Текст книги "Поцелуй Джульетты"

Автор книги: Агоп Мелконян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

* * *

... Дано ли дереву понять нас, господин Секретарь? Дано ли нам понять дерево? Вопрос, конечно, риторический. Потому как и дураку понятно: не смогут понять друг друга, стоящие на разных ступенях. Разным не дано понимание. Их представления о вершинах разума, о границах эволюции различны. Каждый мир выстраивает свою лестницу, в соответствии со своими представлениями об эстетике. И последнюю ступень каждая цивилизация определяет для себя сама. Возможно, мои рассуждения страдают непоследовательностью и выглядят сумбурными. Что ж, я не писатель, господин Секретарь. И все же: любой из миров имеет такую модель цивилизации, разумной жизни, какую он заслуживает!..

* * *

Не спеша испить после обеда чашечку горячего кофе – истинное блаженство. Сидишь себе у большого окна гостиной, лениво поглядывая на серую пелену, застлавшую небо, на суетливые ручейки, вымывающие себе тропки на аллеях, на пенистые кляксы луж. Все часы на этой широте тикают в унисон, но его это не касается. Потому что в его доме нет часов, он давно привык к этому безвременью – время для него остановилось навсегда. Но вот Антония тряхнула головой, распуская волосы. Теперь можно и поговорить. – Вот так же было в Гринфилде, – неспешно начинает Альфред. – Как-то раз точно в такую же погоду водяной поток унес конуру Джека. Знаешь, я долго плакал тогда. Я так любил Джека... Он был ну совсем как человек, разве что в школу не ходил... – Надоел ты мне со своим Джеком, – сварливо прерывает Антония. – Ты эту историю рассказываешь каждую среду. Ну неужели так трудно придумать что-нибудь новенькое? – Да не мастак я на выдумку. Вот был среди нас один навигатор – Рене. Вот тот бы порассказал. Умел он это. А я... Многое уже позабылось за давностью лет. А вспомни, каким я был парнем! А? Чудо, а не пилот! С лучшим осмотическим давлением плазмы, с самым высоким процентным содержанием... – Перестань, Альфред! Еще целых два дня до счастливой пятницы, когда воспитанниц пансиона распускают на уик-энд, и Мортилия возвращается домой. Сначала где-то вдали зарокочет мотор еще невидимой машины, потом она вынырнет из-за тополей на открытую часть шоссе, свернет на бетонную дорожку, ведущую к дому, по-стариковски чихнет пару раз и, наконец, остановится. А потом в прихожей послышится быстрый и легкий перестук каблучков. Затем этот обворожительный звук переметнется на лестницу, в коридор, и вот уже дверь шумно распахивается: "А вот и я!" Бросив сумку с вещами прямо у дверей, она , сияющая, весело подлетит к ним, расцелует и, не давая опомниться, защебечет о жизни в пансионе, выливая на них поток городских новостей, школьных сплетен – во всех подробностях, день за днем, час за часом. А они будут молча вкушать ее голос, радуясь своему счастью. А потом Антония накроет стол белой скатертью, достанет бокалы для вина и любовно расправит цветы в вазе. За ужином они будут не спеша и чинно вести разговор на семейные темы. "Как твое сердце, папа? Ты слишком много пьешь кофе, сколько раз я тебя предупреждала...". "Что ты, милая, кофе для меня – единственная радость. Ведь сердце дано человеку для радостей. И каждое сердце требует свою порцию удовольствий...". "А как у тебя с давлением, мама? Ты мало бываешь на воздухе, тебе двигаться побольше надо.". "Вот тебе на! Яйца курицу взялись учить! Я же врач, Мортилия. И прекрасно знаю, когда движения приносят действительную пользу, а когда это всего лишь указания доктора"...

– Альфред, я сегодня листала семейный альбом. Когда ты успел сделать фотографии Мортилии? – Это не Мортилия, дорогая. Это моя мать. – М-да, стареешь, дорогуша. Склерозец? Или зрение шалит? – Да нет же, у меня все в полном порядке. – Неужели? Что же это ты не узнаешь собственную дочь, уважаемый пилот экстра-класса? Бравируешь безупречностью своей предстательной железы, а про мозги, как всегда, позабыл. Но я-то не слепая – на снимке Мортилия! Голову даю на отсечение. – Ошибаешься, дорогая. Этой фотографии больше сорока лет. Это действительно моя мать, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворике дома, где я родился. Я очень хорошо помню этот день. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и ей захотелось сфотографироваться в своем лучшем платье... – Вот зануда! Да говорю же тебе – это Мортилия! Так все и началось – с обыкновенной цветной фотографии сорокалетней давности. Еще не осознанное до конца недоброе предчувствие поселилось в нем.

