Текст книги "Самому себе"

Автор книги: Афанасий Мамедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Я закрыл кран. Я заглянул себе в глаза. Взгляд был такой же, как всегда. Ну, может быть, немного усталый, сонный; во всяком случае, никакого кипения вопросов под костяной чашей черепа в нем не прочитывалось. Всё. На все вопросы – ответ в “деле” отца под неизвестным мне пока номером, которое в “Сером доме на горке” лежит и дожидается меня с года моего рождения.

II

Что же о первом дне моего превращения сказать? Высоцкий лезет в голову: “День зачатия помню не четко…” Но ведь “зачатие” этого события не один день и даже не один год продолжалось. А вот от самого момента перехода Бог уберег: не помню ничего. Хотя какой же в таком деле – Бог? Скорей уж наоборот – Его Зеркальность,

Противоположность! Но в таком случае логично будет предположить, даже признать, что этой Противоположности тоже не чужды понятия добра, гуманности? Событие происходило под наркозом.

Ни ужаса, ни боли я не чувствовал, когда спросонья осознал себя в кромешной тьме лежащим на чем-то очень твердом и холодном, непривычно вытянув конечности. Потом перевернулся на живот, при этом поджал ноги под себя и ощущал полный комфорт в такой позиции. Как-то не так все, нет! И что это там сзади у меня?!

Вскочил я, взвыл от невозможной, навалившейся догадки! Вокруг послышалось рычание, лай… Неким раньше мне неизвестным чувством я ощутил опасность сзади, слева, успел покрепче упереться своими всеми четырьмя лапами – и устоял. Но много ли я выиграл от этого? Меня куснули в ляжки с двух сторон, пребольно тяпнули за ухо, угрозно зарычали в лицо… Я посчитал за лучшее прилечь, а еще лучше – мне бы вообще не подниматься! Хотел сказать: “Ну ладно, ладно…

Поучили. Все!” Но это и так сразу поняли, и даже еще раньше, чем из меня исторглось вместо слов какое-то поскуливание. Учителя, наставники по части норм общественного поведения ночью угрозно-вразумляюще еще немного порычали надо мной и, ворча, по своим лежкам разошлись.

Вновь воцарилась тишина. Только посапывание слышалось да время от времени кто-нибудь из моих новых собратьев выпускал газы. Болела пораненная лапа. Мне не спалось. А как могло иначе быть? В голову лезло все: от Апулеева осла и до булгаковского Шарикова. Но Шариков был Шариком и раньше, а господин профессор его лишь в это состояние возвратил. Вервольфы из германских сказок вспомнились. Тем волкам-оборотням и, кажется, нашим славянским тоже, для превращений нужно было перекатиться через пень с воткнутым в него ножом. А интересно, как это у них получалось? Хотя при помощи нечистой силы… И здесь неважно, что нечистая, главное – Сила! Она может с ножом и без ножа… Нет, нет, почему без ножа? Нож был. Был!

Я кое-что начал вспоминать. Встало перед глазами, как мой нож исчез в селедочном, холодном блеске Волги. Так, значит, я убил ее, если вещественное доказательство поторопился в реку выбросить? Но ведь не мог я в “Серый дом на горке” пойти с ножом, мне надо было забежать домой, чтобы взять его на кухне, а потом… Из этого “потом” мне ничего не удавалось вспомнить, зато всплыла картинка, как фээсбэшник средних лет в штатском, в непримечательном костюме, с таким же малопримечательным лицом протягивает мне стакан воды. Я пялюсь на него, а он кивает. “Выпейте…”

Это какой же вид был у меня, если его, пусть не свирепого, а, скажем, просто среднего чиновника, подвигло на такое? Было выражение когда-то – “опрокинутое лицо”. Что же меня так опрокинуло? Что я нашел в зловещей папке с надписью: “Дело №…”? Ведь дядю Антона я и так давно подозревал без всяких доказательств, это меня вовсе не поразило бы. А кто еще тогда в семье был? Я-то писать еще не мог, едва лишь научился “мама” выговаривать, и значит… Нет! Нет, я не хочу! Мама-а! Сейчас башку себе о что-нибудь размозжу! Нечистая, ты слабо переделала меня, если такое все равно на ум приходит.

