Текст книги "Лица истины"

Автор книги: Адольфо Биой Касарес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Адольфо Биой Касарес
Лица истины

Нотариус Бернардо Перрота не напрасно получил прозвище «Непоседа». Ткните пальцем в кого угодно, спросите о нотариусе, и держу пари, что вы получите ответ: «Да он крутится, как белка в колесе». Но это для меня звучит неубедительно: не представляю себе дона Бернардо в движении. Действительно, по нашему городку он ездит, восседая на козлах шарабана, в который запряжен Осо – чудовищных размеров конь, овладевший искусством передвигаться во сне. Но мне дон Бернардо видится прежде всего в конторе, глубоко усевшийся – или, скорее, утопающий – в кресле. О нет, я преисполнен уважения к своему хозяину и ни в коем случае не хочу назвать его бездельником. Чтобы покончить с этим, опишу его словами «медлительный» и «неторопливый»: прекрасный образец государственного человека, который никогда не опаздывает, держит свое слово и, сверх того, не поддается смущающим влияниям. Однако не станем отрицать: в свете сказанного выше его странное поведение в дни пятидесятилетнего юбилея нашего города остается необъяснимым.

Времени для размышлений у меня в избытке. Дон Бернардо, добровольно удалившись под домашний арест вместе с Паломой, весь день проводит в полумраке своей комнаты; я же, на тот случай, если вдруг объявится клиент, несу караул в конторе. Но забредают только куры, собаки, коты, заплутавшая мелкая живность. Устав спать, я начинаю лишь подремывать, а после нескольких чашек мате мозги начинают понемногу шевелиться. Почему поступки моего хозяина встретили такой суровый прием? Почему политики не даруют милосердного прощения дону Бернардо? Вот объяснение, хотя и неполное, оно – один из плодов моих долгих раздумий: всю жизнь имея дело с грязью, политики научились замечательно симулировать потерю памяти, чтобы не вспоминать о клевете, неисполненных обещаниях, полицейском произволе, предательстве, сказочных состояниях государственных служащих, грубости никуда не годных чиновников. И все же они не стали подлинными философами: простить возмутителей спокойствия, отнимающих блеск у торжественных церемоний, – выше их сил. В этом они совершенно не отличаются от простых смертных: лезут из кожи вон ради юбилеев, крестин, именин, дней рождения и прочих памятных дат.

Как это признавал и сам дон Бернардо, он сцепился с фигурами далеко не последними в нашем краю. Среди задетых им оказались вице-губернатор провинции, приехавший на праздник по специальному распоряжению губернатора, один мэр, принадлежавший к числу вождей партии, специальный уполномоченный от ее руководства и самые авторитетные из местных партийных деятелей. Но главное, что с ними увязалось много разного люда, на который произвела плохое впечатление такая крупная промашка дона Бернардо – человека известного и уважаемого в городе – и грозившая испортить его будущее. Среди простонародья, как, впрочем, и среди людей повыше рангом, ходило множество разных объяснений, но все они быстро свелись к неизменной дилемме: бутылка или Палома. По этому поводу я, слава Богу, достаточно осведомлен, чтобы опровергнуть сплетни. Нотариус никогда не был тряпкой и не питал чрезмерной слабости к служанкам. И справедливо ли будет обозвать пьяницей верного, но благоразумного поклонника черешневого ликера? Чтобы покончить с этими сплетнями, я опираюсь не столько на доводы – в нашем кругу их встречают с недоверием, – сколько на собственные наблюдения. Вооруженный ими, я не допускаю и мысли, что причиной стала служанка – будь она с косами, подобно Паломе, или без них, – или некий импортный напиток, способный поколебать решимость моего хозяина. Тем не менее остается фактом, что бульшая часть городка присутствовала при неслыханном событии: дон Бернардо изменил своему обещанию взять слово на празднике.

Ночь за ночью – я видел это своими глазами – устроившись в кресле напротив своего бюро, он погружался в сочинение речи, чтобы разразиться ею перед толпой народа на небольшой площади, где у нас проходят торжества. Когда перо дона Бернардо вывело достопамятное имя Клементе Лагорио, основателя городка, названного в его честь, я заметил на щеке достойного нотариуса слезу. Это было настолько неожиданно, что я вначале принял ее за капельку пота, выступившую от жары или от излишнего напряжения.

И настал момент, когда я услышал речь целиком. Событие незабываемое: передо мной предстало бесценное творение, где была рассказана, почти что доверительным тоном, биография нашего патриархального дона Клементе, для которого дон Бернардо некогда выполнял деликатные поручения, – так же как я для него самого. Эль Лагорио де Перрота получился героем, титаном, рыцарем шпаги и креста; а что касается его деяний, то это была величественная эпопея местного масштаба. Здесь красноречие достигало такого накала, что, только прервав чтение и вспомнив о полном отсутствии индейцев в наших краях к тому времени – подумаешь, небольшая ошибка размером в пятьдесят пять лет! – читатель протирал глаза, разевал рот, восставал против бездушной исторической правды, испытывал полное смятение в чувствах.

