Текст книги "Загадки Альбиона"

Автор книги: Алан Александр Милн

Соавторы: Дороти Ли Сэйерс,Роберт Ранке Грейвз,Кэтрин Мэнсфилд,Лен Грэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Кэтрин Мэнсфилд
Яд

Почтальон запаздывал. Когда мы вернулись, писем еще не было… – Pas encore, Madame, – пропела Аннет и убежала в кухню.

Мы вошли со свертками в столовую, где нас уже ждал ланч. Как всегда, вид стола, накрытого на двоих и совершенного в своей завершенности, ибо за ним не было места третьему, привел меня в состояние нервного возбуждения, словно, пролетев над белой скатертью, сверкающей бокалами и округлой вазой с фрезиями, в меня ударила серебряная молния.

– Черт бы побрал этого старика! Ну, что могло с ним случиться? – воскликнула Беатрис. – Милый, положи это куда-нибудь.

– Куда?..

Повернувшись ко мне, она чарующе улыбнулась.

– Куда-нибудь… Не знаю.

Зато я отлично знал, что не в моей власти угодить ей, поэтому предпочел бы простоять месяцы и годы, не выпуская из рук бутылку ликера и конфеты, нежели рискнуть и нанести даже едва ощутимый удар по ее совершенному чувству порядка.

– Ну, ладно. Давай мне. – Она положила на стол свертки, свои длинные перчатки, поставила корзинку с фигами. – Стол, накрытый для ланча… Рассказ… Не помню чей. Кто его написал?.. – Она взяла меня под руку. – Пойдем лучше на террасу. – Я заметил, что она вся дрожит. – Ca sent, – произнесла она едва слышно, – de la cuisine…

Мы уже два месяца жили на юге, но я только недавно заметил, что она каждый раз переходит на французский, стоит ей заговорить о погоде, еде или о нашей любви.

Мы присели на перила под навесом, и Беатрис, изогнувшись, стала глядеть вниз на белую дорогу меж двух рядов кактусов. Прелесть ее ушка, всего – навсего одного ушка, его красота была столь ошеломительна, что оторваться от его созерцания я смог лишь для того, чтобы посмотреть вниз на необъятное сверкающее море и пролепетать неслышно:

– Ах, какое ушко… Самое – самое…

Она была в белом платье, которое украшали лишь нитка жемчуга и букетик ландышей, приколотый к поясу. На среднем пальце левой руки поблескивало кольцо с жемчужиной. Обручального кольца она не носила.

– Зачем, mon ami? Зачем нам притворяться? Кого это интересует?

Конечно же, я соглашался с нею, хотя отдал бы душу, чтобы стоять с ней в большом, непременно большом и модном соборе, и чтобы там собралось много народу и было много старых священников, и хор пел «Голос, коему внимал Эдем», и мы соединили руки, и пахло духами, а потом были бы красный ковер, и конфетти, и свадебный пирог, и шампанское, и белая атласная туфелька… если бы мне удалось надеть ей на палец обручальное кольцо.

Дело не в том, что я в восторге от подобных представлений, просто я знал, что только таким способом смогу положить конец свободе – разумеется, ее свободе.

Боже мой! Какой ужасной пыткой было мое счастье! Каким невыносимым мучением! Я смотрел на дом, на окна нашей комнаты, укрытые зеленой соломкой, и думал о том, как она приходила ко мне в зеленом сумраке, улыбаясь своей неповторимой – слабой и всемогущей – улыбкой, предназначенной одному только мне. Теперь она обняла меня за шею и принялась ласково гладить по голове, внушая мне страх.

– Кто ты?

– Кто? Женщина.

