Текст книги "Здесь мертвецы под сводом спят"

Автор книги: Алан Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

28

То, что произошло дальше, было настолько мимолетным, – будто мир превратился в мешанину красок или жидкостей в вертящейся центрифуге.

Я осознала, что каков бы ни был результат, я не смогу рассказать все инспектору Хьюитту. По правде говоря, я с нетерпением ожидала момента, когда смогу терпеливо развязать перед ним узел улик и сложить их к его благодарным ногам.

И, конечно же, Антигона. Я заподозрила, что Антигона Хьюитт беременна. Она излучала такое же загадочное сияние, которое я наблюдала прошлой осенью у Ниаллы Гилфойл, странствующей актрисы театра кукол: теплое свечение, намного большее, чем просто здоровый блеск. Я знала, что Хьюитты уже потеряли не одного младенца, так что я только молюсь, чтобы на этот раз у них все получилось.

Святой Танкред, пожалуйста, присмотри за ней, – взмолилась я.

Нет, не могу я ничем поделиться с инспектором Хьюиттом. Тетушка Фелисити ясно дала понять, что я не должна ни с кем обсуждать Гнездо и его деятельность, кроме нее. Это большой секрет. Так сказал Егерь.

Нет, я ничего не могла рассказать инспектору Хьюитту о незнакомце на вокзале, Теренсе Альфристоне Тардимене, холостяке, проживавшем по адресу: Лондон, В8, Ноттинг Хилл гейт, Кэмден Гарденс 3А, тридцать восемь лет – по словам Адама.

Мне придется остаться просто очевидцем, важным, если уж на то пошло, но все равно просто свидетелем.

Я не прочь признать, что это горькая пилюля. Мне придется слиться с обоями, так сказать, и позволить инспектору сорвать все лавры.

Остается только надеяться, что он и его помощники хорошо сделали свое домашнее задание и уже близки к тому, чтобы самостоятельно обнаружить, кто столкнул Теренса Тардимена под поезд. Наверняка к настоящему моменту они уже выяснили, кто на полустанке Букшоу крикнул: «Его столкнули!»

Если же они оказались в тупике, возможно, мне придется послать им анонимное письмо, которое я составлю из букв, вырезанных из разных газетных заголовков и наклеенных на лист вощеной бумаги из лавки мясника, и отправлю из почтового ящика на Флит-стрит, чтобы избежать подозрений.

Мне стоило бы снова сломать свои брекеты, чтобы опять совершить путешествие в Лондон и бросить письмо в почтовый ящик там, и оно бы того стоило. Возможно, инспектор Хьюитт все равно что-то заподозрит в глубине души, поймет, кто отправитель. Он опознает блестящие следы моего разума. Но даже в этом случае он никогда не сможет это доказать или открыто признать, что именно Флавия де Люс нашла разгадку.

Мы будем мило улыбаться друг другу, угощаясь лепешками, инспектор и я, и предлагать друг другу к чаю сливки и сахар, и оба будем знать восхитительную правду, но молчать.

Голос викария вернул меня в настоящее, произнеся:

– «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается» [22]22
  Книга Иова, глава 14, стихи 1–2.


[Закрыть].

С учетом обстоятельств было оговорено, хотя это и необычно, что погребение в могилу состоится в церкви и будет частью похоронной церемонии.

Харриет будет покоиться вместе с остальными членами семьи в семейном склепе в крипте под церковью. Ее гроб поместят туда позже в соответствующее время, когда, как сказал нам викарий, «скорбящие рассосутся».

Церемония уже приближалась к концу.

– Господи, ты знаешь, – говорил викарий, – тайны наших сердец.

Я глянула на Лену. Не смогла удержаться.

Она внезапно повернула ко мне голову, встретила мой взгляд, и я обнаружила, что, как ни пытаюсь, не могу отвести взгляд.

Говорят, в некоторых ситуациях ядовитые змеи могут пугать маленьких животных взглядом: факт, в котором я сомневалась и по сей день, хотя миссис Мюллет предупреждала меня, что у Герти Мамфилд дурной глаз и что ей ни за что нельзя смотреть в глаза.