Речь была, как видно, мечтательным повествованием о героической эпохе. Здесь мы встречались с мифическими фигурами, уже потонувшими в тумане легенды: сеньор Олива Кастро, первый владелец эстансии[1]1
  Эстансия – загородный дом, дача, усадьба, поместье; в Аргентине – большое скотоводческое поместье.


[Закрыть] «Ла Сегунда», старый соперник Лагорио; Ансорена из восточных краев, бывший мелкий чиновник и добросовестный сапожник, дававший полную волю своему размашистому перу на страницах «Городских вестей», газеты с короткой жизнью, но оставившей по себе долгую память – если не в истории, то в сердцах своих приверженцев; старик Маламбре, симпатичный, невредный, хитроватый и беззлобный остроумец; Модесто Перес, почтенный хозяин постоялого двора, знаток всех – немногих – любовных приключений в городке, – пожелаем, чтобы он, крепкий как скала, в сопровождении верного Пачона (толстый, с длинной шерстью, хорошенький спаниель), опираясь на свою знаменитую палку, был рядом с нами еще годы и годы! В огромном повествовательном полотне, развернутом доном Бернардо, не было ни следа вкравшейся иронии – оправданной или нет, – никакой мелочности, ни одной выпирающей сцены. Мужи былых времен – не нам чета!

Излишне упоминать о соображениях, заставивших комиссию – во главе с самим доном Бернардо – поручить ему составление речи. Нотариус – самая заметная личность в городе; сверх того, его крупнейший и, по правде говоря, единственный историограф. С детских лет, с того далекого дня, когда ему впервые попал в руки учебник аргентинской истории Обена, дон Бернардо посвящал редкие часы досуга копанию в местных архивах, разборке писем от секретарей многочисленных ученых обществ, где он состоит членом-корреспондентом. На этом поприще он пожал кое-какие лавры в виде хвалебных публикаций – после того как (по сообщению одного абсолютно надежного аукциониста) встал на сторону ревизионистов.[2]2
  Ревизионисты – так в Аргентине называют оппозиционеров существующему режиму.


[Закрыть] Тот же аукционист уверял, что дон Бернардо оставил покоиться на пьедестале славы всех прежних знаменитостей, но одновременно превозносил и сомнительных болтунов. Отдать должное каждому – таково правило моего хозяина.

А теперь перейдем к соображениям, по которым дон Бернардо отказался говорить на юбилее. Робких заранее предупреждаю: мы переходим к леденящей душу загадке. В центре этого тягостного события – со всей цепью взаимных упреков и обид – находится одна из пестрых куриц, все время забредающих в контору. Кажется, у этой серовато-белые перья прикрывали зоб на шее. Если я и видел ее, то не обратил внимания: зачем мне выделять какую-то в особенности? Дон Бернардо возразил, что в ней-то все и дело; могу поклясться, что он тогда же взял ее на заметку. Что значит – смотреть на мир не так, как все!

Рискну утверждать, что причиной стала не только курица, но и другие домашние животные. И если пернатое существо осталось незамеченным мною среди своих сородичей, то за все, что связано с остальными тварями, я ручаюсь.

Раз уж перо оказалось в моих руках, я изложу простую последовательность событий. Может быть, это не слишком удачный способ: читатель, плохо знающий нашего героя, не найдет в ней ничего существенного и тем более удивительного. Дон Бернардо, по возвращении из дачного предместья, куда он ездил ко вдове Капра за ее подписью, провел меня в свою спальню, попросив помочь ему снять башмаки. Тотчас же в святилище появилась Палома – сплошные косы и грудь – с чашками сладкого мате на подносе. Так мы пребывали втроем в полном согласии: нотариус, весь в предвкушении первого глотка, ноги-ласты в толстых носках цвета кофе с молоком, рядом – пара только что сброшенных громадных башмаков; Палома, готовая ловить хозяйские жесты; и я, на почтительном расстоянии от одного и в разумной близости ко второй. Временами, скорее всего по пути с улицы к болотцу неподалеку, двор пересекали то ли гуси, то ли, что вернее, утки. Дон Бернардо поднялся с места, пошел наперерез одному из этих пешеходов, схватил башмак, оказавшийся поближе, и швырнул им в неразумное создание.

Другое предзнаменование, до того скрытое в темных глубинах моей памяти. В один прекрасный день – работа закончена, упряжка мирно стоит во дворе, нотариус, увешанный сбруей, – где-то на полпути между конем и столбами навеса, готовящийся к возвращению домой. Освободив таким образом руки, он нанес удар кулаком по крупу коня, предмету восхищения всех в городке, – удар, в общем, несильный, но в котором чувствовалась злоба. И вот еще отягчающее обстоятельство: Осо – почти член семейства! Представим на месте коня человека: не правда ли, все выглядит иначе?

Я не сдержался: наверное, мой взгляд искал ответа у хозяина. Лицо его – безразличное до окаменелости – пришло в движение, он посмотрел на меня, наконец открыл рот и задал вопрос:

– Думал ли ты, юный Гарсия Лупо, для чего служит животное царство?