…Это она поет в высоком окне за тюлевыми занавесками, когда в сиреневом сумраке первого теплого весеннего вечера зажженные фонари похожи на жемчужины и невнятное бормотание наполняет расцветающие сады. Это она поет в высоком окне за тюлевыми занавесками. Когда кто-то проезжает в лунном свете по незнакомому городу, это ее тень падает на переливчатое золото штор. Когда загорается лампа, это она в тишине проходит мимо двери. И это она, бледная, закутанная в меха, глядит на осенние сумерки из проезжающего мимо авто…

Короче говоря, мне было двадцать четыре года, и, когда она ложилась на спину, так что жемчужины скользили у нее по шее к подбородку, и со вздохом говорила: «Милый, мне хочется пить. Donne moi un orange», – я готов был не раздумывая броситься за апельсином даже в крокодилью пасть… Если бы в ней был апельсин.

Хочу из перьев два крыла,

Чтоб малой птахой стать.

Так пела Беатрис.

– Ты не улетишь от меня? – спросил я, беря ее за руку.

– Если только недалеко. На дорогу.

– Зачем на дорогу?

– Он не идет…

– Кто? Старый дурак почтальон? Разве ты ждешь письмо?

– Нет. Но все равно это сводит меня с ума. – Неожиданно она рассмеялась и прильнула ко мне. – Вон там… Смотри… Видишь? Он похож на синего жука.

Щека к щеке, мы глядели на медленное восхождение синего жука.

– Милый, – шепнула Беатрис, и произнесенное ею слово, трепеща, повисло в воздухе, словно взятая на скрипке нота.

– Что?

– Не знаю! – весело рассмеялась она. – Прилив… Может быть, прилив любви?

Я обнял ее.

– Ты не улетишь?

– Нет! Нет! – с милой поспешностью проговорила она. – Ни за что на свете! Правда, нет. Мне здесь нравится. Нравится здесь жить. Наверно, я могла бы жить здесь долго – долго. Никогда не была так счастлива, как в эти два месяца. Милый, ты само совершенство!

– Полно! Ты как будто прощаешься со мной.

– Ах, нет, нет! Ты не должен так шутить. – Ее маленькая ручка скользнула под белый пиджак и легла мне на плечо. – Ты был счастлив? Скажи, был?

– Счастлив? Я счастлив? Боже мой! Если бы ты только знала, что я чувствую! Чудо мое! Моя радость!

Я спрыгнул с перил и подхватил ее на руки, а потом, держа Беатрис в объятиях и спрятав у нее на груди лицо, спросил чуть слышно:

– Ты моя?

В первый раз за все время, что мы были вместе, в первый раз за все месяцы, полные безнадежного ожидания, даже считая последний месяц райского блаженства, я совершенно поверил ей, когда она сказала:

– Твоя.

Скрип калитки и шаги почтальона разъединили нас. У меня вдруг закружилась голова, и я улыбнулся, чувствуя себя довольно нелепо. Беатрис направилась к плетеным креслам.

– Ты идешь? – спросила она. – Ты идешь за письмами?

Я… Право, я шел, но меня почему-то шатало, и, к счастью, Аннет оказалась проворнее.

– Pas de lettres, – крикнула она на бегу.

Наверное, отдавая мне газету, она удивилась моей веселой улыбке. Радость переполняла меня. Приблизившись к шезлонгу, в котором лежала моя любимая женщина, я подбросил газету в воздух и пропел:

– Писем нет, дорогая!

Помолчав, она медленно проговорила, снимая оберточную бумагу:

– Забыта жизнь, и жизнь меня забыла.

Бывают мгновения, которые можно пережить, только схватившись за сигарету, и тогда она становится даже не союзницей, а тайной подружкой, которая все знает и все понимает. Куришь и смотришь на нее… улыбаешься или хмуришь брови в зависимости от обстоятельств… глубоко затягиваешься и медленно выпускаешь дым… Для меня наступило как раз такое мгновение. Я подошел к магнолии и, сколько хватило легких, вдохнул ее аромат. Потом я вернулся к Беатрис, чтобы вместе с ней просмотреть газету, но она отшвырнула ее от себя.

– Ничего нет, – сказала она. – Совсем ничего. Всего один процесс с отравлением. Муж то ли убил жену, то ли не убил, а двадцать тысяч человек прикованы к залу суда, и после каждого заседания два миллиона слов разлетаются по всей земле.

