Текст книги "Если луна принесет мне удачу"

Автор книги: Акилле Кампаниле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Однако, – сказал старый отшельник, нарушая молчание, – я прошу вас никому об этом не рассказывать, потому что это моя тайна.

– А, понятно, – воскликнул Фалькуччо, – вот почему это называется «Тайна старого отшельника»! – Он полез в карман. – Вот, добрый человек, – сказал он отшельнику, – возьмите эти пять лир. Они фальшивые, но я дарю их вам от чистого сердца.

* * *

Наши друзья пустились в обратный путь. Внезапно звук волынки вывел их из задумчивости.

– До чего мы дошли, – сказал Солнечный Луч, – пастухи в рединготах.

И показал на старого синьора очень благородного вида, в очках с золотой оправой, который играл на волынке, опершись на ограду загона для овец. Позади него спало стадо. Все знают, что пастухи целый день только и делают, что играют на волынке. Начинают утром сразу по пробуждении, потом играют целый день напролет и заканчивают только перед отходом ко сну; на Рождество они играют и ночью.

Пастух, услышав замечание Баттисты, скромно улыбнулся.

– Прежде, – сказал он, – я был астрономом.

– Вы сделали блестящую карьеру, – заметил доктор Фалькуччо.

– Смеяться тут не над чем, – сказал пастух. – Вы не знаете, откуда произошла астрономия?

– Черт возьми, – сказала Эдельвейс, которая окончила Колледж Пресвятой Аннунциаты во Флоренции, – из пастбищного скотоводства.

– Прекрасно, – сказал пастух. – Когда земля еще была молода, люди занимались только тем, что пасли скот. И случилось так, что пастухи в долгие ясные ночи, когда стерегли стада в горах, не имея других занятий, стали наблюдать небо. Так они обнаружили движения светил, затмения Луны, падающие звезды и кометы. Развлечения ради они стали составлять таблички, на которых регулярно отмечали даты перемещений звезд и небесных явлений. Отсюда следует, что первыми астрономами были пастухи, которые заметили: пока они присматривают за овцами, у них остается время для размышлений над небесными явлениями и ведения записей. Постепенно все пастухи стали астрономами и бросили скотоводство. Так вот, будучи астрономом, я заметил, что могу сочетать долгие ночные бдения в ожидании небесных явлений с каким-либо другим полезным занятием, совместимым с моими наблюдениями; я заметил, что, наблюдая за небом, я мог был краем глаза прекрасно присматривать за овцами. И так я стал пастухом. Вот увидите, скоро у меня появятся последователи, и когда-нибудь, возможно, лет через тысячу, будут говорить, что пастбищное скотоводство произошло из астрономии. Так велит закон вечных приливов и отливов.

В заключение своей речи пастух-астроном сыграл мелодию на волынке, а Фалькуччо сделал несколько пируэтов.

– Молодцы! – сказал Баттиста, когда те закончили. – По-настоящему молодцы. Но вот вы, как астроном, скажите, верно ли то, что говорят?

– Что именно?

– Что звезды обитаемы.

– Да кто ж его знает? – Астроном призадумался. – Подумайте только, – сказал он, – если там и взаправду живут. Как все должно быть странно в иных мирах, и сколько народу во Вселенной! Всех и не сосчитать.

– А если, – спросил Баттиста, – это не так?

– Если это не так? Даже и думать не хочется. Как же мы тогда одиноки! Одни во Вселенной. Одни! Хочется спросить: значит, тут все? На одном этом шаре? Особенно по ночам страшно делается, что мы одни в целом свете, среди миллионов пустынных звезд.

– И, – сказал Баттиста, – последний вопрос. Потом больше не буду приставать.

– Да ладно.

– Почему Земля вертится вокруг Солнца?

Астроном приятно рассмеялся:

– Столько исследований провели, – сказал он, – чтобы ответить на этот вопрос, но ни один ответ не правилен. Ни одна из причин, приводимых астрономами, не верна. Я знаю истинную причину.

– Ну, так скажите тогда: почему же Земля вертится вокруг Солнца?

– Потому что так надо.

* * *

День близился к концу, когда трое друзей подошли к одиноко стоящему домику и остановились на крыльце перед входом.

