)
Но почувствовала ли я горький миндаль в его последнем вздохе? Я не могла вспомнить.
Еще есть кураре. Он тоже действует практически сразу, и жертва тоже погибает в считаные минуты от удушья. Но кураре не может убить, если добавить его в еду; его надо ввести уколом. Кроме того, кто в английской деревне – за исключением меня, естественно, – может носить при себе кураре?
Как насчет табака? Я припомнила, что, если несколько дней вымачивать пригоршню листьев табака в воде на солнце, они превращаются в густую черную патокообразную смолу, которая убивает за секунды. Но никотианавыращивается в Америке, вряд ли можно найти ее свежие листья в Англии или, скажем, в Норвегии.
Вопрос: Может ли высушенный, табак для сигарет, сигар или трубок произвести такой же токсичный яд?
Поскольку в Букшоу никто не курил, мне придется собирать образцы самостоятельно.
Вопрос: Когда (и где) выбрасывают содержимое пепельниц в «Тринадцати селезнях»?
Главным вопросом был этот: кто добавил яд в торт? И еще один пункт для размышлений: если погибший съел кусок торта случайно, для кого изначально предназначался яд?
Я вздрогнула, когда тень накрыла остров, и посмотрела вверх, увидев, что солнце закрыла темная туча. Собирался дождь – и скоро. Но не успела я вскочить на ноги, как хлынуло как из ведра, – это была одна из тех коротких, но яростных гроз раннего июня, которые сминают цветы и разрушают водостоки. Я попыталась найти сухое защищенное место в самом центре открытого купола, где я буду максимально укрыта от проливного дождя, – не то чтобы это сильно помогало от порывистого холодного ветра. Я обняла себя руками, чтобы сохранить тепло. Надо переждать.
– Привет! Ты в порядке?
У дальнего края озера стоял человек и смотрел на остров и на меня. Сквозь стену дождя я могла видеть лишь влажные цветовые пятна, из-за чего он словно сошел с картины импрессиониста. Но не успела я ответить, как он закатал штанины брюк, снял туфли и медленно побрел босиком по направлению ко мне. Он сохранял равновесие с помощью длинной палки в качестве трости и напоминал святого Кристофера, переносящего на закорках ребенка Христа через реку, хотя, когда он подошел ближе, я разглядела, что предмет на его плечах – это на самом деле холщовый рюкзак.
Он был одет в мешковатый прогулочный костюм и в шляпу с широкими мягкими полями – чем-то напомнил мне Лесли Ховарда, киноактера. Ему было около пятидесяти, прикинула я, ровесник отца, но, несмотря на это, проворный.
С водонепроницаемым альбомом для рисования в руке, он являл собой воплощение странствующего художника-иллюстратора: старая добрая Англия и все такое.
– Ты в порядке? – повторил он, и я сообразила, что не ответила ему на первый вопрос.
– В полном порядке, спасибо, – сказала я, лепетом стараясь компенсировать мою возможную грубость. – Как видите, меня застиг дождь.
– Вижу-вижу, – подтвердил он. – Ты пропиталась водой.
– Не так пропиталась, как намокла, – поправила я. Когда дело касается характеристики химических состояний, я становлюсь придирчивой.
Он открыл рюкзак и извлек непромокаемую накидку с капюшоном, вроде тех, которые носят путешественники на Гебридских островах. Он набросил ее мне на плечи, и мне сразу же стало тепло.
– Вам не стоило… Но спасибо, – сказала я.
Мы стояли под проливным дождем молча, глядя вдаль над озером и прислушиваясь к шороху ливня.
Через какое-то время он заметил:
– Поскольку мы вынуждены оставаться на этом острове, полагаю, не будет вреда, если мы познакомимся.
Я попыталась опознать его акцент – оксфордский, с легкой примесью какого-то еще. Может быть, скандинавского?
– Меня зовут Флавия, – ответила я. – Флавия де Люс.
– Я Пембертон, Фрэнк Пембертон. Приятно познакомиться, Флавия.
Пембертон? Не тот ли это человек, который приехал в «Тринадцать селезней» в тот момент, когда я пряталась от Тулли Стокера? Я не собиралась афишировать этот свой визит и поэтому промолчала.
Мы обменялись влажным рукопожатием и затем отодвинулись друг от друга, как часто делают незнакомцы, даже после того как коснулись друг друга.