Вот и пятница. Пару раз чихнув, автомобиль притормозил у дома. Звонкие каблучки беззаботно взлетели по лестнице и впорхнули в коридор. – Мама, папа! Ку-ку, я приехала! Обнимая и целуя родителей, она не перестает щебетать, изливая из себя накопившиеся за неделю новости. Все как обычно. Ужин, свечи, разговоры, семейный уют. Все как обычно. И все не так. Для Альфреда. – Папочка, как твое сердце? Все-таки ты слишком много пьешь кофе. Нельзя так. Альфред рассеянно кивает, силясь вспомнить, где и когда он видел эту юную женщину. "Наталия, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня отрывают от работы!" – раздраженно скрипит папа Гарольд Медухов. "А мне осточертели твои спичечные храмы и крепости! Ты даже в церковь перестал ходить. Вот что, милый, пойдем сегодня на танцы, а?" "Хорошо, дорогая, а теперь не мешай мне". "Гарольд, ты сфотографируешь меня в новом платье? Вон там, во дворе"... ... Выходные превратились для Альфреда в ад. Мортилия все такая же беззаботная, а он молча бродит по комнатам, цепко следит за каждым ее движением, вслушивается в интонации голоса. Порой спрячется за портьерой или ходит за ней по пятам, чтобы вдруг сорваться на крик: – Мортилия, почему ты так делаешь?! – Как, папочка? – Ну... вот этот жест – руку вперед. – Папочка, это же всего лишь жест. Почему ты так разволновался? Но Альфред-то знал: этот жест не ее. Как и все остальное в ней. Мортилия звонко смеется над глупостью отцовских вопросов, подшучивает над ним. Этот смех пробуждает сонные деревья, заставляет их радостно шелестеть листвой. Этот смех врывается в домик в Гринфилде, где воскресным утром мама Наталия, вернувшись из церкви, рассказывает о людях, которых там встретила. А папа Гарольд усердно мастерит спичечный Нотр-Дам. Но как же это может быть, Альфред, чтобы чистый, как горный ручей, смех Мортилии, зарождаясь в твоем помпезном склепе, подаренном Фондом, терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде? В Прошлом!

* * *

... Впрочем, все это лирические отступления; важно другое: над человечеством нависла серьезнейшая опасность, равной которой история нашей цивилизации еще не знала. Я отдаю себе отчет в том, что Вы, господин Секретарь, вероятнее всего пропустите мимо ушей предупреждение сберендившего астронавта. Чтож, тем хуже для Вас и всего человечества. Видите ли, весь ужас трагического положения Земли заключается в том, что угроза исходит не ИЗВНЕ, а ИЗНУТРИ; она – в нас самих. И это не болезнь. Эта опасность куда более коварна и непредсказуема. Она невидима, но у нее есть имя. Поймите, господин Секретарь: судьба цивилизации теперь в руках ОДНОГО человека. И этот человек – я, пилот Альфред Медухов, способный одним ударом, не оставляя шансов на спасение, сбить все кегли человеческой цивилизации. И все это дьявольское могущество досталось одному единственному идиоту, господин Секретарь...