Как бы там ни было, я просто была не в состоянии оторвать взгляд от глаз Лены. Что-то неведомое скользило от нее ко мне – и как ни удивительно, от меня к ней: безмолвный разговор, для расшифровки которого я была слишком неопытна.

Она знает, что я знаю. Никаких сомнений. Она высосала правду из моих глаз, и я никак не смогла этому помешать.

Только величайшим усилием я смогла опустить веки, хотя это было все равно что пытаться опустить оконный переплет с засохшей краской.

Я отвернулась и опустила взгляд в пол, перед тем как осмелиться снова открыть глаза.

К моему ужасу, викарий уже приступил к той части поминальной службы, когда нам надо будет выйти вперед, всем по очереди – отцу, Фели, Даффи, мне – и бросить горстку земли с церковного кладбища на гроб Харриет.

– «…ты, достойнейший Судия вечный, – говорил он, – избави нас от страданий в последний наш час, от мук смертных и не дай отпасть от тебя».

Он кивнул отцу, тот встал и двинулся вперед неверной походкой, словно автомат, который не включали лет сто.

Мы с Даффи пошли следом.

– «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху в надежде на воскресение к вечной жизни…»

Какие жестокие слова! Не хочу их слышать!

Я прижала руки к ушам и сделала шаг назад. Зацепилась ногой за нижнюю ступеньку алтаря, и мне пришлось ухватиться за угол гроба Харриет, чтобы не упасть.

Восстановив равновесие, я увидела, что инспектор Хьюитт торопливо приближается к нам по центральному проходу.

Неужели он настолькобеспокоится за меня?

Вероятно, нет, потому что детектив-сержант Вулмер, прущий, словно тяжелый грузовик, уже миновал половину одного бокового прохода, а детектив-сержант Грейвз блокирует другой.

Что происходит? Их попросили принять участие в погребении?

Или они – я отчаянно понадеялась на это – выяснили личность убийцы на платформе?

Позади меня раздался грохот.

Лена выскочила из скамьи и побежала вверх по алтарным ступенькам. На миг она напомнила мне испуганную лошадь, в стойло которой ударила молния. Ее ноздри раздувались, и когда она повернула голову, я увидела белки ее глаз.

Она влетела в пространство за алтарем, не осознавая, что выхода там нет. Все это время инспектор Хьюитт приближался к передним рядам медленными размеренными шагами.

Сержант Грейвз, который был меньше, легче и моложе, почти достиг передних скамеек бокового прохода. Он подошел так близко, что я могла бы протянуть руку и прикоснуться к нему. Инспектор Хьюитт предостерегающе поднял руку, и сержант остановился.

В дальнем боковом проходе сержант Вулмер еще не дошел до первого ряда.

Лена положила руку на главный алтарь, как будто собираясь забраться на него, но быстро поняла, что он слишком высокий. Резко повернувшись, она увидела, что инспектор Хьюитт и сержант Грейвз снова двинулись в ее сторону, загоняя ее в невидимые сети.

Она рванула ткань в районе талии и – шокирующе, нахально – выступила из своей узкой черной юбки. Она должна была избавиться от помехи, ей надо бежать. Шелковая комбинация непристойно заблестела в лучах солнца.

Если не принимать во внимание торопливое постукивание по мрамору одной пары туфель и размеренное шарканье трех пар полицейских сапог, все происходило в полной тишине. В этом было что-то нереальное: сцена из немого кино в первые дни экспериментов со звуком.

В последний момент, когда Лена вот-вот должна была угодить в мощные объятия сержанта Вулмера, она неожиданно дернулась влево и влетела в часовню – в ту самую маленькую часовню, где Самсон положил голову на колени своей любимой и где он разрушал здание со своими мучителями.

Серьезная ошибка с ее стороны, и Лена поняла это почти сразу.

Она оказалась загнанной в угол.