Дождь не утихал. Еще через какое-то время он сказал:
– А я знаю, кто ты.
– Правда?
– Угу. Для каждого, кто серьезно интересуется английскими сельскими усадьбами, де Люс – хорошо известное имя. Ваша семья, в конце концов, указана в «Кто есть кто?».
– А вы серьезно интересуетесь английскими сельскими усадьбами, мистер Пембертон?
Он рассмеялся.
– Профессионально, боюсь. Я пишу книгу на эту тему. Думаю назвать ее «Старинные усадьбы: прогулка сквозь века». Звучит довольно впечатляюще, не так ли?
– Полагаю, это зависит от того, кого вы хотите впечатлить, – ответила я. – Но, пожалуй, да… впечатляет.
– Мой дом в Лондоне, разумеется, но я путешествую по этой части страны уже довольно давно, делая заметки. Я очень надеялся осмотреть вашу усадьбу и пообщаться с твоим отцом. По правде говоря, именно для этого я и приехал.
– Не думаю, что это возможно, мистер Пембертон, – заявила я. – Понимаете, в Букшоу неожиданная смерть, и отец… помогает полиции проводить расследование.
Непреднамеренно я извлекла эту фразу, слышанную в радиосериалах, из закромов памяти, но, только произнеся ее, я осознала, откуда она.
– Боже мой! – воскликнул он. – Неожиданная смерть? Надеюсь, не член семьи?
– Нет, – ответила я. – Совершенный незнакомец. Но поскольку его обнаружили в огороде Букшоу, понимаете, отец обязан…
В этот момент дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Засияло солнце и заиграло в радужных лужицах на зеленой траве, и где-то на острове запела кукушка, точно как в конце шторма в завершении Пасторальной симфонии Бетховена. Клянусь, так оно и было.
– Отлично понимаю, – сказал он. – Я бы не посмел помешать. На случай если полковник де Люс пожелает связаться со мной, я остановился в «Тринадцати селезнях» в Бишоп-Лейси. Я уверен, что мистер Стокер будет рад передать послание.
Я сняла накидку и отдала ему.
– Спасибо, – поблагодарила я. – Мне надо возвращаться.
Мы побрели через озеро, словно парочка купальщиков, отдыхающих на побережье.
– Было приятно познакомиться, Флавия, – сказал он. – Уверен, со временем мы станем закадычными дружками!
Я наблюдала, как он идет по лужайке в сторону каштановой аллеи и скрывается из виду.
11
Я нашла Даффи в библиотеке, она восседала на верху передвижной лестницы.
– Где отец? – спросила я.
Она перевернула страницу и продолжила читать с таким видом, как будто меня и на свете нет.
– Даффи?
Я начала закипать как чайник: это булькающее оккультное варево может быстро превратить Флавию Невидимую во Флавию Священный Ужас.
Я ухватилась за лестничное колесико и хорошенько потрясла лестницу, а потом толкнула, чтобы она покатилась. Когда лестница трогалась с места, ее довольно легко было двигать дальше, Даффи вцепилась в верхушку, как паралитик, а я толкала лестницу вдоль длинной комнаты.
– Прекрати, Флавия! Останови ее!
Когда двери приблизились на опасное расстояние, я затормозила, обежала лестницу с другой стороны и толкнула ее в противоположном направлении, и все это время Даффи болталась наверху, как дозорный на китобойном судне в Северной Атлантике.
– Где отец? – крикнула я.
– Он все еще в кабинете с инспектором. Останови эту штуку! Останови ее!
Поскольку у нее был такой вид, будто ее сейчас стошнит, я остановилась.
Даффи сползла, пошатываясь, с лестницы и осторожно ступила на пол. На миг я подумала было, что она набросится на меня, но ей потребовалось необычно много времени, чтобы твердо встать на ноги.
– Иногда ты меня пугаешь, – сказала она.
Я чуть не заявила ей, что временами я пугаю саму себя, но потом вспомнила, что молчание иногда может нанести больший урон, чем слова. Я прикусила язык.
Глаза у нее все еще были как у загнанной ломовой лошади, и я решила воспользоваться удобным случаем.
– Где живет мисс Маунтджой?
Даффи смотрела на меня непонимающе.
– Мисс библиотекарша Маунтджой, – добавила я.