Фалькуччо деликатно отошел в сторону, Эдельвейс и Баттиста любовались панорамой. «Вот, – думал наш друг, – сейчас как раз и надо бы поговорить о моей любви». Но он не знал, с чего начать.

Внизу, насколько хватало глаз, простиралась равнина, взрезанная морщинами замерзшей воды и с трех сторон окруженная снежными вершинами, стоящими, как призраки на небе, и окрашенными заходящим солнцем в розовые и фиолетовые тона.

Смелее, Баттиста, смелее!

Огромный красный шар солнца медленно погружался над горизонтом в море крови; друг за дружкой гонялись голые и серые гудящие деревья…

Но Баттиста не находил слов. «Вот, – думал он, – я скажу ей: “Я вас люблю”». Но кто вообще смог когда-нибудь сказать: «Я вас люблю»? Если такой и отыщется, этот герой должен быть одновременно и очень смешным.

…гонялись друг за дружкой голые и серые гудящие деревья, которые несут лишь гроздья фарфоровых чашечек и бесконечно длинную проволоку.

«Я скажу ей: “Я прошу вашей руки.”…Я скажу ей: “С первого дня, когда я вас увидел…”» Но Баттисте не хватало смелости, чтобы сказать хоть что-нибудь. Закутавшись в шарф, он не осмеливался даже смотреть на свою соседку, которая не смотрела на него. Один слушал молчание другой. Все это молчание говорило: должно быть, ты меня любишь. Все это молчание говорило: должно быть, ты меня любишь.

Теперь солнце зашло, и стало холодно. Красиво море, но еще красивее равнина, эта печальная вечерняя равнина. Шла корова с колокольчиком на шее. Вдалеке Фалькуччо показал на тучу, похожую на гигантского коня, – она уже несколько минут обволакивала вершину одной из гор и, разбиваясь о скалы, медленно таяла.

– Туча идет войной на гору, – сказал он, – будет метель.

Смелее Баттиста, смелее. Может быть, у тебя больше не будет такой возможности, чтобы поговорить, как эта. Скажи все, что ты чувствуешь. Может, и Эдельвейс тебя любит; ты не видишь? Когда ты этого не замечаешь, она наблюдает за тобой краем глаза. Может, она ждет от тебя слова. Смелее!

– До ночи не успеем, – сказал доктор Фалькуччо. Затем посмотрел вверх и добавил: – Черные облака на небе; будет снег.

Уже слышался первый яростный свист метели: вот откуда начинается этот ледяной ветер, спускающийся с гор, который летит, летит, летит, чтобы хлестать по пустынным городским улицам, вечерами, когда даже старым торговкам пирожками не удается продать ничего.

Баттиста набрался храбрости.

– Синьорина… – сказал он.

Девушка взглянула на него: она покраснела до корней волос.

– Синьорина… – повторил Баттиста.

В этот момент Гастон д’Аланкур – с бакенбардами и толстыми икрами – появился в дверях дома.

– Синьорина, кушать подано, – сказал он.

Глава XI
Машина для разговора с потомками и другие важные вещи – Осторожнее, когда очищаете кожуру с яблок! – Рождественская история, хотя еще не Рождество – «О ком прикажете доложить?»

Госпожа Бьянка Мария велела, чтобы ее перенесли в столовую и, устроившись в кресле, приняла участие в ужине.

– Начинайте вы, – сказала тетя Джудитта, ставя перед Фалькуччо блюдо с макаронной запеканкой.

Фалькуччо указал на Эдельвейс.

– Прошу, – сказала Эдельвейс, указывая на Солнечного Луча.