– Глупый мир! – воскликнул я, бросаясь в стоявший рядом шезлонг.

Мне не терпелось забыть о газете и возвратиться к тому мгновению, которое предшествовало появлению почтальона. Однако по ее голосу я понял, что ничего не получится. Что ж. Я готов был ждать, если понадобится, пятьсот лет, потому что теперь я знал…

– Не такой уж глупый, – возразила Беатрис. – Эти двадцать тысяч объединяет не только праздное любопытство.

– О чем ты, дорогая?

Господи, как же мне все было безразлично!

– О преступлении! – вскричала она. – Неужели ты не понимаешь? О преступлении! Они же как зачарованные. Больные люди, которые не могут оставить без внимания даже случайную фразу о своем недуге. Возможно, этот человек совсем не виноват, но зато они сплошь отравители. Ты никогда не задумывался, сколько людей гибнет от разных ядов? – Она даже побледнела от волнения. – Если супруги друг друга не травят… Супруги или любовники, все равно… Это исключение. О, ты не представляешь, – воскликнула она, – сколько яда люди поглощают с чаем, с вином, с кофе! А сколько яда проглотила я сама, не подозревая… да и подозревая тоже… Это был риск! Если кто-то выживает, то лишь по одной причине. – Она рассмеялась. – Из страха отравителя перед смертельной дозой. Для нее нужны крепкие нервы. Однако рано или поздно неизбежное свершается. Стоит только один раз подсыпать чуточку яда, и назад пути нет. Это как начало конца. Ты согласен? Ты меня понимаешь?

Ответа она не ждала. Лежа на спине, она отколола от пояса ландыши и теперь держала их перед глазами.

– Мои мужья… оба… давали мне яд, – сказала Беатрис. – Первый почти сразу переборщил с дозой, зато второй был настоящим мастером своего дела. Он подсыпал мне яд понемножку, изредка, по – умному… пока один раз утром, проснувшись, я не ощутила, что все мое бедное тело до самых кончиков пальцев отравлено. Как раз вовремя!

Мне было отвратительно – особенно сегодня – спокойствие, с каким она говорила о своих мужьях, и я уже собрался остановить ее, как она печально воскликнула:

– Почему? Почему меня? Что я такого сделала? Почему меня убивали?.. Не иначе это сговор!

Я попытался ее утешить, сказал, что она слишком хороша для нашего ужасного мира… Слишком прекрасна… Слишком совершенна… Даже пошутил, что своей безупречностью она пугает людей.

– Ведь я не пытался тебя отравить.

Беатрис коротко рассмеялась и прикусила стебелек ландыша.

– Ты?! – изумилась она. – Да ты и мухи не обидишь!

Почему-то меня это задело. Но тут прибежала Аннет с аперитивами, и Беатрис, привстав, подала мне бокал, блеснув жемчужиной на жемчужном пальчике, как я его называл. Разве я мог на нее сердиться?

– А ты, – спросил я, беря у нее из рук бокал, – ты ведь тоже никого не отравила?

Тут мне в голову пришла мысль, которой я поспешил поделиться с Беатрис.

– Ты поступаешь иначе. Правда, я не знаю, как назвать тех, кто не только не убивает людей, а, наоборот, своей красотой дарит жизнь всем… почтальону, лодочнику, кучеру, цветочнице, мне…

Она задумчиво улыбнулась и так же задумчиво поглядела на меня.

– О чем ты грезишь, прекраснейшая из прекраснейших возлюбленных?

– Ты пойдешь после ланча на почту? Прошу тебя, милый. Право, я ни от кого ничего не жду… Но ведь глупо, если письма есть, не забрать их. Зачем ждать до завтра? Ужасно глупо.