* * *

– Антония, ты уже спишь? – Нет. Давление опять подскочило, голова просто раскалывается. – Я хотел бы поговорить с тобой. – Извини, милый, но сейчас мне меньше всего хочется говорить... Впрочем, если тебе невмоготу... – Да, невмоготу! Мне просто необходимо кое-что рассказать тебе. Не знаю, с чего начать... Понимаешь, я все время наблюдаю за Мортилией... – Я заметила. Только не пойму, зачем ты это делаешь? Может... – Нет-нет, что ты! Я... я наблюдаю за ее жестами, поведением и... это мучает меня, Антония. Погоди, не перебивай, я и сам знаю, что выгляжу глупо... – Но почему, Альфред? Что тревожит тебя? – Хорошо, я скажу, обязательно скажу. Постарайся только понять. Иногда мне и самому кажется, что все это бред, плод моего больного воображения. Но могу поклясться, что я знал Мортилию задолго до ее рождения! – Что за глупости, дорогой! Ты просто много пьешь кофе. – Может, ты и права, глупости все это. Но я говорю правду. Я знаю каждый ее шаг, каждый жест, каждое слово наперед. Знаю как и почему она поступит в следующую минуту. – Это всего лишь иллюзия, милый. Мы это называем галлюцинативной ретроскопией. – Мне ваши термины до фени, для меня Мортилия – часть моего прошлого. Моего прошлого в Гринфилде. Я знаю о ней все. Скажи, ведь вы с ней тайком от меня переписываетесь? – Да. А что плохого в том? Это, как говорится, между нами, девочками... – И она написала тебе, что у нее появился парень, так ведь? – Ну да. Это же нормально, Альфред, девочке восемнадцать лет. – И этот ее приятель – служащий банка? – Хм, верно. Я одобряю ее выбор: банковские служащие хорошо обеспечены и имеют удобное положение в обществе. Разве в этом есть что-то предосудительное? – А скажи, парня этого часом не Гарольд зовут? – Гарольд. Вот что, Альфред, тебе никогда не говорили, что читать чужие письма некрасиво? – В том-то и дело, Антония, что я не читал этих писем!.. У Гарольда будет странное хобби – мастерить спичечные дворцы. Он рано облысеет, будет страдать диабетом, потом сопьется и умрет в сорок лет... – Прекрати! Все это твои выдумки, вот что это такое! Я спать хочу. – Погоди, дорогая. Я говорю правду. Видишь ли, все, о чем я только что рассказал, уже случилось. Много лет назад. Все это я видел собственными глазами. А теперь... теперь каким-то странным образом прошлое повторяется. Оно словно бы воссоздает себя. – О чем это ты? – Помнишь, ту фотографию, мы не могли решить, кто на ней изображен: моя мать или Мортилия. Спор оказался бессмысленным: это действительно моя мать... но и Мортилия одновременно. Они – одно и то же, один человек, понимаешь? Мама родила меня, а потом случилось обратное. Это кажется бредом, но я произвел на свет собственную мать.

* * *

...Я мог бы и не писать Вам об этом. В конце концов, какое мне дело до судьбы цивилизации, отказавшейся от меня! Кто я такой, чтобы взваливать на себя непосильную ношу Спасителя? Да и по силам ли одному человеку нести на своих плечах будущую драму всех людей? Я не герой, господин Секретарь. Я не умею быть героем. И не хочу. Герои вправе бросать в толпу громкие слова и красиво умирать. А я – Альфред Медухов, забытый всеми пилот экстра-класса, который не умел быть героем. Даже ОНИ поняли, что Альфред Медухов – ничто в этом мире. Просто так получилось, что их мишенью стал именно я. Господин Секретарь, приходилось ли вам когда-нибудь травить мышей. Это очень просто: чтобы уничтожить всех, достаточно выловить одну. Присыпаете ее отравой и отпускаете – пусть бежит к себе в норку. Об остальных можно уже и не думать – тю-тю. Так и ОНИ поступили со мной. Так могу поступить и я со всем человечеством. Я жил незаметно, не желая выделяться на фоне других, но случай вопреки моей воле произвел меня в герои. И это ужасно. Я не хочу быть Мессией! Бог жаждет твоего распятия во искупление чужих грехов! А теперь и Природа рассчитывает только на тебя! То есть – на меня, на Альфреда Медухова. И как же мне быть, господин Секретарь? Повторяю, я не вправе никого обвинять. Так уж сложились обстоятельства, которые выше нас и не зависят от наших желаний и устремлений. Впрочем, навряд ли это письмо попадет в Ваши руки. Так тому и быть.

С уважением, Альфред Медухов.