Но тот дал ясно понять, что скорее умрет, чем отрежет кусок запеканки, если сначала это не сделает тетя Джудитта. А поскольку та категорически отказалась приступить к разрушению симпатичного сооружения даже под страхом расстрела, если только сначала его серьезно не повредят другие, волей-неволей пришлось Фалькуччо перенести себе на тарелку кусок запеканки, а после него то же самое сделала тетя Джудитта. В списке претендентов оставались Эдельвейс и Баттиста, и между ними развернулась драматичная борьба, в которой Баттиста одержал верх, принудив девушку положить себе первой. Она исполнила это с большой неохотой. И только после нее Баттиста согласился перенести с большого блюда в свое крошечную часть основательно разваленной запеканки. Следует заметить, что в борьбе, развернувшейся между сотрапезниками, больше всего пострадала как раз запеканка; ее распоротые внутренности предстали перед изумленными взорами сотрапезников туго набитыми трюфелями, котлетками, крутыми яйцами, грибами, куриной печенью и другой вкусной снедью. После этого Гастон д’Аланкур прошел вокруг стола, демонстрируя каждому великолепную и огромную жареную индейку; и каждый сотрапезник, вместо того, чтобы просто полюбоваться ею, как сделал бы всякий человек, тонко чувствующий чудеса природы, нанес ей несколько коварных ударов ножом, доведя ее до невероятно жалкого состояния.

Бьянка Мария начала разговор.

– Так, значит, – начала она из своего кресла, обращаясь к доктору Фалькуччо, – вы очень хороший писатель?

– Да, – подтвердил тот, – к тому же левша.

– Подумать только! – с восхищением произнесла тетя Джудитта. – Все время писать левой рукой!

– И что же вы уже написали? – спросила Эдельвейс.

– О, – сказал старичок, – у нас тут в провинции особенно не разбежишься! Я перевел колыбельную. И потом, – добавил он, немного помолчав, – я изобрел машину. Если радио позволяет говорить с антиподами, я изобрел машину для общения с потомками. Вот она.

Он вытащил из кармана обычную пишущую ручку.

– Вообще-то, – сказала Эдельвейс, – эту машину изобрели до вас.

– Вот как? – сказал доктор Фалькуччо. – Какая жалость. – И сломал ручку. – Не буду писать больше ни строчки в жизни, – сказал он.

– Жаль, – воскликнула тетя. – Почему вы не сочиняете музыку?

Фалькуччо помрачнел.

– Я больше никогда не буду сочинять музыки, – сказал он, – после того, что случилось с несчастным Аристидом.

– А что с ним случилось? – с живейшим интересом спросила старая дева.

– Он был изгнан согражданами, которых облагодетельствовал.

– Да о каком Аристиде вы говорите?

– Черт, – сказал Фалькуччо, – о том, который жил в Древних Афинах.

– Вы меня так напугали, – воскликнула тетя Джудитта. – Одного моего дальнего родственника зовут Аристидом.

– Видите эту небольшую припухлость на веке на левом глазу? – вдруг сказал Фалькуччо. – У меня глаз музыканта. Жаль, что это у меня зрение, а надо бы слух. – Он вздохнул. – Я был бы великим музыкантом, – добавил он, – но, к сожалению, я неудавшийся музыкант, неудавшийся художник, неудавшийся поэт, неудавшийся философ.

– Но кто же вы тогда?

– Неудавшийся Леонардо да Винчи.

– Ну, и это уже очень неплохо.

Подали эскалопы в мадере с жареной картошкой.

– Эти эскалопы в мадере с жареной картошкой, – сказал Фалькуччо, – напоминают мне мои поездки в Нормандию. – Он ненадолго задумался. – А также мои поездки в Эльзас.

Все молчали. Фалькуччо, по-видимому, напряженно рылся в памяти.

– Да-да, – сказал он вдруг. – Именно так. Также и мои поездки в Германию. Более того, по всей центральной Европе. И восточной. А также по западной и южной. А также все мои поездки за пределы Европы.

Он закончил эскалоп, оглядел присутствующих и, внезапно доверительно понизив голос, наклонился к уху тети Джудитты.

– В общем-то, – сказал он, – эти эскалопы в мадере с жареной картошкой напоминают мне и те разы, когда я никуда не ездил.

– Может быть, – сказала тетя Джудитта, – эскалопы в мадере с жареной картошкой готовят во всем мире?

– Нет, – ответил доктор Фалькуччо, – дело в том, что это я всегда ем эскалопы в мадере с жареной картошкой.

* * *

Баттиста страшно мучился. Накладывая себе пищу, он не мог вспомнить, держат ложку в правой или в левой руке. Он неловко поддел и уронил на скатерть кусок жаркого; при всеобщем молчании и под бесстрастным взглядом Гастона д’Аланкура в белых перчатках он безуспешно попытался подобрать его; наконец, ему это удалось, он положил его себе на тарелку, но подумал, что есть его будет неприлично, поскольку он уже падал; потом он начал есть, когда ему показалось, что не есть нельзя.