Склонив набок очаровательную головку, она крутила в пальцах стебелек ландыша, а я поднес бокал к губам и стал пить… нет, смаковать вино, не отрывая глаз от темной головки и размышляя о почтальонах, и о синих жуках, и о расставаниях, которые не настоящие расставания, и о…

Боже милостивый! Неужели у меня настолько разыгралось воображение? Нет, это не игра воображения! У вина, которое я пил, был необычный горьковатый привкус…

Роберт Грейвс
Он пошел купить носорога

– …очень разумный и очень тихий молодой человек, – закончила свой рассказ миссис Тиссер. – И всегда вовремя платил за комнату. Я считаю, он был не в себе…

– Свидетельнице не задавали вопрос о психическом состоянии потерпевшего, – перебил ее секретарь. – От нее требуются только факты.

– Миссис Тиссер, – вмешался коронер, – вам не задавали вопрос о психическом состоянии потерпевшего. От вас требуются только факты. Присяжные хотят как можно больше узнать о поведении покойного Ангуса Гамильтона Тигха в последний день его жизни.

Однако миссис Тиссер не так-то легко было сбить с толку.

– Ваша честь, поведение молодого джентльмена подтверждает, что он был не в себе.

– Объясните, пожалуйста, – уступая, потребовал коронер.

– Ваша честь, он вел себя очень странно. За завтраком, когда я поставила перед ним поднос, он сказал: «Миссис Тиссер, всю жизнь я поступал неправильно. Всегда открывал рот вместо того, чтобы закрывать его». О, я очень долго молила Господа, чтобы он заговорил об этом, потому что несчастный молодой человек храпел, как свинья. И я сказала: «Мистер Тигх, очень рада услышать это от вас. Запишитесь на прием к доктору Торну. Он прооперирует ваш нос, и вам никогда больше не придется мучиться». «Но мне же нравится, – возразил он, сверкая глазами. – Вся система оживает. К тому же нет ничего дешевле. Все равно что сидеть на солнышке или расчесывать волосы. Вы согласны?»

Мы все мрачно переглянулись, а миссис Тиссер тем временем продолжала:

– Я сказала, что не согласна и что уменьшу квартирную плату на шиллинг в неделю, если он избавится от своего ужасного недостатка. А он рассмеялся, прямо скажу, дьявольски расхохотался, и я ушла. Никогда еще он не позволял себе насмешек надо мной. Я, правда, всерьез не обиделась, но его поведение в то утро было необычным.

– Миссис Тиссер, вы свидетельствовали, что ваш разговор состоялся сразу после восьми часов. Вы еще видели мистера Тигха в то утро?

– Видела, ваша честь, минут через пять. На лестнице. Он показался мне очень взволнованным. Сказал, что идет покупать сияние и теперь все будет делать правильно. «Сияние?» – переспросила я, подумав, что ослышалась. «Ну, носорога, если вам это больше нравится, миссис Тиссер», – ответил он со зловещей усмешкой.

– Что было потом?

– Ваша честь, минут через десять – пятнадцать он вихрем взлетел по лестнице, а еще через полминуты я услыхала странный звук, как будто в гостиной что-то взорвалось. Потом я увидела, как он выбежал в открытую дверь, одним прыжком пересек коридор, ворвался в спальню, а там прямиком на балкон. Я закричала и постаралась побыстрее спуститься по лестнице.

– Благодарю вас, миссис Тиссер. Этого довольно. Остальное и так понятно. Мы осмотрели стеклянную дверь и повреждения на перилах балкона. Последний вопрос, миссис Тиссер. Вам что-нибудь известно о личной жизни вашего жильца?

– Если вы желаете знать, не водил ли он к себе молодых женщин, то не водил, ваша честь. В этом отношении он был на редкость приличным молодым человеком. Его занятия медициной, как он сам говорил, заменяли ему «родителей, детей и жену тоже». Вот только…

– Мы вас слушаем, миссис Тиссер.