* * *

Как стремительно мчится река времени! Еще совсем недавно ты была пухленькой куколкой, а вот гляди ж ты – уже наливаешься соком, со дня на день готовая подарить миру новую жизнь. Твой Гарольд сильно нервничает, то и дело осторожно касается твоего живота, словно бы оберегая его от внешнего мира... Да, это чудо, Мортилия, которое мужчина никогда не сможет постигнуть до конца. Сначала живот почему-то начинает расти. Потом... В эти ужасно долгие и неспокойные ночи я рядом с тобой, птенчик мой. А ты так сладко, так умиротворенно спишь. Твое дыхание спокойно и равномерно – так и должно быть, ведь той крохотулечке, что внутри тебя, необходим спокойный сон. Она (а может, это он) спит в тебе, Мортилия, но еще не видит снов... Кто спит в тебе, Мортилия?.. Шрамик, птенчик мой, всего лишь маленький шрамик! Кто бы мог подумать! Кто бы мог предположить! Я просто летел на базу "Сатурн-IV" , как летал и прежде – десятки раз. Я никогда ничего не боялся. До тех пор, пока не почувствовал чужое присутствие. Ты замечала: человек всегда чувствует, когда он не один? А потом вдруг этот глаз – холодный и удивленный... Что-то мерзкое и липкое коснулось моей щеки... Понимаешь, мышонок, Оно меня поцеловало! Я не виноват, солнышко, я впал в беспамятство. Вот тогда-то Оно и вспороло мое тело, ловко манипулируя удивительно тонкими щупальцами, проникло в меня, в самую заветную область меня, туда, где у каждого человека хранится наследие сотен поколений, где сокрыт мой, медуховский, генетический код. А потом? А вот этого как раз я и не знаю, любовь моя. Вот так-то. Гены, хромосомы, ДНК – я в этом ничего не смыслю. Это и не главное. Главное то, что эта тварь вывернула все наизнанку. Мы ведь как устроены: каждый из нас дает жизнь следующему, и этот следующий должен быть в чем-то совершеннее предыдущего. Но моя космическая Джульетта, похоже, была иного мнения. Она приперлась на свидание, опьянила неземной любовью и враз вывернула все мои медуховские гены наизнанку... И вот что получается теперь: последующее стало предыдущим, а предыдущее – последующим... Черт голову сломит, правда? Выходит так, доченька, что я породил мать, чтобы та, в свою очередь, родила... Кто спит в тебе, Мортилия? И вот кто же теперь мне ответит, воробышек мой, почему так вышло? Почему это случилось именно со мной? Я в жизни никого не обидел. И вот ведь старушка Судьба в личине космического монстра избрала меня. Но ведь это несправедливо, Мортилия! Впрочем, что толку теперь в отчаянии и безответных вопросах? Let it be. Ты родишь моего деда, или бабку, а может, обоих сразу, а они в свою очередь дадут жизнь своим родителям, а те произведут на свет своих... До бесконечности! Процесс разветвится, никто даже понять не успеет, что произошло. Это, Мортилия, как цепная реакция: стрела, пущенная нами в обратном направлении, будет поражать все большее число людей; десятки, сотни, тысячи с изумлением будут узнавать на выцветших фото до невероятности знакомые лица и с ужасом взирать на порожденное ими прошлое; каждый окажется вдруг заново рожденным отцом или матерью, дедом или бабкой и, ничего не поняв, по инерции будет производить на свет собственных родителей. Не сразу подозрение обретет законченную форму страшного понимания: каждый человек порождает свое прошлое, человечество враз лишилось своего законного будущего и этот путь вспять не оборвать уже никогда... Вперед – к Прошлому! Цивилизации придется заплатить эту цену за один единственный поцелуй пилота экстра-класса Альфреда Медухова с его случайной любовницей, отвратительной Джульеттой! И на веки вечные каждый из живущих на планете Земля будет помечен крохотным шрамиком в паху. Это не моя воля. Поверь мне, так захотела Она. А значит – так будет. Может, права Антония, и я схожу с ума? Ответь мне, Мортилия, умоляю! Как бы я хотел верить в то, что и впрямь сберендил. Тогда ведь все просто... Порой я думаю, что лучше дождаться рождения твоего ребенка и тогда все само собой разрешится: может, у него и не окажется проклятой отметины?.. Но понимаешь, доченька, нельзя ждать, никак нельзя. Твой ребенок – это твой ребенок. Я не смогу. Ты только постарайся понять: будет уже поздно, когда нас окажется трое! Вот что спит в твоем чреве, любовь моя: ужасное, изощренное орудие убийства всего человечества. В эти кошмарные ночи я сижу рядом с тобой, сжимая во влажной ладони холодную рукоятку. А ты спишь, и твое дыхание так спокойно и безмятежно. Спи, мой зайчик, твой папа любит тебя, очень-очень. Сегодня я пришел в последний раз. Я поцелую тебя, чтобы в следующую секунду... И кого же я убью? Свою мать или свою дочь? А может быть – себя?.. Но то, что обретает жизнь в тебе – не должно появиться на свет. Оно не имеет такого права. Спи покойно, доченька, твой папа уже идет к тебе... я люблю тебя.