– Понятия не имею, – сказала Даффи. – Я не пользовалась сельской библиотекой с тех пор, как была ребенком.
Широко распахнутыми глазами она смотрела на меня поверх очков.
– Я подумывала спросить у нее совета, как стать библиотекарем.
Идеальная ложь. На лице Даффи отразилось чуть ли не уважение.
– Не знаю, где она живет, – сказала она. – Спроси мисс Кул из кондитерской. Она знает, что творится под каждой кроватью в Бишоп-Лейси.
– Спасибо, Дафф, – поблагодарила я, когда она упала в обитое тканью кресло с высокими подлокотниками. – Ты молодчина.
Одним из главных удобств жизни рядом с деревней является то, что в случае необходимости туда можно быстро добраться. Я ехала на «Глэдис», думая, что неплохо бы завести вахтенный журнал вроде того, который ведут пилоты. К настоящему моменту мы с «Глэдис», должно быть, накатали несколько сотен полетных часов, бо́льшую часть из них – в Бишоп-Лейси и обратно. Время от времени, прикрепив к багажнику корзину для пикника, мы вместе забирались еще глубже в поля.
Однажды мы ехали все утро в поисках постоялого двора, где, как говорили, Ричард Мид останавливался на одну ночь в 1747 году. Ричард (или Дик, как я иногда его называла) был автором «Технического отчета о ядах в нескольких эссе». Опубликованная в 1702 году, эта книга была первой на эту тему на английском языке, это издание стало гордостью моей химической библиотеки. В портретной галерее в моей спальне я держала его портрет приклеенным к зеркалу, вместе с портретами Генри Кавендиша, Роберта Бунсена и Карла Вильгельма Шееле, [30]30
Известные химики XVIII–XIX веков.
[Закрыть]в то время как Даффи и Фели вешали у себя портреты Чарльза Диккенса и Марио Ланца [31]31
Знаменитый американский певец (тенор) и актер итальянского происхождения.
[Закрыть]соответственно.
Кондитерская в Бишоп-Лейси на Хай-стрит втиснулась между домом гробовщика с одной стороны и рыбной лавкой – с другой. Я прислонила «Глэдис» рядом с зеркальным окном и дернула дверную ручку.
Я с трудом сдержала проклятия. Магазин был заперт.
Почему вселенная устраивает заговор против меня? Сначала чулан, потом библиотека и вот теперь кондитерская. Моя жизнь превращалась в длинный коридор запертых дверей.
Я приставила ладони к окну и всмотрелась в темноту.
Мисс Кул, должно быть, вышла куда-то или, как у любого другого в Бишоп-Лейси, у нее какие-то срочные семейные дела. Я взялась за дверную ручку обеими руками и постучала ею по двери, хотя знала, что это бесполезно.
Я припомнила, что мисс Кул живет в комнатах позади магазина. Может быть, она забыла открыть дверь. Старики часто делают что-то в таком духе: они выживают из ума и…
Но что если она умерла во сне? Я призадумалась. Или еще что похуже…
Я посмотрела направо и налево на улицу, но Хай-стрит пустовала. Но постойте! Я забыла о Болт-Элли – темном-темном переулке, мощенном булыжником и кирпичом, который вел во дворы позади магазинов. Конечно же! Я сразу устремилась туда.
Болт-Элли пах прошлым, рассказывали, что когда-то здесь была печально известная пивная. Я невольно вздрогнула, когда эхо моих шагов отразилось от поросших мхом стен и мокрых крыш. Я пыталась не прикасаться к кирпичам по обе стороны дороги и не вдыхать кисловатый воздух, пока не выйду на солнце в дальнем конце переулка.
Маленький задний двор мисс Кул был огорожен низкой стеной из осыпающегося кирпича. Деревянная калитка запиралась изнутри. Я перебралась через стену, подошла прямо к двери и громко постучала ладонью.
Я приложила ухо к дверной филенке, но изнутри не доносилось ни шороха.
Я сошла с тропинки, ступила на неухоженную траву и прижалась носом к покрытому копотью оконному стеклу. Вид мне загораживал комод.
В углу двора находилась гниющая собачья будка – все, что осталось от колли мисс Кул, Джорджи, которого задавила несущаяся машина на Хай-стрит.
