Текст книги "Непростой читатель"
Автор книги: Алан Беннетт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Не по программе закончилась и церемония посадки деревьев. Слегка вкопав молодой дубок в недавно удобренную бедную почву у реки Медуэй, она оперлась на церемониальную лопату и прочитала наизусть стихотворение Филипа Ларкина "Деревья", не опустив последнего четверостишия:
И когда ее чистый и безошибочно узнаваемый голос прозвучал над пожухлой, прибитой ветром травой, всем показалось, что она обращается не только к столпившимся членам муниципалитета, но и к себе самой.
Чтение увлекало королеву все больше, но ко всему остальному она никакого энтузиазма не испытывала. Правда, при мысли об очередном открытии плавательного бассейна ее сердце и раньше не начинало биться чаще, но ей никогда не приходило в голову отказаться от церемонии. Какими бы утомительными ни были ее обязанности – посещение того-то, обсуждение этого, – они не были ей скучны. Это был ее долг, и, когда она по утрам открывала свой ежедневник, за этим жестом всегда стояли интерес или ожидание.
Этого больше не было. Теперь она думала о предстоящих бесконечных поездках, путешествиях и обязательствах с ужасом. Редко выдавался хотя бы один день, который она могла бы считать своим. Вдруг все это стало обузой. "Мэм устала, – сказала горничная, услышав стон, донесшийся со стороны письменного стола, – вы столько сидите, вам нужно и полежать".
Но дело было не в усталости. Дело было в чтении, и при всей увлеченности им королеве иногда хотелось, чтобы она никогда не раскрывала книгу и не погружалась в чужую жизнь. Но было уже поздно. Чтение уже целиком завладело ею.
Тем временем приезжали и уезжали важные визитеры, одним из них был президент Франции, который так разочаровал ее в отношении Жене. Как-то королева упомянула об этом министру иностранных дел при обсуждении, обычном после подобных визитов, но министр вообще не слышал о преступнике-драматурге.
– Но, – продолжала она, снова отклоняясь от комментариев по поводу англо-французских валютных соглашений, – пребывая в полном неведении относительно Жене (которого президент считал "завсегдатаем бильярдной"), он оказался просто кладезем информации о Прусте, которого я прежде знала лишь по имени.
Для министра иностранных дел имя Пруста мало что говорило, так что ей удалось немного его просветить.
– Ужасная жизнь, несчастный человек. Очевидно, страдал от астмы. Из тех, кому хочется сказать: "Ну же, возьми себя в руки!" Но в литературном мире масса таких людей. С ним произошел любопытный случай: когда он обмакнул в чай кусочек бисквита (отвратительная привычка), перед ним развернулась вся его прошлая жизнь. Я попробовала сделать так же, но ничего не произошло. В детстве я обожала кексы Фуллера. Думаю, если бы я ощутила их вкус, это могло бы подействовать, но, разумеется, их уже давно не делают, поэтому – никаких воспоминаний. Мы закончили? – И она протянула руку к книге.
В отличие от министра иностранных дел королеве скоро предстояло познакомиться с Прустом, поскольку Норман быстро нашел Пруста в Интернете и, обнаружив, что роман насчитывает тринадцать томов, решил, что он может стать идеальным чтением во время летнего отдыха Ее Величества в Балморале. Вслед за королевой туда же отправилась и биография Пруста, написанная Джорджем Пейнтером. И, взглянув на голубые и розовые суперобложки томиков, выстроившихся на письменном столе, королева подумала, что они выглядят почти съедобными, словно только что с витрины кондитерского магазина.
Лето оказалось отвратительным: холодным и сырым, охотники каждый вечер ворчали, что у них пустые ягдташи. Но для королевы (и Нормана) лето превратилось в идиллию. Трудно представить больший контраст между миром книги и местом, где ее читают. Они были захвачены страданиями Свана, легкой вульгарностью г-жи Вердюрен и странностью барона де Шарлю, а на мокрых холмах впустую стреляли ружья да иногда мимо окна проносили мокрую тушу убитого оленя.
Премьер-министр счел своим долгом вместе с женой на несколько дней присоединиться к гостившей здесь компании. Не принадлежа к числу охотников, он собирался сопровождать королеву на прогулках по вересковым пустошам, надеясь, как он сформулировал, "узнать ее поближе". Но, имея о Прусте еще более отдаленное представление, чем о Томасе Харди, премьер-министр оказался в затруднении: о предполагаемых задушевных разговорах не могло быть и речи.