Проглотив кусок, он почувствовал полную сытость, как будто съел уже очень много, и больше не собирался, если только снова не почувствует зверский голод. Его особенно пугало количество и разнообразие тарелок и ножей, поскольку он не знал, как и когда ими пользоваться.

Вдруг тетя Джудитта сказала:

– Я обнаружила, что кухонный нож сломан.

Солнечный Луч покраснел, подумав, что его могут посчитать виновным в порче кухонного ножа; почувствовав, что краснеет, он подумал: «Сейчас как раз и подумают, что его сломал я». И покраснел еще больше. Ему казалось, что все смотрят на него. Он опустил голову. Ему хотелось провалиться.

К счастью, тетя Джудитта повернулась к доктору Фалькуччо.

– Вы любите пирожные? – спросила она.

– Я их не презираю, – ответил старик. – И как удивительно, что все повторяется: представьте себе, мой дедушка тоже не презирал пирожные.

– Хорошо, – сказала тетя, – тогда что вы скажете насчет этого?

Она положила перед Фалькуччо пирог, пояснив:

– Это моего изготовления.

Доктор попробовал кусочек:

– Превосходно.

– Тогда, – сказала старая дева, – возьмите еще кусочек.

– Послушайте, – сказал маленький старик, – я проявил деликатность, сказав, что ваш пирог превосходен. Имейте же и вы деликатность не предлагать мне больше.

Баттиста вел тяжелую борьбу с большим яблоком, стремясь очистить его при помощи маленькой вилки и не очень острого ножа. Вдруг, в разгар трудной операции, лезвие скользнуло по гладкой кожуре, и яблоко в полной тишине полетело прямо в лицо тете Джудитте.

Гастон д’Аланкур прибежал с другим яблоком. Баттиста, красный как рак, отказался его взять. Но тут же подумал: «Они еще сочтут, что я не умею чистить яблоки». Поэтому, когда Эдельвейс протянула ему яблоко, уже очищенное ею, он резко сказал, чтобы отвести от себя подозрение:

– Мне не хочется.

Он заметил, что допустил неучтивость по отношению к девушке. Ему захотелось плакать. Ему казалось, что вокруг одни враги. Тут кстати сатанинский доктор Фалькуччо, посмотрев на молодых людей, поднял бокал, наполненный шампанским.

– За жениха и невесту! – провозгласил он среди всеобщего замешательства.

Солнечный Луч готов был умереть.

– Шутка, – сказал старичок.

– Но у Эдельвейс уже есть жених, – пробормотала тетя Джудитта с возмущением.

– Однако, однако, – сказал Фалькуччо, показывая на молодых людей и подмигивая, – я думаю, что эта пара уже спелась.

Всем стало неловко.

– Жаль, – сказал ужасный старик, – что сейчас не канун Рождества. А то бы я вам рассказал рождественскую историю.

– Все равно расскажите! – сказала Эдельвейс.

– Я никогда не позволил бы себе ничего подобного, – воскликнул Фалькуччо. Минуту он сосредоточенно думал. – Однако, – добавил он, – я могу рассказать вам какую-нибудь другую историю. Вот эту:

История о волчице и ее пятерых волчатах, которые поужинали на Рождество старым нищим

«Это правдивая история, которая была мне рассказана в большой кухне одной из горных гостиниц, у горящего камина, среди молчаливых горцев в накидках, причем слушателей время от времени подогревали стаканами горячего дымящегося вина.

Терезина – знаменитая волчица в здешних горах. Ее история известна всем, и многие утверждают, что часто видели, как она перебегает пустынные дороги после заката или при лунном свете. Сейчас Терезине – так ее зовут местные пастухи – уже порядочно лет. Но когда-то она была молодой волчицей, и ради ее прекрасных глаз немало волков разорвали друг друга на части.