Она замерла, повернулась вокруг своей оси в поисках пути к спасению, и хотя это все заняло доли секунды, мой мозг мысленно ее сфотографировал. На самом деле, закрыв глаза, я все еще вижу ее в тот момент: длинные рыжие волосы, выбившиеся из прически, широко раскрытые глаза, кончик языка облизывает губы. Ее грудь высоко вздымалась, она бросила взгляд назад через плечо, и в изумленном молчании было слышно ее прерывистое дыхание.

Я бы хотела, чтобы ее лицо исказилось ненавистью, но нет. Скорее, у нее было выражение лица женщины, которая на полпути к машине вспомнила, что забыла кошелек на кухонном столе.

Так они стояли, казалось, вечность, не шевелясь, Лена и полиция, словно актеры в утомительной живой картине.

И потом кто-то в церкви – неужели это была я? – тихо вскрикнул.

Чары разрушились.

Лена снова задвигалась – молния в черном жакете. В несколько прыжков она пересекла часовню. Вскочила на малый алтарь и, собравшись с силами, бросилась прямо на витраж.

Самсон и Далила осыпались дождем старинного стекла. Ядовито-желтые и кобальтово-синие осколки взлетели в воздух, на миг будто зависли в полете и морской волной обрушились на мрамор.

Море стекла.

Лена застряла в окне.

Лучше бы она вылетела наружу.

Средневековые мастера, работавшие к западу от Букшоу в лесу Овенхаус, смешивали песок с пеплом разновидности тростника под названием солерос, чтобы сделать стекло, которое сохранится до тех пор, когда труба возвестит конец света: до того дня, когда распахнутся двери на небеса и посреди стеклянного моря покажется радужный трон с семью пылающими светильниками.

Для этого они облекли свои изделия в тонкую паутину – сетку из тончайших свинцовых нитей.

Именно в эту сетку влетела Лена, наполовину застряв в ней.

Должно быть, насаженная на тысячу разноцветных стеклянных иголок, она дернулась и повредила артерию.

Сначала закапали капли крови, потом они превратились в струйки и ручейки, текущие по осколкам стекла и сливающиеся в жуткую красную реку, хлынувшую на холодный мраморный пол.

Все это случилось за считанные мгновения.

В церкви началось светопреставление. Кто-то кричал, а доктор Дарби торопливо пробирался к алтарю из задней части храма.

Словно во сне, меня повлекло мимо кафедры и аналоя в маленькую часовню. Инспектор Хьюитт попытался удержать меня, но я его оттолкнула, может быть, несколько грубовато, и решительно шла вперед, пока не оказалась прямо перед засыпанным стеклом алтарем, устремив взгляд на осколки.

Лена больше не двигалась.

Она висела, наколотая на стеклянные иголки, в полнейшей неподвижности, и только несколько рыжих прядей на затылке слегка шевелились от легкого ветерка, дувшего из окна.

И потом…

Мне не хочется говорить об этом, но я должна.

Открылся один глаз, медленно повращался, как будто не осознавая, где он, и наконец остановился на мне.

Он расширился.

Этот голубой, неизмеримо глубокий глаз. Уставился на меня.

И, наконец, погас.

Этот голубой глаз де Люс.

Так похожий на мои глаза.

29

Иногда я размышляю, о чем же думала Лена, умирая.

Интересно, успела ли она заподозрить, видя, как я стою и смотрю на нее, что Харриет восстала из мертвых и явилась отомстить.

Отчасти я надеюсь, что да, а отчасти – что нет. Я очень стараюсь быть хорошим человеком, но не всегда получается.

Например, я обнаружила, что мне очень сложно простить Харриет за то, что она мертва. Пусть даже это не ее вина и пусть она умерла за свою страну, я чувствую себя обездоленной, как никогда не чувствовала, пока ее тело не нашли. Даффи права: мы заслуживаем лучшего.

Нелепо, но это так. Лучшее, что я могу сделать, – это позволить себе какое-то время ненавидеть ее. Ну, может, не ненавидеть, но излить на нее ужасающее негодование, как выразилась бы Ундина.

И конечно же Лена. Я заслуживала большего со стороны их обеих.