После завтрака королева с Норманом уходили в кабинет, мужчины в "лендроверах" устремлялись навстречу новым охотничьим разочарованиям, а премьер-министр с женой оказывались предоставленными самим себе. Пару раз они вместе с охотниками побродили по промозглым пустошам и болотам, заросшим вереском, и приняли участие в нелепых пикниках, а остаток времени, исчерпав возможности местных магазинов покупкой твида и коробки песочного печенья, уныло просидели в дальнем углу гостиной за унылой игрой в "монополию".
Четырех дней такого времяпровождения оказалось достаточно, и, извинившись (проблемы на Среднем Востоке), премьер-министр с супругой решили уехать на следующий день утром. В последний вечер их пребывания поспешно организовали игру в шарады. Выбор цитат – это одна из привилегий королевы, о которой, по-видимому, не многие знают, и, как правило, авторы выбранных цитат оказываются хорошо известны ей, но отнюдь не всем остальным, включая и премьер-министра.
Премьер-министр не любил проигрывать, даже монарху, его не утешило, когда один из принцев объяснил, что шанс выиграть был только у нее, потому что фразы (некоторые фразы были из Пруста) подбирал Норман из прочитанных ими книг.
Если бы королева вернула себе большинство давно позабытых привилегий, это не взбесило бы премьер-министра сильнее, и, возвратившись в Лондон, он, не тратя времени, отправил своего специального советника к сэру Кевину, который выразил сочувствие, заметив, что в настоящее время Норман – это то бремя, которое приходится нести всем. Но на специального советника его слова не произвели впечатления.
– Этот тип, Норман, педераст?
Сэр Кевин ручаться не мог, но счел, что исключать этого нельзя.
– А она знает?
– Ее Величество? Наверное.
– А пресса?
– Думаю, – проговорил сэр Кевин, сжимая и разжимая челюсти, – пресса – это последнее, что нам нужно.
– Совершенно верно. Могу я на вас положиться?
Королеве предстоял государственный визит в Канаду, удовольствие, которое Норман решил не делить с королевой, предпочтя поехать в отпуск, домой, в Стоктон-он-Тиз. Однако он все приготовил заранее, старательно собрав чемодан книг, которых хватило бы, чтобы полностью занять Ее Величество в путешествии от одного побережья до другого. Канадцы, насколько было известно Норману, народ не книжный, а программа настолько плотная, что возможность Ее Величества выбрать себе книгу в книжном магазине невелика. Королева предвкушала эту поездку, большую часть которой предстояло проделать на поезде, воображая, как в счастливом одиночестве она будет листать дневники Пипса, которого раньше не читала, а поезд будет мчать ее через континент.
На самом деле, поездка, или во всяком случае ее начало, обернулась полной катастрофой. Королева была необщительной и мрачной, что ее придворные не преминули бы приписать чтению, если бы не то обстоятельство, что на этот раз она ничего не читала. Книги, которые приготовил для нее Норман, непостижимым образом исчезли. Они отправились из Хитроу вместе с королевой и сопровождающими ее лицами и через несколько месяцев обнаружились в Калгари, где стали украшением хорошей, хотя довольно странной выставки в местной библиотеке. Тем временем Ее Величеству нечем было заняться, и вместо того, чтобы сосредоточиться на текущей работе, а это и было целью сэра Кевина (для чего и книги были отправлены совершенно по другому адресу), королева ничего не делала, что приводило ее в раздражение и затрудняло общение с ней.
На далеком севере белые медведи, так и не дождавшись появления Ее Величества, уплыли на льдине. Бревна сбивались, создавая заторы, ледники соскальзывали в холодную воду, но царственная гостья ничего не замечала и не покидала своего салона.
– Не хочешь взглянуть на водный путь по реке Святого Лaвpeнтия? – спросил ее муж.
– Я открывала его пятьдесят лет назад. Не думаю, что он изменился. Даже Скалистые горы удостоились лишь ее небрежного взгляда, а Ниагара была категорически отвергнута ("Я видела ее три раза"), и герцог поехал один.
Но случилось так, что на встрече с видными канадскими деятелями культуры королева заговорила с Элис Манро и, узнав, что та пишет романы и короткие рассказы, попросила одну из ее книг, чем очень обрадовала писательницу. Более того, оказалось, что книг у нее много, и Элис Манро охотно снабдила ими королеву.