Но волчица бывает обуреваема любовной страстью раз в году, зимой. Тогда носится она по лесам, а за нею бегают стаи похотливых волков, которые дерутся за нее зубами. Памятны кровавые схватки, причиной которых была любовь к прекрасной Терезине. Кровожадная и гордая, она избегала притязаний самцов, предаваясь только наслаждениям охоты. Она проводила ночи в поисках добычи, пожирая всех животных, которых ей удавалось добыть, – от зайца до лягушонка, от собаки до ягненка.

Она пользовалась недоброй славой среди пастухов, которые всячески старались избегать встречи с нею. Ее невероятные быстрота и выносливость спасали ее от любого преследователя. Схватив добычу, она была способна пробежать много километров, держа ее в зубах, не склоняя головы перед ветром, не снижая скорости бега, легкого и стремительного. Так Терезина проводила свою молодость, пренебрегая любовью. Но все волчицы, даже самые гордые и высокомерные, обречены на то, чтобы пасть в объятия волку.

Именно это, по всей видимости, случилось и с Терезиной, если в прошлом году ее не видели в лесах более месяца и если, по прошествии этого времени, ее снова заметили – как утверждают – бегающей по горам, но уже не одну. За ней бежали, виляя хвостом и грызясь, пятеро пушистых волчат.

Но Терезина была уже не та, что прежде. Материнство глубоко преобразило ее. Она образумилась и успокоилась. Осознала свою ответственность и вся отдалась воспитанию детей. Уже не было больше опасной охоты, не было безумных гонок по горам. С того времени волчицу и волчат видели бродящими по лесам, окружающим долину. Они медленно прогуливались, сгрызая по пути какого-нибудь дикого кролика, какого-нибудь медлительного зайца, какую-нибудь безрассудную белку. Они испуганно убегали при виде кабана и обращались в бегство, почуяв даже запах человека.

Уже можно сказать, что пастухи привыкли – издалека, разумеется, – к этой волчьей семейке, которую больше не боялись.

Потому что волки, пока они не попробуют человечьего мяса, не только не нападают на человека, но испытывают перед ним священный трепет. И только свирепый многодневный голод вооружает их необходимой смелостью, чтобы броситься на самое ужасное и убийственное животное в мире: на человека.

Волчата Терезины не знали человечьего мяса, а мать не подавала им дурного примера. Вследствие этого, между ними и пастухами установился некий modus vivendi,[3]3
  Образ жизни (лат.).


[Закрыть] с одной стороны основанный на уважении, а с другой – на равнодушии. Волчата бродили по горам, а пастухи безбоязненно смотрели на них издалека.

В этом месте рассказа, господа, я должен перенести его действие в просторную закопченную кухню гостиницы, в которой она была мне рассказана горцами. Сюда, между горящим камином и бочкой вина. Под гирлянды сосисок, свисающих с черных балок под крышей.

Сочельник.

За окном воет ветер, а горы закутаны в снежные шали. Но в просторной кухне жарко и светло. На длинном столе уже дымятся тарелки с полентой. Недавно здесь побывал волынщик, который девять дней пел нам рождественские песни. И сейчас, когда семья сидит за рождественским ужином, время от времени доносятся, то из одного места, то из другого, сначала близко, потом все дальше и глуше, рождественские мелодии волынки, задерживающейся то в одном доме, то в другом.

Но вот раздается стук в дверь.

Кто бы это мог быть, в такой ветер, в такую темную ночь?

Это старый нищий.

Тот, у кого нет никого. У кого нет дома. Кто всегда в пути.

Он пришел в гостиницу, чтобы попросить милостыню – кусок хлеба. На улице холодно и идет снег, а здесь все едят у огня.

Входите.

В углу кухни старик встречает свое нищее Рождество. Он тоже получил свою горячую порцию поленты, кусок сыра и кружку вина.

Он сидит один-одинешенек, ест и ни с кем не разговаривает. Ему хорошо. Он ест и посматривает на тех, кто сидит за столом и радостно шутит. Здесь хозяйка гостиницы со своими дочками, красивыми черноволосыми и крепкими девушками. Здесь деревенские парни, сильные и краснолицые. Во главе стола сидят старшие, сгорбленные и белоголовые старичок со старушкой.

Потом, согревшись и насытившись, нищий встал и собрался уходить.

Почему бы ему не остаться здесь, переночевать под крышей? Найдется место и для него.

Нет, он хочет уйти. Куда? Неизвестно. Он всегда в пути. Его дом – улица.