Я дергала покосившийся каркас будки, пока он не высвободился от налипшей земли, потом протащила его через двор и поставила прямо под окном. И забралась на будку.
С крыши будки оставалось сделать лишь один шаг, чтобы ступить на подоконник, я осторожно балансировала на облупившейся краске, раскинув руки и ноги, словно витрувианский человек Леонардо да Винчи, одной рукой вцепившись в ставень, второй пытаясь оттереть стекло от копоти, чтобы заглянуть внутрь.
В маленькой спальне было темно, но света хватало для того, чтобы разглядеть тело, лежащее на кровати, увидеть белое лицо, уставившееся на меня с округлившимся ртом: «О!».
– Флавия! – воскликнула мисс Кул, сползая с постели, сквозь стекло ее голос звучал искаженно. – Что, боже ж ты мой…
Она выхватила вставные зубы из стакана и пихнула их в рот, потом скрылась на мгновение, и я, спрыгнув на землю, услышала звук отодвигающегося засова. Дверь открылась внутрь, и в проеме появилась она – словно пойманный барсук – в домашнем платье, прижимая нервно дрожащую руку к горлу.
– Боже ж ты мой… – повторила она. – В чем дело?
– Передняя дверь заперта, – ответила я. – Я не могла войти.
– Конечно, она заперта, – сказала она. – Она всегда заперта по воскресеньям. Я дремала.
Она потерла маленькие черные глазки, щурясь на свету.
Меня с запозданием осенило, что она права. Сегодня же воскресенье. Хотя казалось, что миновали эоны с той поры, но только сегодня утром я сидела с семьей в Святом Танкреде.
Должно быть, я выглядела потрясенной.
– Что случилось, дорогуша? – спросила мисс Кул. – Это из-за ужасного происшествия в Букшоу?
Так она знает!
– Я надеюсь, у тебя хватило здравого смысла держаться подальше от места…
– Да, конечно, мисс Кул, – сказала я с извиняющейся улыбкой. – Но меня просили не говорить об этом. Я уверена, вы поймете.
Это была ложь, но первоклассная.
– Какая замечательная деточка, – умилилась она, бросив взгляд на занавешенные окна соседних домов, выходившие в ее двор. – Но здесь не место для разговоров. Тебе лучше войти.
Она завела меня в узкий коридор, по одну сторону располагалась ее крошечная спальня, по другую – миниатюрная гостиная. Внезапно мы оказались в магазине, за прилавком, служившим также местной почтой. Мисс Кул была не только единственным продавцом сладостей в Бишоп-Лейси, она также являлась почтмейстером и в качестве оного знала все, что стоило знать, – за исключением химии, естественно.
Она внимательно меня рассматривала, пока я с интересом изучала ряды полок, на каждой из которых стояли стеклянные банки с плитками из конской мяты, красными лакрицами «бычий глаз» и кучей других вкусных вещей.
– Прошу прощения. Я не могу заниматься делами в воскресенье. Иначе меня привлекут к суду. Это закон, ты знаешь.
Я печально покачала головой.
– Простите, – сказала я. – Я забыла, какой сегодня день недели. Я не хотела испугать вас.
– Ладно, ты ничего плохого не сделала, – произнесла она, неожиданно обретая привычную болтливость и суетясь в магазине, бесцельно трогая то одно, то другое. – Скажи отцу, что скоро придет новая коллекция марок, но ничего такого, от чего можно было бы прийти в восторг, во всяком случае с моей точки зрения. Те же старые изображения короля Георга, благослови его Господь, только раскрашенные в новые цвета.
– Благодарю вас, мисс Кул, – сказала я. – Я, разумеется, передам ему.
– Я уверена, что на Центральном почтамте в Лондоне могли бы придумать что-нибудь получше, – продолжила она, – но я слышала, что они приберегают свои мозги для следующего года, для празднования Фестиваля Британии.
– Я хотела поинтересоваться, знаете ли вы, где живет мисс Маунтджой, – выпалила я.
– Тильда Маунтджой, – ее глаза сузились. – Что тебе от нее надо?
– Она очень помогла мне в библиотеке, и я подумала, что будет вежливо отблагодарить ее конфетами.
Я изобразила милую улыбку для пущего правдоподобия.
Это была бессовестная ложь. Я не дала себе труда подумать заранее, но сейчас поняла, что могу убить двух зайцев зараз.