– Что может быть приятнее, – делилась она с соседом, канадским министром внешней торговли, – чем встретить автора, который нам нравится, а потом вдобавок выяснить, что им написана не одна и не две книги, а по меньшей мере дюжина?
И все – хотя она об этом и не упомянула – в мягкой обложке, а значит, умещаются в сумочку. Норману была немедленно отправлена открытка с распоряжением взять несколько недостающих книг в библиотеке к ее возвращению. Она уже предвкушала удовольствие!
Но Нормана там больше не было.
За день до того, как Норман собрался отбыть в Стоктон-он-Тиз к ожидавшим его развлечениям, его вызвали в офис сэра Кевина.
Специальный советник премьер-министра рекомендовал уволить Нормана; сэру Кевину не понравился специальный советник, Норман ему тоже никогда особо не нравился, но специальный советник нравился ему еще меньше, и это спасло шкуру Нормана. Кроме того, сэр Кевин чувствовал, что уволить Нормана было бы слишком тривиально. Не надо никого увольнять. Существует более изящный выход.
– Ее Величество всегда заботится о росте своих служащих, – ласково сказал личный секретарь, – и, хотя она удовлетворена вашей работой, ей хочется знать, не приходила ли вам в голову мысль об университете?
– Об университете? – переспросил Норман, которому такая мысль в голову не приходила.
– А именно, Университет Восточной Англии. Там очень хорошее английское отделение, а также факультет литературного мастерства. Достаточно назвать имена, – сэр Кевин заглянул в блокнот на столе, – Иэн Макьюэн, Роуз Тремейн и Кадзуо Исигуро...
– Да, – отозвался Норман, – мы их читали.
Вздрогнув при этом "мы", личный секретарь сказал, что, на его взгляд, Восточная Англия подойдет Норману наилучшим образом.
– Но как же так? – спросил Норман. – У меня ведь нет денег.
– С этим проблем не будет. А Ее Величество не станет вас удерживать.
– Думаю, мне лучше остаться здесь. Такая жизнь сама по себе образование.
– Д-а-а-а, – протянул секретарь, – но это невозможно. У Ее Величества есть кто-то другой на примете. Разумеется, – он любезно улыбнулся, – ваше место на кухне всегда ждет вас.
Поэтому, когда королева вернулась из Канады, Нормана на его обычном месте в коридоре не было. Его стул опустел, да и самого стула больше не было, как и радующей глаз стопки книг на прикроватном столике Ее Величества. И еще, что более ощутимо, не было никого, с кем можно было бы обсудить достоинства прозы Элис Манро.
– Он не пользовался популярностью, мэм, – объяснил сэр Кевин.
– Он пользовался популярностью у меня, – парировала королева. – Куда он уехал?
– Понятия не имею, мэм.
Норман, будучи учтивым юношей, написал королеве длинное непринужденное письмо о том, какие лекции он слушает и какие книги читает, но, получив ответ, начинавшийся: "Благодарим вас за письмо, которое очень заинтересовало Ее Величество...", понял, что его под благовидным предлогом спровадили, хотя точно не знал, кто это сделал – сама ли королева или ее личный секретарь.
Если Норман и не понимал, кто организовал его отъезд, у королевы на этот счет сомнений не было. Норман исчез таким же образом, как передвижная библиотека и чемодан с книгами, очутившийся в Калгари.
Хорошо еще, что его не взорвали, как книгу, которую она прятала за каретной подушкой... Королеве очень не хватало Нормана. Но от него не пришло ни письма, ни записки. С этим уже ничего нельзя было поделать, и все же из-за его отсутствия королева не охладела к чтению.
То, что внезапный отъезд Нормана ее больше не беспокоил, могло показаться удивительным и бросить тень на ее репутацию. Но в ее жизни слишком много раз случались внезапные исчезновения и срочные отъезды. Ей, например, редко докладывали о чьей-либо болезни; королевский сан давал ей право не проявлять сострадания – во всяком случае, так полагали ее придворные. Случалось, что королева впервые узнавала, что что-то неладно с ее друзьями или слугами, только когда они умирали. "Мы не должны беспокоить Ее Величество"– этого принципа придерживались все.