Ему открыли дверь. Он вышел навстречу ветру, который завернул ему накидку на голову и целую минуту сыпал снегом на кухню.

И вот он идет по засыпанной снегом дороге, под темным небом.

Он всегда в пути.

Той морозной ночью отчаянно бежала Терезина со своими волчатами. У них был волчий голод. Той глухой ночью они бесшумно, как волки, спустились с гор, вышли из лесу и отправились искать себе ужин. С остервенением.

Холод загнал в норы всех зверей. Есть нечего. Овцы надежно спрятаны в овинах. Собаки не бродят, и все встречают Рождество по домам.

Ветер не доносит ни единого запаха, который бы наводил на мысль об охоте. Он несет только снег. Задрав голову и поджав хвост, со злобой, волки носятся по полям, бегают взад-вперед по дороге и, подгоняемые неумолимым голодом, приближаются к жилью.

Волки умны, и нужен свирепый голод, чтобы они приблизились к человеческому жилью. Они знают, что бросают вызов смерти. Они боятся огня.

Но ведь волчата Терезины не ели уже несколько дней. Они разъярены и готовы пренебречь любой опасностью.

Сколько ни бегают они, поесть не находят. Все покрыто снегом, и белая пустыня простирается насколько хватает глаз.

Но вдруг ноздри шестерых зверей затрепетали. Они почуяли ветер, несущий запах мяса.

Вперед, во весь опор!

В глубине дороги появляется, шатаясь, старик-нищий, ноги которого слегка подточены вином. Он опирается на свой посох и шагает в ночи. Он всегда в пути.

Он едва успел испустить полузадушенный хриплый стон: один волк вцепился ему в горло, другой бросился на затылок. Они свалили его на землю, уже мертвого. Так они справили свой рождественский ужин.

Впервые волчата Терезины отведали человечьего мяса. Теперь они станут опасными для человека, и пастухи начнут их преследовать.

Но на сегодняшний вечер они нашли себе ужин и поедают его на пустынной дороге, под темным небом.

В этот момент дружно зазвонили колокола церквушки – радостно, ликующе, звонко. И, вблизи и вдали звон их подхватили другие колокола, по всей долине.

В просторной жаркой кухне постоялого двора все встают, крестятся и молятся.

Христос родился».

Закончив рассказ, доктор Фалькуччо огляделся. Он посмотрел на Бьянку Марию, порывисто встал, взял за руку Эдельвейс и тетю Джудитту и потащил их вон из комнаты.

– Дорогие мои девочки, – сказал он, – бедные девочки, идите сюда, скорее сюда!

Он закрыл за собой дверь, а Баттиста, который все понял, в это время встал и побежал к больной, обращаясь к ней по имени. Он открыл дверь, бледный как полотно. Доктор Фалькуччо старался удержать женщин, которые хотели войти во что бы то ни стало.

* * *

В первоначальной суматохе никто не услышал стука в дверь.

Прошло немало времени, прежде чем Гастон д’Аланкур, плача, пошел открывать. Старый слуга увидел перед собой весьма элегантного молодого человека, слегка запорошенного снегом, который, не говоря ни слова, вошел, снял шляпу и вручил ее слуге. Затем, медленно и крайне устало расстегнул одну из перчаток, снял ее и бросил в шляпу, которую слуга держал перевернутой горизонтально; после этого он снял другую перчатку и также бросил ее в шляпу; проделав это, молодой человек снял шарф и присоединил его к перчаткам; затем он снял пальто.

– О ком прикажете доложить? – спросил слуга.

– Гастон, – спокойно произнес пришедший, – я уже много лет бываю в этом доме почти каждый день, и вы все еще не усвоили, что я господин Гверрандо.

– Слишком поздно! – говорила, рыдая, тетя Джудитта. – Слишком поздно!

Гверрандо сохранил присутствие духа.

– А я, – сказал он, – его потерял.

Баттиста, который входил в этот момент, вскрикнул, догадавшись:

– Дон Танкреди!

И он побежал в комнату, чтобы взять сумочку Сусанны.

Затем, позднее, дона Танкреди оставили одного у тела жены. Вон он там, на комоде, ворошит прошлое и льет крокодиловы слезы.