– Ах, да, – сказала мисс Кул. – Маргарет Пикери уехала присматривать за сестрой в Незер-Вулси: «Зингер», иголка, палец, близнецы, заблудший муж, бутылка, счета… Миг неожиданной, принесшей плоды полезности для Тильды Маунтджой… Кисло-сладкие леденцы, – внезапно добавила она. – В воскресенье или нет, это будет идеальным выбором.
– Я возьму на шесть пенсов, – сказала я и добавила: – И на шиллинг плиток из конской мяты.
Конская мята была моей тайной страстью.
Мисс Кул подошла на цыпочках к витрине магазина и закрыла ставни.
– Только между нами, – сказала она заговорщицким тоном.
Она ссыпала леденцы в бордовый бумажный пакетик такого похоронного оттенка, что он просто умолял наполнить его ложкой-другой мышьяка или рвотного ореха.
– С тебя один шиллинг шесть пенсов, – сказала она, заворачивая плитки в бумагу.
Я протянула ей два шиллинга, и, пока она копалась в карманах в поисках сдачи, я сказала:
– Все в порядке, мисс Кул, сдачи не надо.
– Какая замечательная девочка, – просияла она, добавляя еще одну плитку из конской мяты. – Если бы у меня были дети, я бы даже не надеялась, чтобы они были хоть наполовину такими же внимательными и великодушными.
Я одарила ее частью улыбки, приберегая остаток для себя, и она рассказала, как дойти до дома мисс Маунтджой.
– Ивовый особняк, – сказала она. – Ты его не пропустишь. Он оранжевый.
Ивовый особняк был, как и сказала мисс Кул, оранжевым, того оттенка оранжевого, который вы можете видеть, когда алая шляпка мухомора начинает увядать. Дом прятался в тенях под ниспадающими зелеными юбками плакучей ивы чудовищных размеров, ветви которой тяжело колыхались на ветру, заметая пыль под себя, словно множество ведьминских веников. Их движение навело меня на мысли о пьесе XVII века, которую иногда играла и пела Фели – очень мило, я вынуждена признать, – когда она думала о Неде.
Песня называлась «Семена любви», хотя любовь не была первым, что приходило мне на ум при виде ивы; наоборот, она всегда напоминала мне Офелию (шекспировскую, не мою), утопившуюся подле ивы.
За исключением клочка травы размером с носовой платок, с одного бока ива мисс Маунтджой полностью заполняла собой огороженный забором дворик. Еще на пороге я почувствовала влажность этого места: поникшие ветви образовывали зеленый колокол, сквозь который проникало мало света, и у меня возникло странное ощущение, будто я под водой. Яркий зеленый мох делал из крыльца каменную губку, и следы от воды простирали печальные черные пальцы по оранжевой штукатурке.
На двери был окислившийся медный молоток с позеленевшим лицом линкольновского бесенка. [33]33
Линкольновский бесенок – символ города Линкольна в графстве Линкольншир. Согласно преданию XIV века, Сатана послал на землю двух бесенят творить разрушения. Но когда они направились вредить в Линкольнском соборе, появился ангел и превратил одного из бесенят в камень – он и стал символом города. А второй бесенок ухитрился сбежать.
[Закрыть]Я подняла его и пару раз осторожно стукнула в дверь. В ожидании я отсутствующе смотрела по сторонам на случай, если кто-нибудь выглянет из-за занавесок.
Но грязный тюль не шелохнулся. Словно в доме не было никакого движения воздуха.
Слева дорожка, выложенная старыми потертыми камнями, заворачивала за дом, и, подождав у двери минуту или две, я направилась по дорожке.
Задняя дверь почти полностью скрывалась под длинными завитками ивовых листьев, обещающе колыхавшихся, словно готовый подняться ярко-зеленый театральный занавес.
Я приложила ладони домиком к одному из крошечных окон. Если подняться на цыпочки…
– Что ты здесь делаешь?
Я резко обернулась.
Мисс Маунтджой стояла снаружи колокола из ивовых веток и смотрела на меня. Сквозь листву я видела только вертикальные тени на ее лице, но то, что я разглядела, заставило меня занервничать.
– Это я, мисс Маунтджой… Флавия, – сказала я. – Я хотела поблагодарить вас за помощь в библиотеке.