Норман, разумеется, не умер, просто уехал в Университет Восточной Англии, хотя, по мнению ее придворных, это было почти одно и то же, потому что из жизни Ее Величества он исчез и таким образом перестал существовать, его имя не упоминалось ни королевой, ни кем-либо другим. Но королеву нельзя обвинять в этом, королеву нельзя обвинять ни в чем, в этом все придворные были солидарны. Люди умирали, уезжали, попадали в газеты. Они уходили, она же продолжала свой путь.
Вряд ли это можно считать только ее заслугой, но еще до таинственного исчезновения Нормана королева начала задумываться: не переросла ли она его... или, точнее, не перечитала ли. Когда-то он был ее скромным, простодушным проводником в мире книг. Он советовал ей, что прочесть, и без колебаний предупреждал – если считал, что к какой-то книге она еще не готова. Например, он довольно долго не давал ей Беккета и Набокова и лишь исподволь знакомил с творчеством Филипа Рота (соответственно, не торопился и со "Случаем Портного").
Последнее время королева все чаще читала то, что хотела, и Норман занимался тем же. Они обсуждали прочитанное, и мало-помалу она стала ощущать, что жизнь и опыт дают ей преимущество. Поняла она и то, что выбор Нормана не всегда внушает ей доверие. При прочих равных он продолжал отдавать предпочтение авторам-гомосексуалистам, в результате чего она и познакомилась с Жене. Некоторые вещи ей нравились – например, романы Мэри Рено захватывали, но другие авторы с нетрадиционной ориентацией увлекали меньше: скажем, Дантон Уэлч (любимый автор Нормана) казался ей человеком нездоровым, или Ишервуд – не было времени на все эти медитации. Она оказалась читателем живым и непосредственным, и увязать в какой-то одной теме ей не хотелось.
Потеряв возможность поговорить с Норманом, она вдруг осознала, что ведет долгие дискуссии сама с собой и все чаще излагает свои мысли на бумаге. Записных книжек становилось все больше. "Один из рецептов счастья – не обладать правами". К этому она добавила звездочку и написала внизу страницы "Этот урок я не имела возможности усвоить". "Однажды я награждала орденом Почета, кажется, Энтони Поуэлла, и мы беседовали о неумении вести себя. Человек с прекрасными светскими манерами, он заметил: 'Если ты писатель, это не освобождает тебя от того, чтобы быть человеком'. Ну а если ты королева? Я все время должна быть человеком, но редко когда могу им быть. Есть люди, которые делают это за меня".
Занятая подобными мыслями, королева теперь записывала свои наблюдения над людьми, которых встречала, не обязательно знаменитых: особенности поведения, речевые обороты, а наряду с этим записывала истории, которые ей рассказывали, зачастую по секрету. Когда в газетах печатались скандальные репортажи о королевской семье, в ее записной книжке появлялись реальные факты. Когда какой-нибудь скандал не становился достоянием публики, факты тоже записывались, и все это излагалось простым, рассчитанным на неподготовленного читателя стилем, который она начала осознавать – и даже ценить – как свой собственный стиль.
В отсутствие Нормана королева не стала читать меньше, но чтение теперь выглядело несколько по-другому. Она продолжала заказывать книги в Лондонской библиотеке и в книжных магазинах, но без Нормана это перестало быть делом только их двоих. Ей приходилось обращаться к придворной даме, а той, в свою очередь, вести переговоры с бухгалтером, прежде чем получить даже самую ничтожную сумму. Это был утомительный процесс, которого время от времени удавалось избегать, обращаясь к кому-нибудь из дальних родственников с просьбой достать книгу. Выполнить ее просьбу все были рады, рады тому, что о них вспомнили, не забыли об их существовании. Все чаще и чаще королева брала книги из собственных библиотек, особенно из виндзорской, где выбор современной литературы был ограничен, но на полках стояли многочисленные издания классиков, часть из них с автографами – Бальзак, Тургенев, Филдинг, Конрад. Книги, когда-то казавшиеся ей недоступными, она сейчас читала без какого-либо усилия, всегда с карандашом в руке, и в процессе чтения незаметно примирилась с Генри Джеймсом, чьи отступления от повествования она теперь без труда преодолевала. "В конце концов, – написала она в своей записной книжке, – сюжет романа не обязательно должен развиваться стремительно". Глядя, как она в сумерках сидит у окна, чтобы не упустить последний дневной свет, библиотекарь думал, что эти старинные книжные шкафы не видели более усердного читателя со времен Георга III.