Путь домой в Букшоу совершился в абсолютном молчании. Мы не задержались на церковном дворе, чтобы выслушать слова утешения, как обычно делают. Из-за происшествия с Леной викарий и Синтия быстро усадили нас в «роллс-ройс», тайком пожав руки под прикрытием стихаря и украдкой похлопав по плечу.

Поскольку большая часть прихожан искали позицию, откуда будет лучше видно, как снимают Лену, – кто-то даже вышел во двор, хотя окно и его пленницу торопливо завесили брезентом, – незаметно уехать было легко.

Когда Доггер отъезжал от ворот кладбища, мы проехали в нескольких футах от инспектора Хьюитта с блокнотом наготове, допрашивавшего Макса Брока. Ходят слухи, что, покинув сцену, Макс начал пописывать «подлинные» истории для скандальных журнальчиков, и я готова поспорить, что он почерпнул множество полезных подробностей со своей церковной скамьи в первом ряду.

Инспектор не посмотрел на меня даже мельком.

Решили, что Ундина вернется в Букшоу вместе с Адамом и Тристрамом в «лендровере» ее матери. Тетушка Фелисити было возразила, но отец настоял. В первый раз за день он заговорил.

– Оставь девочку в покое, Фелисити, – сказал он.

Я не знала, что Ундина успела рассмотреть, и поскольку Доггер мигом увлек ее в ризницу еще в самом начале, мне не подвернулась возможность это выяснить.

Мы приехали в безмолвный дом. Отец дал миссис Мюллет выходной до конца дня, и ее не пришлось уговаривать.

– Я оставила достаточно мяса в холодильнике, – прошептала она Доггеру. – Пудинги и остальное в кладовке. Проконтролируй, чтобы они поели.

Доггер вежливо кивнул.

Адам и Тристрам припарковались у парадной двери через несколько секунд после нас. Все трое с Ундиной они были увлечены серьезной беседой, кажется, о стрекозах.

– В Сингапуре намногобольше разных видов, чем в Англии, – вещала она. – Намного больше сотни, но, разумеется, я отношу к ним и равнокрылых стрекоз.

Она уже знает, что случилось с ее матерью? Наверняка должна знать, наверняка тетушка Фелисити сказала ей.

Маленькой девочке будет трудно расти без ее драгоценной Ибу. Кто знает? Может, со временем она сможет оценить по достоинству парочку советов.

В вестибюле наша компания разделилась, все разошлись по своим комнатам. Первым ушел отец, медленно поднимаясь по ступенькам. Я хотела пойти за ним, утешить его, но, честно говоря, не знала, как это сделать.

Может быть, со временем я найду противоядие от горя. Но сейчас я могу только молча жалеть его.

Поскольку меня совершенно не интересовали равнокрылые стрекозы и я не была голодна, я отправилась прямиком в лабораторию, чтобы покормить Эсмеральду, которая, похоже, совсем по мне не скучала. Она набросилась на еду, не обращая на меня ни малейшего внимания.

Кажется, прошла вечность с тех пор, как я была наедине с собой.

Впервые за всю мою жизнь я не знала, что делать. Не хотела читать, не хотела слушать музыку, да и химия тоже не могла мне помочь.

Я достала спичку из коробка и лениво зажгла огонь под бунзеновской горелкой. Опираясь локтями на скамью, я уставилась в переменчивое пламя – желтое, оранжевое, пурпурное, синее, чувствуя себя далеким наблюдателем из-за края Вселенной, следящим за рождением галактик.

Есть только я и больше ничего. Остальное не существует.

Свет и тепло: вот в чем дело.

Секрет звезд.

Но когда начинаешь задумываться об этом, понимаешь, что свет – это энергия, и тепло тоже.

Так что, если задуматься, энергия – это великая штука, начало и конец всего, исток всех вещей.

Пламя мигнуло, как будто поддразнивая меня. Я секунду погрела ладони и выключила газ.

Пуф! Конец Творения!

Уничтожено без малого двенадцатилетней девочкой с косичками.

Вот и все.

Не особенное утешение, но другого мне неоткуда взять.

Я не слышала, как дверь открылась и как Доггер вошел в комнату. Могу только предположить, что он не хотел потревожить меня.