Ивовые ветки зашелестели, когда мисс Маунтджой вошла под покров зелени. Она держала в одной руке садовые ножницы и ничего не отвечала. Ее глаза, похожие на две безумные изюмины на сморщенном лице, не отрываясь смотрели на меня.
Я отпрянула, когда она ступила на тропинку, преграждая мне путь к бегству.
– Я хорошо знаю, кто ты, – сказала она. – Ты Флавия Сабина Долорес де Люс, младшая дочь Джако.
– Вы знаете моего отца? – выдохнула я.
– Естественно, я знаю, девочка. Человек моего возраста знает многое.
Каким-то образом, не успела я прикусить язык, правда выскочила из меня, как пробка из бутылки.
– Долорес – это вымысел, – призналась я. – Иногда я привираю.
Она сделала шаг по направлению ко мне.
– Зачем ты здесь? – хрипло прошептала она.
Я быстро сунула руку в карман и выудила пакетик со сладостями.
– Я принесла вам леденцы, – сказала я – чтобы извиниться за грубость. Надеюсь, вы примете их.
Она издала пронзительный, свистящий звук, который я решила считать смехом.
– Рекомендация мисс Кул, без сомнения?
Как деревенский дурачок в пантомиме, я резко и коротко закивала.
– Я посочувствовала вам из-за смерти вашего дяди – мистера Твайнинга, – сказала я, и я на самом деле говорила правду. – Честно. Это не было справедливо.
– Справедливо? Конечно, это было несправедливо, – произнесла она. – И это даже не нечестно. И не безнравственно. Ты знаешь, как это было?
Конечно, я знала. Я уже слышала это прежде, но я пришла не спорить с ней.
– Нет, – прошептала я.
– Это было убийство, – заявила она. – Убийство, самое натуральное.
– И кто убийца? – спросила я. Иногда мой язык застает меня врасплох.
На лице мисс Маунтджой, словно туча, закрывшая луну, появилось несколько рассеянное выражение, как будто она потратила целую жизнь, готовясь к роли, и на сцене в свете рампы забыла слова.
– Эти мальчишки, – сказала она наконец. – Эти отвратительные, мерзкие мальчишки. Я никогда их не забуду; и им не помогут круглые щечки и детская невинность.
– Один из этих мальчиков – мой отец, – спокойно заметила я.
Ее взгляд был устремлен куда-то в прошлое. Медленно она вернулась в настоящее, и ее глаза сфокусировались на мне.
– Да, – сказала она. – Лоуренс де Люс. Джако. Твоего отца прозвали Джако. Школьная кличка, тем не менее даже коронер называл его так. Джако. Он произносил это так мягко на дознании, почти ласково – как будто все в суде были очарованы этим прозвищем.
– Мой отец давал свидетельские показания на дознании?
– Конечно, он свидетельствовал – как и другие мальчики. В те времена такие дела делались именно так. Он все отрицал, разумеется, любую ответственность. Из коллекции директора украли ценную почтовую марку, и никто не мог сказать ничего, кроме: «О нет, сэр, это не я, сэр!» Как будто марка по волшебству отрастила грязные пальчики и сама себя похитила!
Я хотела было сказать ей, что мой отец не вор и не лжец, но внезапно осознала: что бы я ни сказала, ничто не заставит этот древний ум изменить мнение. Я решила проглотить обиду.
– Почему вы ушли из церкви этим утром? – спросила я.
Мисс Маунтджой отшатнулась, словно я выплеснула стакан воды ей в лицо.
– Ты говоришь без обиняков, не так ли?
– Да, – ответила я. – Это как-то связано с молитвой викария за незнакомца среди нас, не так ли? Человека, тело которого я нашла в огороде в Букшоу.
Она зашипела сквозь зубы, как чайник.
– Тынашла тело? Ты?
– Да, – сказала я.
– Тогда скажи мне вот что – у него были рыжие волосы? – Она закрыла глаза и не открывала их в ожидании моего ответа.
– Да, – ответила я. – У него были рыжие волосы.
– За дарованное нам возблагодарим Господа от всей души, – выдохнула она, перед тем как открыть глаза. Мне показалось, что это реакция не просто необычная, но и в некоторой степени нехристианская.
– Я не понимаю, – заметила я. И я действительно не понимала.