Библиотекарь Виндзора был одним из многих пытавшихся увлечь Ее Величество неповторимым обаянием Джейн Остин, но, так как королеве со всех сторон только и говорили, как ей понравится Остин, это в конце концов отвратило ее от романистки. Кроме того, романы Джейн Остин для нее как для читателя представляли определенную трудность. Особенность ее повествования – во внимании к мельчайшим социальным различиям, различиям, которые королеве мешало уловить ее собственное уникальное положение. Между королевой и ее самыми знатными подданными существовала такая пропасть, что социальные градации других слоев населения для нее были неразличимы. Поэтому то, что было так значимо для Джейн Остин, казалось королеве гораздо менее значимым, чем обычному читателю, и это еще больше затрудняло чтение. Романы Джейн Остин ей даже представлялись каким-то энтомологическим исследованием, а ее герои казались читательнице-королеве настолько похожими друг на друга, что хотелось рассмотреть их под микроскопом. Только когда к ней пришло понимание и литературы, и человеческой природы, книги Джейн Остин обрели в ее глазах индивидуальность и обаяние.
Феминизм тоже не удостоился большого внимания королевы, во всяком случае вначале, и по тем же причинам. Гендерное деление, как и классовые различия, было ничто в сравнении с бездной, отделявшей королеву от остальных людей.
Но будь это Джейн Остин, или феминизм, или даже Достоевский, королева в конце концов принимала их, как и многое другое, без какого-либо снисхождения. Несколько лет назад она сидела рядом с лордом Дэвидом Сесилом за обедом в Оксфорде, но разговор как-то не складывался. Впоследствии она выяснила, что он написал несколько книг о Джейн Остин, и сейчас она могла бы получить удовольствие от этой встречи. Но лорд Дэвид умер, она поздно спохватилась. Слишком поздно. Все было слишком поздно. И тем не менее она продвигалась вперед, как всегда решительно, пытаясь наверстать упущенное.
Королевский двор регулярно перемещался из Лондона в Виндзор, Норфолк, Шотландию, с ее стороны, во всяком случае, никаких усилий не требовалось, так что иногда она ощущала себя почти что лишней в этой процедуре: одни и те же переезды и перемещения без всякого внимания к центральной персоне. Отлаженный ритуал приездов и отъездов, в котором она была багажом, пусть и самым важным багажом, но все же багажом.
Но теперь к этим переездам она относилась терпимее, чем прежде, и все потому, что персона, вокруг которой, как правило, все крутилось, смотрела в книгу. Королева садилась в автомобиль в Букингемском дворце и выходила из него в Виндзоре, не упуская из виду капитана Кроучбека, эвакуировавшегося с Крита. Она радостно летела в Шотландию в компании Тристрама Шенди, а если уставала от него, то Троллоп (Энтони) всегда ждал неподалеку. В результате путешественником она стала сговорчивым и нетребовательным. Правда, она не всегда была так точна, как прежде, и машина, поджидающая под навесом в дворцовом дворе, с герцогом на заднем сиденье, который постепенно закипал, стала привычным зрелищем. Но когда она в конце концов быстрым шагом подходила к машине, то не чувствовала никакого раздражения – ведь при ней была книга.
Однако двор был лишен подобного утешения, и недовольство придворных нарастало. Каким бы вежливым и изысканным ни был конюший, он, в сущности, не более чем помощник режиссера, всегда знающий, когда требуется выказать почтение, и понимающий, что это представление, за которое он (иногда – она) отвечает, а Ее Величество выступает здесь в главной роли.
Слушатели или зрители – а, когда дело касалось королевы, зрителями были все – тоже знали, что это представление, но в то же время им нравилось думать, что они ненароком уловили проблеск жизни более "естественной", более "реальной" – например, случайно услышали реплики вроде "Я прикончила джин с тоником" от покойной королевы-матери или "Пройдохи!" от герцога Эдинбургского, – или, скажем, подсмотрели, как королева, сев с гостями за стол в саду, с облегчением сбрасывает туфли. На самом деле, эта милая непосредственность была таким же представлением, как и само официальное появление королевской семьи. Это шоу – или интермедия, – которое можно было назвать игрой в нормальную жизнь, было так же продумано, как и любое появление на публике, и даже те, на чьих глазах все это разыгрывалось, считали, что королева и ее семья держатся совершенно естественно. Официальные или неофициальные моменты были частью самопрезентации, в которой принимали участие конюшие и которая, с точки зрения публики, не считая этих непредвиденных моментов, была безупречна. Конюшие далеко не сразу спохватились, что эти маленькие оплошности королевы, якобы показывающие публике, какая она "на самом деле", стали случаться все реже. Ее Величество по-прежнему прилежно выполняла свои обязанности, но этим все и ограничивалось, она, как бывало раньше, не делала больше вид, что выходит за рамки дозволенного, и редко роняла как бы нечаянные реплики ("Не шевелитесь, – могла она сказать когда-то, прикалывая медаль на грудь молодому человеку, – мне не хотелось бы пронзить ваше сердце"), реплики, которые ее подданные, возвратившись домой, бережно лелеяли, наряду с приглашением, специальным пропуском на автостоянку и картой дворцовой территории.