Он взвыл бы, если б не боялся, что ему снова трепку зададут.

Обхватил голову лапами, тихонько заскулил и тут же сунул лапу в рот, как люди в большом горе порой делают, заталкивая крик вовнутрь; однако получилось слишком больно: ведь зубы-то теперь – клыки!.. И рана еще… По счастью, с горя не только люди, но и собаки тоже как-то особо быстро засыпают: защитный механизм един.

Утро пришло к нему сквозь сон задолго до появления первого солнечного луча, нос уловил чуть-чуть другой, рассветный запах воздуха, ухо восприняло колесный лязг первого трамвая на выезде из далекого депо. Вздрогнула шкура по хребту, глаз приоткрылся. В серенькой полутьме кучками меха на бело-черном шахматном полу, замусоренном битой штукатуркой, лежали, посапывая сонно, его теперешние новые собратья.

Едва проснулся я, вопросы снова засверлили голову. Как я попал сюда?

Прямо так и материализовался ночью здесь в собачьей шкуре? Или меня кто-то принес да положил сюда, пока я в отключенном состоянии пребывал? Я же не знаю, сколько дней или минут в отключке находился.

А может быть, я просто брел по улицам уже на четвереньках и нос меня привел сюда по следу этой стаи. Нашел своих. Так что же, они и есть для меня теперь “свои”? “Ой, перестань! – себя одернул тут же.– Еще в священных текстах было: “Живая собака лучше мертвого льва””. Я бы чуть изменил – живой собаке лучше, чем мертвому льву! Ведь все, что есть, есть в жизни; вне жизни ничего нет, даже тьмы. Небытие. Тут же непрошеной змейкой подползло: а может быть, в собак и превращаются те, кто уж слишком хотел жить?

А стая начинала просыпаться. Зевали. Встряхивались. До хруста в позвоночнике совершали потягушеньки. Чесали задней лапой за ухом.

Новенький на себе поймал чей-то тяжелый взгляд и тут же левой задней увлеченно заскреб за ухом. Сержантский взгляд принадлежал грудастому средних размеров индивиду с явным наличием бульдожьей крови.

Физиономия его напоминала молодого лорда Черчилля, когда он на заре своей карьеры командовал первым в истории цивилизации концлагерем, что находился в Трансваале. Мысль посмешила новичка, помогла скрасить дурное послевкусие от чувства страха перед этим типом.

Еще из стаи выделялся угольно-черный молодой красавец размером с дога, но шерсть ему не догова досталась, и уши – остренькие, как у дворняжки. Ну и, конечно, привлекала внимание сучка, немецкая овчарка чистокровная, хороших статей, крупная, но… без одного уха.

Наверно, родовая травма. И добрые хозяева не потрудились утопить щенка, прогнали попросту на улицу.

А на другом полюсе собачьей иерархии из малоинтересной массы выделялся лохматый то ли пуделек, то ли венгерский пуми с такой густой и длинной челкой, что непонятно было, как вообще он видит белый свет. И тем не менее по большей части как раз ему-то выпадало, когда вся стая водопойничала, караулить; когда другие насыщались, только облизываться да поскуливать на страже.

Сначала я не понял, почему мои собратья новые отправились пить воду куда-то в свежеобразованный овраг, где трещина в трубе водопровода родила журчащий ручеек. В разрушенном оползнем подвале гастронома, где ночь мы провели, было полным-полно нормальных луж возле ржавеющих прилавков, так отчего бы не напиться там? Но хоть я и не понял этого, а самовольничать и экспериментировать не стал: не стоит выделяться – как все, так я. Пока. А там увидим.

Потом я поближе подошел к одной из этих луж, и нос мне подсказал…

Как называется фигня эта, что в холодильниках? Ладно, неважно. Но воду эту пить не надо. Другое надо было мне, другое заинтересовало: в луже увидел я отражение свое, колеблющееся, нечеткое. Только язык из пасти ясно виден был да черный нос, две дырки… А так хотелось рассмотреть себя получше! Мне это нужно, чтобы знать, какой избрать стиль поведения. Если я крупный, сильный, то… А если честно, мне почему-то просто так, не знаю для чего, но очень важно было рассмотреть себя.