– Я сразу же признала его, – пояснила она. – Даже после всех этих лет я узнала его сразу же, как только увидела эту шапку рыжих волос, выходившую из «Тринадцати селезней». Если бы этого оказалось недостаточно, его развязность, высокомерная самонадеянность, эти холодные голубые глаза – любая из этих черт – подсказали бы мне, что в Бишоп-Лейси вернулся Гораций Бонепенни.
У меня было такое чувство, будто мы погружаемся в более глубокие воды, чем я полагала.
– Возможно, теперь ты понимаешь, почему я не могла принимать участие в молитве о вечном покое мерзкой души этого мальчика – этого мужчины.
Она протянула руку и взяла у меня пакетик с леденцами, положила одну в рот и сунула в карман остальное.
– Наоборот, – продолжала она, – я молюсь о том, чтобы он, в этот самый момент, страдал в аду.
И с этими словами она вошла в промозглый Ивовый особняк и захлопнула дверь.
Кто же этот Гораций Бонепенни? И что привело его назад, в Бишоп-Лейси?
Мне приходил в голову только один человек, который может рассказать мне об этом.
Подъезжая по каштановой аллее к Букшоу, я увидела, что синий «воксхолл» больше не стоит у дверей. Инспектор Хьюитт и его люди уехали.
Я заворачивала «Глэдис» за угол дома, когда услышала металлическое позвякивание, доносящееся из оранжереи. Я подъехала к двери и заглянула внутрь. Это оказался Доггер.
Он сидел на перевернутом ведре, постукивая по нему садовой лопаткой.
Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь… Так колокол Святого Танкреда звонит на похоронах какого-нибудь старца в Бишоп-Лейси, звонит и звонит, как будто отмеряет часы жизни. Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь…
Он сидел спиной к двери и явно меня не замечал.
Я прокралась в сторону кухонной двери, изо всех сил нашумела, уронив «Глэдис» с громким звоном на каменное крыльцо («Прости, “Глэдис”», – прошептала я).
– Черт побери! – сказала я достаточно громко, чтобы меня было слышно в оранжерее. И сделала вид, что увидела его через стекло. – О, привет, Доггер! – поздоровалась я жизнерадостно. – Ты-то мне и нужен.
Он не сразу повернулся, и я притворилась, что счищаю глину с носка туфли, пока он приходил в себя.
– Мисс Флавия, – медленно произнес он. – Вас все искали.
– Что же, вот она я, – сказала я. Лучше аккуратно поддерживать разговор с Доггером, пока он не придет в чувство окончательно.
– Я говорила кое с кем в деревне, и мне рассказали кое о ком, и я подумала, что ты можешь рассказать мне об этом кое-ком.
Доггер изобразил подобие улыбки.
– Я знаю, что выбрала не лучшие слова, но…
– Я знаю, что вы имеете в виду, – прервал меня он.
– Гораций Бонепенни! – выпалила я. – Кто такой Гораций Бонепенни?
От моих слов Доггер начал извиваться, как подопытная лягушка, к хребту которой подсоединили гальваническую батарею. Он облизнул губы и яростно вытер их носовым платком. Его глаза начали туманиться, мигая, словно звезды перед восходом солнца. Одновременно он прилагал нечеловеческие усилия взять себя в руки, но без особого успеха.
– Не обращай внимания, Доггер, – сказала я. – Это не имеет значения. Забудь.
Он пытался встать на ноги, но не смог подняться с ведра, на котором сидел.
– Мисс Флавия, – сказал он, – есть вопросы, которые надо задать, и есть вопросы, которые задавать не надо.
Опять то же самое: так похожие на закон, эти слова падали из уст Доггера так естественно и с такой окончательностью, как будто их изрекал сам Исайя.
Но эти несколько слов, казалось, полностью истощили его, и с громким вздохом он закрыл лицо руками. Я ничего так не хотела в этот момент, как обнять его и прижать, но знала, что он это не любит. Я просто удовольствовалась тем, что положила руку ему на плечо, осознавая, что этот жест успокаивает скорее меня, чем его.
– Я пойду найду отца, – сказала я. – Мы проводим тебя в комнату.
Доггер медленно повернул лицо ко мне, мертвенно-белую трагическую маску. Слова упали, как камни, скрежещущие о камни.
– Они забрали его, мисс Флавия. Полиция увезла его.