Теперь королева была спокойной, улыбающейся – по всей видимости искренне, но без чрезмерной торжественности и без этих "неподготовленных" отступлений, которыми имела обыкновение оживлять свои речи. Жалкое шоу, думали конюшие, именно так они это и воспринимали, жалкое шоу, в котором участвует Ее Величество. Но их положение не позволило им что-либо исправить в этих представлениях, потому что они тоже делали вид, что эти маленькие эпизоды совершенно случайны и позволяют оценить чувство юмора Ее Величества.
Состоялась церемония инвеституры.
– Сегодня было менее непринужденно, мэм, – осмелился сказать один из наиболее храбрых конюших.
– Неужели? – удивилась королева. Когда-то малейшая критика выводила ее из равновесия, теперь же она почти не почувствовала себя задетой. – Даже не понимаю почему. Видите ли, Джералд, когда они стоят на коленях, мы вынуждены смотреть на множество людских затылков, и сверху даже самые несимпатичные кажутся трогательными: круглые лысины, отросшие волосы, выбившиеся на воротник. Испытываешь прямо-таки материнские чувства.
Конюший, к которому она никогда прежде не обращалась так доверительно, должен был бы почувствовать себя польщенным, но он испытал смущение и неловкость. В этих словах проявилась истинно человеческая черта монарха, о которой он раньше не подозревал и которую (в отличие от официальных, привычных слов) не был готов воспринять. И в то время, как сама королева думала, что подобные чувства, возможно, вызваны ее пристрастием к книгам, молодой человек сделал вывод: очевидно, начинает сказываться ее возраст. Таким образом, зарождение чуткости было ошибочно принято за первые признаки угасания.
Раньше королева не заметила бы смущения, замешательства молодого человека. Но, почувствовав его сейчас, она решила впредь с большим разбором делиться своими мыслями, о чем, впрочем, можно было только пожалеть, ведь многие в стране как раз мечтали, чтобы королева делилась своими мыслями. Но она приняла решение свои откровенные высказывания доверить записным книжкам – так они не смогут никому навредить.
Королева всегда была сдержанной, таково было ее воспитание; но все чаще и чаще, особенно после смерти принцессы Дианы, была вынуждена говорить о своих чувствах, хотя предпочла бы этого не делать. Хотя в то время она еще не пристрастилась к чтению и только теперь поняла, что ее ситуация не уникальна, что в ней оказывались и другие, и в их числе Корделия. Она написала у себя в записной книжке: "Хотя я не всегда понимаю Шекспира, слова Корделии 'К несчастью, не умею высказываться вслух' я вполне разделяю. Мы с ней в одном положении".
Несмотря на то, что королева всегда делала записи только тогда, когда оставалась одна, конюший раз или два заставал ее за подобным занятием и решил, что это тоже признак возможного умственного расстройства. Что нужно записывать Ее Величеству? Раньше она такого не делала, и, как любое изменение в поведении пожилого человека, это легко могло быть истолковано как старческая немощь.
– По всей вероятности, Альцгеймер, – сказал другой молодой человек. – Ведь такие больные всегда должны все записывать.
Сей факт, наряду со все возрастающим безразличием Ее Величества к внешней стороне жизни, заставлял слуг и свиту опасаться худшего.
Предположение, что королева может страдать болезнью Альцгеймера, шокировало многих, хотя и вызывало вполне понятное сочувствие и сострадание, но Джералда и других конюших особенно поражало, что Ее Величество, чья жизнь всегда была так обособлена, должна теперь страдать теми же унизительными недугами, что и многие ее подданные. Если ее здоровье ухудшится, думал он, ее следует заключить в какие-то королевские покои, где ей (и вообще монархам) было бы позволительно делать все что угодно, пока болезнь не одолеет окончательно. Тут сам по себе напрашивается силлогизм – если бы Джералду было известно, что такое силлогизм, – Альцгеймер может быть у каждого, но королева – не каждый, следовательно, у королевы нет Альцгеймера.