А что до “стиля поведения”, то… Ох, мама, мама… Мне даже вспоминать теперь не хочется о ней, а вот невольно… Если б она так не тряслась надо мной, не запихнула бы через дядю Антона на экономический, то поступал бы я, куда хотел. Если бы срезался, пошел бы в армию. А что? Прошел бы эту школу и знал, как в любом коллективе себя утвердить!

Еще одно меня чрезвычайно занимало. Дня через два, может, и через три-четыре, уж не знаю. Зарубок я не делаю, как Робинзон. В общем, отправились всей стаей мы на мясокомбинат. По-моему, затея – глупая, мы там с моим Семенычем дважды таких же дураков подкарауливали, которых нос за собой ведет, как молодых мужчин – совсем другое.

Только теперь я еще знаю, что надо было нам машину прятать нашу, недооценивали мы собачьи способности. А я теперь уж не переоцениваю ли?.. Но точно видел: наш вожак, когда цепочкой мы перебегали через улицу, не останавливаясь, покосился на часы над светофором и заспешил, прибавил темп. Уже на месте тоже – бежим трусцой вдоль длинного забора, а он посматривает все на стрелки с надписями.

Ну вот!.. А то понапридумают про нас… “АБЫРВАЛГ”… “АБЫРВАЛГ”…

Да что, мы в иерусалимской школе обучались?! Мне кажется, я не особо удивлюсь, если еще того гляди застану этого вожака за чтением газеты. А может, и очки у него где-нибудь припрятаны? Вот у него в очках была бы морда – точно Черчилль! Кем, интересно, он в другой жизни мог бы быть? Нет, не покойный Черчилль, разумеется, а этот наш клыкастый. Какой-нибудь начальник эмвэдэшный с могучим складчатым загривком, презрительно отвисшей губой. В глазах презрение ко всему слабому и грешному людскому роду, ведь навидался, знает столько он…

И тут меня словно по голове шарахнуло! А почему – он мог бы? Может быть, он и был таким? Он тоже – превращенец. Не только мне, возможно, эта доля выпала. Я стал прикидывать, кто бы еще мог подойти под мой неологизм. Черный красавец – превращенец? А пуделек?

Нет, нет, здесь присмотреться повнимательней, ведь меток нет на нас.

Меня спасла только звериная реакция! Еще мгновение – и я остался бы под колесом грузовика. Шофер меня в сердцах обматерил. Собратья на меня свирепо скалились. “Всё, всё,– пообещал я сам себе,– кончаю с размышлизмом. Пора нормальным псом становиться”.

Голодный, вечером он все же вновь предался размышлениям. Что значит

– “быть нормальным”? Таким же дураком, как остальные? Ведь поход к мясокомбинату практически дал нулевые результаты. Ну утащили несколько огромных, старательно очищенных от мяса костей у зазевавшихся пенсионеров возле окна в стене, откуда дрянь эту продают. Ну подразнили, до захлеба лаем довели своих сытых собратьев из охраны, запертых на день в своих мочой и злобой провонявших казармах. Вот и весь толк от экспедиции. Лучше на свалку бы пошли.

Для небрезгливых там жратвы навалом, и я дорогу знаю хорошо… Но как мне это объяснить безмозглым, безъязыким? Ведь языка-то нет, урчанием, повизгиванием, рыком лишь простейшее возможно передать, и то при обязательной наглядности или по только что произошедшему событию. А чтоб на свалку…

А ночью мне приснилось… Нет, надо же такое, а?! Приснилось мне то ли стихотворение, то ли песня. Откуда в голове такое сохранилось? Не мог же я сам такое сочинить, тем более в собачьем положении?

Он стоял пред толпой,

Атаман молодой.

Русы кудри спускались на плечи,

И в холодную высь

Неумолчно лились

Его страстные, смелые речи.

“Ну-ка, братцы,– в поход

На проклятых господ!

Подзачиним мечи и кольчуги,

И как вспыхнет заря,

Та-ра-ра, та-ра-ра…

Поплывут наши легкие струги!..