– О! Доггер! А я тут сижу и размышляю.

– Удивительно прекрасно времяпрепровождение, мисс Флавия, – заметил Доггер. – Я часто занимаюсь тем же самым.

В этот момент я могла бы спросить Доггера, о чем он размышляет, вспоминает ли хоть иногда о том, как спас жизнь отцу и как его заставили работать на Перевале адского огня, строить Дорогу смерти.

Не то чтобы я не осмеливалась, скорее я не хотела, чтобы эти тени омрачили его бдительную душу. Бог ведает, они достаточно омрачают его сны.

До сегодняшнего дня я никогда не задумывалась о том, какую мучительную боль может вызвать в нем один вид железнодорожных путей.

Великое благо, что в самые тяжелые для нашей семьи времена Доггер ни разу не страдал от ночных кошмаров. Он – скала. В будущем я постараюсь, чтобы наши беседы были занимательными и не затрагивали железную дорогу.

– Доггер, – спросила я, – сколько времени требуется, чтобы человек истек кровью?

Доггер взялся за подбородок указательным и большим пальцами.

– В среднем человеческое тело содержит около галлона крови. У женщин ее немного меньше, чем у мужчин.

Я кивнула. Звучит разумно.

– А сколько, например, надо времени, чтобы женщина истекла кровью до смерти?

– Полное обескровливание, – ответил Доггер, – может произойти меньше чем за минуту. Разумеется, это зависит от размера и здоровья субъекта и от того, какие сосуды были перерезаны. Вы думаете о мисс Лене?

Я не могла это скрывать.

– Да, – сказала я.

– Могу уверить вас, что она умерла очень быстро.

– Она страдала?

– Сначала да, – ответил Доггер. – Но вскоре наступило бессознательное состояние и затем смерть.

– Спасибо, Доггер, – поблагодарила я. – Мне надо было знать.

– Понимаю, – сказал Доггер. – Я так и подумал.

– Как отец? – поинтересовалась я. Мне внезапно пришло в голову, что отец размышлял о том же, о чем и Доггер.

– Справляется, – ответил Доггер.

– И все?

– Да. Он хочет видеть вас в девятнадцать ноль-ноль.

– Всех?

– Нет, мисс Флавия. Только вас.

Меня охватил ужас.

Отец дождался конца похорон, чтобы наказать меня за то, что я вскрыла гроб Харриет. Я по глупости ожидала, что обретение ее давно утраченного завещания каким-то образом сделает его счастливым, но он не дал ни малейшего знака, что его тревоги облегчились.

На самом деле теперь, когда я об этом подумала, он выглядел еще более встревоженным, более молчаливым, чем когда-либо ранее, и это меня испугало.

Как мы будем жить дальше? Харриет мертва и похоронена, и у отца не осталось ни капли надежды. Кажется, он сдался.

– Что мы будем делать, Доггер?

Это вопрос показался мне разумным. После всего, что ему довелось пережить, Доггер разбирается в безнадежных ситуациях.

– Ждать завтрашнего дня, – сказал он.

– Но что, если завтра будет еще хуже, чем сегодня?

– Тогда мы подождем послезавтрашнего дня.

– И так далее? – уточнила я.

– И так далее.

Хорошо иметь ответ, даже если не понимаешь его. Должно быть, у меня был скептический вид.

Было еще рано; до девятнадцати часов далеко. С тем же успехом можно ждать еще девятнадцать тысяч лет.

Что мне делать до этого времени?

Ответ пришел ко мне мгновенно, как часто бывает, когда ты в растерянности.

В обычной ситуации я бы сидела и ждала, грызла ногти, считала часы и нервничала. Но не сегодня, нет.

На этот раз я возьму контроль над ситуацией, до того как контроль возьмут надо мной. Я не стану ждать до семи часов. Зачем? Мне надоело быть пешкой.

Кроме того, надо многое обсудить. Поскольку половина наказания заключается в его ожидании, только тем, что я явлюсь раньше, я уже уменьшу свой приговор вдвое. Мне не особенно хочется исповедоваться в своих грехах перед отцом, но чему быть, того не миновать. Лучше разделаться с этим поскорее.