У нее, разумеется, никакого Альцгеймера не было, острота ее ума поражала и, в отличие от своего конюшего, она наверняка знала, что такое силлогизм.
Кроме того, если не считать пометок в записных книжках и теперь уже привычных опозданий, чтó, собственно, свидетельствовало об ухудшении ее здоровья? Надетая дважды кряду брошь, или неподходящая к случаю обувь? Просто Ее Величество стала меньше заботиться о своей внешности, и слуги, что вполне понятно, тоже начали меньше об этом заботиться, чего прежде королева не допустила бы. Королева всегда одевалась с большой тщательностью. Она досконально знала свой гардероб и многочисленные аксессуары и старательно за всем следила. Но это было раньше. Обычную женщину, которая в течение двух недель дважды появится в одном и том же платье, не обвинят в небрежности или в невнимании к своей внешности, но у королевы малейшие изменения в одежде были продуманы до последней пряжки, и, если она дважды появлялась в одном и том же туалете, это уже свидетельствовало о ее вызывающем пренебрежении к протоколу.
– Разве вас это не заботит? – решилась спросить служанка.
– О чем вы? – произнесла королева, что было своего рода ответом, но не успокоило девушку, напротив, убедило в том, что с королевой что-то не так. Теперь личные слуги, как и конюшие, приготовились к медленному угасанию.
Но премьер-министр, хотя и видел королеву еженедельно, обычно не замечал, если она вдруг появлялась в том же наряде или что на ней те же самые серьги.
Так было не всегда, в начале пребывания в этой должности он часто говорил королеве комплименты по поводу ее одежды и всегда элегантных украшений. Разумеется, тогда он был моложе и слегка заигрывал с ней, правда при этом немного нервничал. Она тоже была моложе, но нервозности в ней не было, к тому же она достаточно давно играла в эти игры и знала, что так или иначе большинство премьер-министров так себя ведут (исключение составляли мистер Хит и миссис Тэтчер) и что как только новизна их еженедельных встреч пропадет, закончится и заигрывание. Это была другая сторона мифа о королеве и ее премьер-министре, ослабление внимания премьер-министра к ее внешности совпало с убыванием его интереса к тому, что Ее Величество говорит, как выглядит и что думает. Теперь, с серьгами или без, выступая с официальными речами, она все чаще чувствовала себя стюардессой, рассказывающей о мерах безопасности, а лицо премьер-министра все чаще выражало доброжелательность и минимум внимания авиапассажира, который слышал подобное не раз.
Скучали и были невнимательны обе стороны. Королева, негодуя на то, как много времени занимают официальные встречи, решила оживить их, как-то увязать со своими занятиями, с тем, что она почерпнула из истории.
Однако из этой идеи ничего не вышло. Премьер-министра не слишком интересовало прошлое, и в какие бы то ни было уроки, которые якобы можно из него извлечь, он не верил. Однажды, когда он заговорил с ней о проблемах Среднего Востока, она решилась заметить:
– Ведь это колыбель цивилизации.
– И станет ею снова, мэм, – сказал премьер-министр, – продолжая снабжать нас тем, что даст возможность существовать, – а затем принялся рассуждать о длине проложенных канализационных труб.
Королева снова прервала его:
– Мы надеемся, это не нанесло ущерб археологическим памятникам? Вы знаете об Уре?
Премьер-министр не знал. Поэтому, когда ему пора было уходить, она нашла несколько книг, которые могли бы его на этот счет просветить. На следующей неделе она поинтересовалась, прочитал ли он их (он не читал).
– Очень интересно, мэм.
– В таком случае мы найдем вам еще. Мне эти книги кажутся весьма увлекательными.
На этот раз речь шла об Иране, и она, спросив, знает ли он историю Персии или Ирана (он едва мог увязать одно с другим), дала ему еще книгу и вообще стала проявлять такой интерес к этой теме, что после двух-трех подобных вечерних встреч по вторникам, которые прежде для него были отдохновением от суеты будней, у него тоже появились дурные предчувствия. Королева даже задавала ему вопросы по этим книгам, словно он получил домашнее задание. Обнаружив, что он их читал, она снисходительно улыбалась.