Смысл ясен. Но только, как быть с Черчиллем? Позволит ли он мне за собою повести наш маленький народик к сытости и тэ дэ? Пробуя охладить свой пыл, чтобы на приключения не нарваться, я похихикал над собой: “Тоже мне Данко выискался!..” Но дурь крепко запала в голову. А может быть, я крупней и сильней его? В том, прежнем качестве я был уже пенсионером, да, а может, превращение мое произошло с омоложением в собачьем летосчислении, с такой вот выгодой для организма? Во всяком случае, на тех местах, что вижу я, здоровый, молодой какой-то мех. И лапа очень быстро зажила, недаром говорят, “как на собаке!”. Нет, нужно посмотреть мне на себя.

Стая следит за поведением только в стае. Пожалуй, новичка отвергнуть какого-нибудь может, а в остальном – по песне Визбора: “Пришел – “до свидания”, уходишь – “привет””. То есть, наоборот, и без приветствия, пришел – и ладно, фиг с тобой.

В какой-то день куда-то все мы направлялись, а я отстал. Повернул за угол, размашистой рысью пробежал по знакомым с детства улицам, почти пустым в эти рабочие часы, и вот уже – мой дом перед глазами. Дверь оказалась на замке, никто не покушался на мою недвижимость. Но ведь ключа у меня нет, как и кармана, чтоб хранить его, кстати, и рук для отпирания замка нет тоже!.. И еще чувство нехорошее из-за того, что родной дом в два с половиной раза выше теперь стал для меня. Во всех других местах я как-то попривык уже к такому, а здесь опять…

Но как раз это и поможет мне теперь проникнуть в дом. Земля давно просела под правым задним углом дома, а пол на этом месте в кухне и так давно гнилой. Кошки не раз влезали, мусорное ведро переворачивали. Хотя я все-таки не кошка, но попробовал. Немного поработать лапами пришлось, и вот я – в кухне. Дух затхлости и запустения для моего нынешнего носа теперь почти невыносимым стал.

Горбушка хлеба, которую оставил я на столе, покрылась пушистым бархатом зеленой плесени… Скорей, скорей отсюда в комнату!

Еще на пути из кухни у меня что-то вдруг закружилась голова, и в комнате бедром я стукнулся об угол стола. Такого быть вроде не могло, но очень уж к зеркалу спешил. И наконец оно передо мной!

Родное, родовое, с привычной географией облупившейся амальгамы: справа внизу – ну в точности исчезающий Арал с руслами впадавших в него когда-то рек, а чуть повыше с перепрыгом через целый материк – мурманский хвост скандинавской собаки. Еще повыше посмотрел и вижу… Вижу, чего не может, не должно быть уже!

А просто в зеркале я увидал себя, обросшего серо-седой, неаккуратной бородищей; на голове – того же цвета, что называется, воронье гнездо… Ну бомж стоит и смотрит в зеркало недоуменными глазами.

Скорей нащупал стул, сажусь: чего-то ноги плохо держат. Так, так…

Что ж это означает? Выходит, если дома, то я – человек? У кого дом, своя квартира,– тот человек. Так, так… А может, зеркало само где-то в зазеркалье сохранило мой прежний облик и вот сейчас гостеприимно предъявило его мне? Я отмахнулся мысленно: когда это у меня раньше был такой вот жуткий вид?! Да это зеркало таким и не видало меня никогда. Нет, так можно и свихнуться!

Встал, снова к зеркалу шагнул, взмахнул рукой, и мой двойник послушно мне ответил тем же. Немного легче стало. Значит, я не совсем еще рехнулся. К тому, что мир вокруг меня перевернулся, я уже как-то попривык. Впрочем, он все-таки перевернулся не настолько, чтобы убийца непрофессионал спокойно мог в своем доме жить. Об этом мне напомнил шрам. Хотя у двойника там, в зеркале, он перекочевал слева направо, но есть он. Есть! В обеих мои ипостасях.

Так это я со зла, что не сумел убить, себя поранил? Или, наоборот, после того, как ей всадил, и себя тоже полоснул: дескать, и сам познай нож, боль? Тогда понятно, почему нож утопил. А иначе зачем бы это делать? И почему отшибло память мне? Да, да, да, да! А еще хуже, если я недоубил.