– Однажды вечером он признался мне в любви к даме, с которой ни разу не виделся. Она как будто целиком завладела его сердцем. Поначалу я решила, что это какая-нибудь кинозвезда, но он сказал, что не имеет ни малейшего представления о том, как она выглядит, и не понимает ни единого ее слова. Тогда я в первый раз усомнилась в его здравомыслии. А неделю назад я убирала в его комнате и случайно наткнулась на письмо. Я прочитала первую строчку: «О, моя дивная Има!» Воспитание не позволило мне читать дальше. Я и сейчас не понимаю, как получилось, что я… Полагаю, он ее придумал. Один раз он ездил в Лондон и вернулся, сияя от счастья. «О, вы не поверите, миссис Тиссер!» – воскликнул он. Я спросила: «Вы говорите о даме?» И он ответил: «Миссис Тиссер, я провел с ней целый вечер». «Вы наконец встретились?» «Духовно», – сказал он.

После миссис Тиссер мы выслушали еще нескольких свидетелей, которые говорили о состоянии здоровья Ангуса Гамильтона Тигха, но так и не смогли прийти к каким-нибудь определенным выводам. Он не переутомлялся, у него не было финансовых затруднений, его не шантажировали. Доктор Торн не пользовал его ни от чего серьезнее вывихнутой лодыжки. Среди студентов – медиков он не завел себе друзей, а близкие родственники жили в Канаде.

Потом мы удалились в совещательную комнату. Поскольку мы не сомневались, что миссис Тиссер не толкала его с балкона, то сочли необходимым поберечь чувства семьи и к очевидному вердикту «самоубийство» приписали «в помрачении рассудка».

С нами не согласился только мистер Пинк, бывший химик. Потребовав тишины, он твердо заявил:

– Дамы и господа, думаю, у нас есть все основания перечеркнуть этот вердикт. Начнем с того, что у меня нет помрачения рассудка, хотя я тоже люблю, нет, обожаю великую перуанскую певицу Иму Сумак и никогда ее не видел. И по – испански не понимаю ни слова. Ни у кого нет такого голоса! Целых пять октав, и в каждой он звучит чисто, как колокол. Бедняжка Тигх! У меня редкая коллекция ранних записей Имы, которые, несомненно, доставили бы ему огромное удовольствие. Если бы я только знал, что он разделяет мою любовь к ее гениальному голосу!

И еще одно соображение, которое гораздо важнее для нашего дела. Когда мы осматривали труп, я обратил внимание на побелевшую правую ноздрю.

Мы все уставились на него, ничего не понимая, а он продолжал:

– В посмертное заключение, на мой взгляд, вкралась ошибка. Там речь должна идти не о сиянии, а о чихании, и не о носороге, а о носорожке, если изъясняться языком табачника Хэккета в Холодной Гавани, который до сих пор торгует ими. Полицейские легко выяснят, что в восемь пятнадцать Тигх побывал у табачника. Покупка наверняка у него на письменном столе. А на столике возле кровати я обнаружил знакомую книгу по физиологии. Найдите в оглавлении «чихание» и, открыв нужную страницу, вы прочитаете примерно следующее:

«ЧИХАНИЕ: рефлекс верхних дыхательных путей, причиной которого является раздражение нервных окончаний в слизистой оболочке носа или сильное раздражение светом зрительного нерва. Человек, который чихает, делает глубокий вдох, потом сжимает губы, отчего легочная мокрота с силой вылетает через нос».

Я помню, какое впечатление на меня произвел этот отрывок много лет назад, когда я учился в колледже. Я сказал себе почти так же, как покойный Тигх: «Всю свою жизнь я поступал неправильно. Вместо того чтобы закрывать рот, я его открывал». В следующий раз, едва я почувствовал щекотание в носу, я крепко сжал зубы и – о ужас! – пролетел по комнате как камень, выпущенный из пращи. К счастью, у нас не было балкона. Но я пребольно ударился об угол камина. Позвольте мне заявить, что Ангус Гамильтон Тигх умер мучеником медицинского эксперимента. Он не более желал покончить с собой, чем я когда-то.

Итак, мы вынесли вердикт «Смерть в результате несчастного случая» с частным определением в адрес нюхательного табака, вызывающего чихание, что, думаю, совершенно безразлично широкой публике.