Я спустилась по лестнице, и пусть ощущение в моем сердце не было чем-то вроде счастья, оно было близко к нему.

Я легонько постучала в дверь отцовского кабинета. Ответа не было.

Приложила ухо к двери, но гулкость пустой комнаты подсказала мне, что его там нет. Маловероятно, чтобы он пошел наверх; в конце концов, разве Доггер только что не разговаривал с ним?

Быстрая прогулка по западному крылу дала знать, что его нет в гостиной, где Фели сидит за роялем, молча уставившись в ноты; нет в библиотеке, где Даффи сидит на полу, скрестив ноги, и листает огромную Библию.

– Закрой за собой дверь, – сказала она, не поднимая глаз.

Я только что снова прошла мимо отцовского кабинета, когда услышала звук, от которого я оцепенела.

Я часто слышала этот звук в еженедельных выпусках радиопередач о Филипе Оделле, частном детективе, и сразу же его узнала: это взвели курок пистолета. Его принесли из оружейного музея.

Моя кровь заледенела.

Каким бы безрассудством это ни могло показаться – сейчас я с трудом верю, что я это сделала, – но я распахнула дверь и вошла.

Отец стоял перед открытым стеклянным ящиком, и в его руках лежало оружие чрезвычайно зловещего вида.

Я часто заглядывала в этот ящик и помнила, что табличка гласила: табельный револьвер марки «Раст Гассер», модель 1898 года, сделан в Вене для Австро-Венгерской армии. Хотя эта штука заряжается всего лишь восемью восьмимиллиметровыми патронами, по ее виду сразу понятно, что этого достаточно.

«Злобный» – вот каким словом Даффи описала бы этот револьвер.

Мой мозг вскипел. Что я могу сказать?

– Вы хотели меня видеть? – спросила я. Это единственное, что пришло мне в голову.

Отец удивленно взглянул на меня – почти виновато и да, словно во сне.

– О, Флавия… да… я… но только позже. Наверняка еще нет семи часов?

– Нет, сэр, – ответила я. – Нет еще. Но я решила явиться пораньше, чтобы не заставлять вас ждать.

Отец не обратил внимания на мою извращенную логику. Явно в моих словах не было смысла, но отец, кажется, ничего не заметил. Медленно, словно револьвер сделан из хрусталя, он вернул его в ящик и провел ладонью по лбу.

– Барсуки, – произнес он. – Я думал отпугнуть этих маленьких паршивцев. Они совершенно разорили западную лужайку.

Мое сердце сжалось. Даже я могла бы придумать предлог получше. О чем только он думает? Что проносится в его голове?

– Очень мило с твоей стороны, – начал он, имея в виду мой ранний приход, но не успел он продолжить, как я его перебила:

– Я хотела сказать, что мне очень стыдно из-за завещания. Я не думала, что причиню вред. Я не хотела проявить неуважение.

Нет нужды рассказывать ему про мой провалившийся план воскрешения Харриет. Чем меньше сказано об этом, тем лучше.

Да, отцу ни к чему знать об этом.

– Сэр Перегрин счел своим долгом проинформировать меня, что гроб твоей матери был поврежден.

Черт бы побрал этого человека! У министерства внутренних дел ни стыда, ни совести! И сердца тоже нет!

– Да, сэр, – признала я, собираясь с силами.

Я ждала, когда падет удар. Какое наказание ни планирует отец, это явно будет конец Флавии де Люс.

Вот и все, – подумала я. – Меня отправят либо в «Уормвуд Скрабс» [23]23
  Маловероятно, чтобы Флавию могли отправить в «Уормвуд Скрабс», поскольку в этой тюрьме, построенной в Лондоне в конце XIX века, содержат только мужчин.


[Закрыть] , либо в приют для девочек-правонарушителей на Собачьем острове.

Я наблюдала, как он поднимает руку и чешет переносицу большим и указательными пальцами.

Когда он заговорил, в его голосе прозвучал не гнев, а бесконечная печаль.

– Я собираюсь отослать тебя, – произнес он.