Перед глазами сразу пошли кинокадры – кровать в больнице, женщина лежит, а киноследователь в халате, накинутом на опогоненные плечи, записывает показания ее, положив лист на папку… А потом кадры уже не кинодопроса: представилось, как будут загонять мне в задницу бутылку и так далее! Я запаниковал. Я к двери бросился. Остановил себя. Нельзя, нельзя, а то увидят… Споткнулся на пороге кухни о завернувшийся линолеум. Уже ныряя в лаз, подумал: а как же я туда пролезу, ведь он немногим шире мужской ляжки?

Однако все как-то само собой ужасно просто получилось. Я не успел еще додумать, а мои лапы уже комки земли откидывали в стороны и узкое собачье тело умело ввинчивалось в лаз. Мгновенный ужас тесноты

– клаустрофобия, потом – я на поверхности уже. Отряхиваюсь солидно, как взрослый, бывалый пес, а сам бы завертелся, запрыгал по-щенячьи.

Вот и нашел я свой вервольфный пень с ножом! Теперь, как только захочу, как нужно будет, так и – туда.

Сразу же после этого открытия его отношение к стае изменилось. В голодный день однажды он, не разыгрывая Данко, взял да отправился на свалку один и досыта наелся там. Перед людьми, которые копались поодаль, он имел явное преимущество – свой нос: знал безошибочно, где можно поживиться. Потом отправился в другой самостоятельный вояж. Да и погода в это время как-то самостоятельности способствовала: вдруг среди осени решило почти лето возвратиться.

Но, кажется, не только собаки, но и люди тоже ни капельки не удивились этому. У кого были дорогие шубы, те все равно носили их напоказ, а кто имел нечто ветром подбитое, так те и при морозце бы его таскали,– другого нету. А удивляться-то чего? Если свой окружающий мирок перевернулся, то почему природе так же не вести себя?

И в стае никого не удивило, когда безухая не к сроку вдруг снова заневестилась. Конечно, все об этом сразу же узнали; и не в том дело, что у четвероногих нету памперсов, зато у нас – носы. Носы!..

Не знаю, что-то вдруг стихи полезли в голову… То ранний Бродский -

“Вот так, по старой памяти собаки На прежнем месте задирают лапу,

Хотя ограда снесена давным-давно”, то Олжас Сулейменов – “Или жена умерла ненароком, Или жива, Но уже не пускает домой…”. В общем, что-то подняло меня и потянуло к дому женушки.

Долго топтался там между подъездом и подворотней, куда она тоже иной раз, случалось, выходила. Светило солнышко… Слыхал, будто собаки воют на луну, а мне вот захотелось взвыть на солнце, когда увидел, как моя благоверная-неверная, чуть пополневшая, похорошевшая за время наших несвиданий, на улицу выходит с каким-то средних лет хмырем в одном костюме, без пальто. Но для чего верхнее ему, если он сразу направился к приземистой, породистой машине? Пластмассовый пенальчик из кармана вытащил, навел, средство передвижения послушно пискнуло, и сей хозяин жизни с питекантропьей рожей пошел к водительскому месту, даже не потрудившись перед дамой хотя бы заднюю дверцу распахнуть. Нынешние Паратовы – шуб в лужи не бросают. Даме самой пришлось корячиться: одна нога еще на тротуаре, другая уже там, в машине,– и на мгновение приоткрылся мне внутренний угол раскоряченного циркуля. Воображение еще дорисовывало подробности, а дверца уже хлопнула, машина пукнула в мой изощренный нос бензином экстра-класса и… И хоть ты вой или рычи, свой хвост кусай, крутясь волчком, а ничего тут не поделаешь. Надейся лишь на – “мне отмщение, и Аз воздам”.

Но я и сам нашел способ отмщения. Вернулся в стаю и влез в очередь, оттолкнув тихонького пуделька, который с челкой. Он глянул на меня с такой укоризной, что впору бы прощения попросить, но я решил – как жизнь со мной, так и я! Жестоким буду. Наша безухая красавица за нарушение порядка меня слегка куснула для острастки, однако не отогнала меня и, кажется, потом осталась мной вполне довольна. Эх, если бы узнала та самка в юбке, куда излил я вспышку, рожденную видением ее “циркуля”! Хотя манерой поведения наша дама не слишком от четвероногих отличается.

Похоже, моя злая активность не очень-то понравилась бульдожистому вожаку, и ночью я на всякий случай забрался спать в самую гущу соплеменников, чего обычно избегал: питаемся мы всякой дранью – газы!.. Лежал, не мог заснуть, ворочалось в голове всякое, и я даже от поисков высокого мистического смысла моей прижизненной реинкарнации дошел до простейшего предположения: а вдруг это конторский наш мудрец в лаборатории попросту взял да намудрил сам? И мне подсыпал что-то в спиртик, когда мы с ним немного выпивали?

Тут я услышал какой-то легкий шум, напрягся, приготовился. Но пронесло. Ну спи ты, спи,– сказал я сам себе,– будем надеяться.

Надежда умирает последней, как говорится. И похихикал внутренне: значит, выходит, я подохну, а она, надежда эта, останется жить без меня, после меня?!

Не знаю, сколько времени прошло. Единственная временная единица для меня – день, от света до темна. Ну что, отметины когтями на полу я буду выцарапывать? Это легко. Грязища на полу такая, что след от лапы запросто останется, но и недолговечно ведь по этой же причине!

Давно пора бы нам стоянку поменять, причем не только из-за антисанитарии. И умный вожак, наверное, давно бы это сделал. А

“Черчилль” самодовольным дурнем оказался, не зря, видно, его когда-то выперли из органов, как я предполагаю. Галич еще давным-давно в одной из песен уверял, что “начальство умным не может быть, потому что не может быть…”.

В общем, однажды ночью мы спим, лежим, от холода носы уткнув в подхвостья. Вдруг – тр-рах!.. ба-бах!.. Красные вспышки выстрелов, голубоватые лучи то ли автомобильных фар, то ли каких-то сильных фонарей.

Меня спасло… Что же спасло меня? Может, почти на уровне инстинкта полное знание инструкций и привычек моих бывших коллег? Звериная реакция? Я бросился к железному прилавку, благо лежал совсем близко, к открытому торцу его, и – ноги, ноги, спасайте задницу да голову!

Совсем не опасался, что со стороны витрины с несуществующими стеклами в меня вдруг тоже кто-нибудь пальнет: стреляют всегда только с одной стороны, чтобы своя своих не постреляша. Семенычи не любят подставляться под картечь.

Бежал я долго не в силах прекратить свой бег, остановился лишь совсем в незнакомом районе. Справа и слева от меня – изрытая траншеями земля, штабеля труб, огромные катушки с кабелем, жирафом свою шею вытянул башенный кран. Изо рта у меня пар валил, лапы дрожали и хвост тоже. Ну он-то с перепугу, вероятно. Вот это я рванул! Аж на окраину, в микрорайон какой-то занесло!

Снег тихо сеял с неба, в просветах облаков лучились колючие космические звезды, в каких-то железяках тоскливо подвывал студеный волжский ветер. В горле моем начал расти, толчками спазматически рваться на волю какой-то теплый, неудобный ком… Я запрокинул голову, разинул пасть и с облегчением испустил его куда-то к небу, к звездам. И получилось это у меня гораздо громче, заунывней воя ветра. Я обвывал, оплакивал себя и пуделька, который прозевал, проспал опасность, всех одностайников моих, что полегли на грязном полу гастронома, и спасшихся, и всех собак, и всех людей, как умерших, так и еще пока живущих. Ну-у, почему-у-у та-ак?! Почему-у?..

И, кажется, немного легче стало мне. Возможно, если б люди могли выть, инфарктов да инсультов меньше было бы.

Наверное, он мог прибиться к какой-то другой стае. Мог и свою создать, однажды встретив в подворотне, около мусорных ящиков, четверку недоростков и в их числе проспавшего облаву пуделька. Они его поскуливанием, тявканьем звали куда-то, видно, хотели свою лежку показать. Он не пошел. Его столовой была свалка. С ночлегом дело обстояло хуже. А еще хуже – с перспективами. Хоть в старой трансформаторной подстанции ночуй – в кладке фундамента там есть большая трещина,– хоть в брошенной на зиму лачуге бомжей возле свалки, повсюду ночью холодно, и на снегу следы ясно видны. А если уж стали облавы по ночам устраивать, преодолевши КЗОТ и раздолбайство, то уж при свете дня, когда видны следы… И ему снова выть хотелось!

Однажды я проснулся затемно от холода и потрусил куда-то с единственной целью, чтоб согреться. Мои следы тут же затаптывал рабочий люд, который, по выражению Зощенко, “тащился гордой вереницей на работу”. И вот я так задумчиво, неспешно трушу, уже не труся, куда ноги несут. А принесли они меня… Куда? К той самой остановке за мостом, где я, старый дурак, Вике протягивал бумажку с номером телефона! Остановился и стою как вкопанный. Что я здесь делаю? Ведь тут неподалеку Семеныч на машине должен быть, сейчас меня хвостатого увидит – и тр-рах-ба-бах!.. Потом сообразил: навряд ли его новый напарник ему тоже здесь назначает рандеву…

Такой вот в голове моей переполох. Об меня люди спотыкаются уже, толкают, но дружелюбно как-то.

– Уйди с дороги! Еще тебя затопчут, дурака…

– Ты что, в автобус с нами собираешься, лохматый?

И действительно, подошел автобус, и стали вываливаться из дверей люди, тесня желающих сменить их в этом колесном утреннем ковчеге. И на мгновение мне, обалдевшему, в раме дверей то ли увиделось, то ли привиделось очень знакомое лицо под незнакомым мехом зимней шапки!

Мелькнуло и пропало, растворилось среди других голов. Я вывинтился из толпы, начал метаться, то вверх подскакивал, чтобы увидеть, то низко носом припадал к затоптанному снегу. На что надеялся? Ведь я и запаха ее не знал. Но оказалось – знаю. Собачий нос на самом деле – чудо. Уловил! Тоненький цитрусовый запах, едва заметный, вызвал какой-то смутный отзвук в моей памяти и потянул, повел, повел меня…

Наконец я увидел впереди уже знакомую мне шапку и припустился вслед галопом. Обогнал. Дядя Антон учил: “Не надо оборачиваться никогда.

Лучше уж даму обгони и развернись, иди навстречу”. Именно так я поступил. Смотрю во все глаза – ОНА! Виктория, вполне живая, топает, походочка – носками чуть вовнутрь, полы доперестроечной дубленки разъезжаются, видать, заматерела, раздалась дамочка с тех пор. Она!

Она – нет сомнения. Прошла, с опаской покосилась в мою сторону.

Я стою и пялюсь в отвисший подол ее дубленки, а в голове проносится: так я никого не убил! И никаким следователям нет никакого дела до меня? А значит, можно мне в любой момент…

Других моментов дожидаться я не стал, подпрыгнул по-щенячьи и понесся. Промчался мимо остановки. Взлетел на мост. Там в самом деле было ощущение полета: замерзшая равнина Волги так далеко внизу, что голова кружится то ли от высоты, то ли от счастья. А мысли все практичные, простые. О том, что лаз под углом дома, наверное, замерз, засыпан снегом, но я разрою и пролезу все равно! И потом – сразу бриться, мыться, борода чуть не до пояса, пожалуй, доросла уже.

Потом пришлось мне перейти на рысь: уж очень запыхался. Вон уже скоро поворот – и сразу дом! Мой деревянный, родовой, с ободранной обивкой на двери.

Перед ним была стройплощадка и огромный щит с изображением будущего

Дома, высокого и светлого, похожего скорее на дом отдыха под Сочи где-нибудь. Пониже – крупнобуквенный призыв покупать “элитные квартиры в доме №… Кто не успел, тот опоздал! Строительство – в три смены. Все справки по телефону №…”. Указанные номера были привычными, родными, почти как собственное имя, как та обивка на уже не существующей двери…

Потом даже непривередливые гастарбайтеры из ближней эсэнгэвии начали жаловаться на жуткий собачий вой по ночам где-то поблизости от стройки.

* Часть вместо целого (лат.).