Было что-то в его тоне, заставившее мою кровь застыть в жилах. От необходимости отвечать меня спасла овца с маленьким барашком рядом, вроде бы намеревавшаяся пройти между ног дона Бернардо; он отогнал ее легким пинком.

Последний эпизод: в субботу, сразу после сиесты, когда мне снятся разные нелепости, я убедился, что в доме никого нет, и устроился в прихожей, устремив глаза на улицу, в надежде выследить Палому на ее пути из суда. И немедленно заметил почтенного Переса – в тот момент, когда он открывал дверь кабачка. Верный Пачон остался снаружи, задержавшись возле уличного платана. Сразу же после этого за деревьями появился дон Бернардо, разрушая до основания мои воздушные замки, подавляя одним своим видом – что за умение держать себя, что за величественность в походке! – мое наивное самомнение. А потом – всеобщее изумление перед сценой, которую трудно передать словами; но я попытаюсь. Вот как мне вспоминается случившееся: остроносый ботинок дона Бернардо с размаху ударяет в круглую собачью морду. Жалобный скулеж и неловкое молчание тех, кто оказался невольным свидетелем. Мне неприятно, когда старики начинают выходить из себя, хотя, по совести, косматая морда Пачона лишь изредка вызывает смех, большей же частью – чувство раздражения.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; затем дон Бернардо вошел в дом и напомнил:

– Когда закроешь рот, ответь на вопрос, заданный тебе на днях.

– Какой вопрос, господин нотариус? – пробормотал я с трудом, не отрывая взгляда от его ботинок.

– Насчет того, зачем нужны животные.

Чтобы выиграть время, я издал неопределенное мычание. Так как нотариус продолжал на меня смотреть, я проговорил:

– Что за животные, господин нотариус?

– Давай-ка пройдем в контору, сынок, – последовал ответ, – здесь неподходящее место для подобного разговора.

– Животные, – осмелился произнести я, не желая выглядеть бессловесным дураком, – составляют богатство нашей страны.

До сих пор не знаю, расслышал ли Дон Бернардо мои слова. Погрузившись в кресло, он начал монотонным голосом:

– Теперь, когда нам ничто не мешает, я поделюсь с тобой откровением. Волею случая я стал обладателем величайшей тайны. Поверь мне, юный Гарсия Лупо, открытие тайны влечет за собой множество неудобств. Я следую мудрому примеру поваров прошлого, передававших лучшее из своего опыта от одного поколения к другому – но так, что секрет не переставал быть секретом. Доверить что-либо толпе? Я пока что в своем уме. У меня нет сыновей по крови, но есть один по моей работе… Сынок, ты даешь слово, что не станешь об этом распространяться?

– Даю слово.

– Если хорошенько вдуматься, исток всего – в расстройстве мочевого пузыря, которое заставляло меня легко одеваться при самых жестоких холодах. Наконец, как ты отлично знаешь, я попал в лапы доктора Коломбо с его пилюльками, которые принимаются строго по часам. Сперва все шло так, как и следовало ожидать от таблеток из чистого сахара. Но со второй недели началось это.

– Это?

– Да, тот самый феномен. Сначала я решил проконсультироваться у доктора: кто сказал – так сказал себе я, – что речь не идет о зауряднейшем симптоме? Но, порассуждав как следует в течение получаса, я пришел к выводу, что врач находится за тысячи километров от происходящего со мной. И выбрал молчание.

Тут Дон Бернардо остановился, и можно было считать, что наша беседа закончилась. Однако он продолжил с царственным видом:

– Итак, мне надо было за что-то ухватиться, твердо стоять, как говорится, ногами на земле, – и я принял меры предосторожности. В понедельник, когда из Лас-Флорес приезжает наша врач-окулист Перруэло, я отправился в ее кабинет.

– Что с вами? – последовал вопрос доктора.

– Хочу знать, нет ли в моем зрении какой-нибудь ненормальности.

Она посмотрела на меня, как будто с намерением резко возразить, но сдержалась и принялась меня осматривать. В конце концов она объявила:

– Все в полном порядке.

Тогда-то я и отважился спросить ее, не могу ли я видеть пятен. В своей откровенной манере (может быть, не вполне подходящей для женщины и доктора) она ответила:

– Ну, вам лучше знать. Был бы аппетит хороший, а уж зрение у вас…

Она была права. Я вижу не пятна, а лица: каждый раз, когда я встречаю животное, из-под его морды ясно проглядывает небольших размеров лицо.

– Дон Бернардо, я перестаю улавливать смысл, – признался я. – Вы видите морду животного… а из-под нее лицо?

– Нет, Лупо, не так. Я вижу морду животного, самую что ни есть обыкновенную, а из-под нее – маленькое человеческое лицо. Иногда оно мне знакомо.

– Знакомо?

– Ну да. Скажем, лицо какого-нибудь старика, которого я встречал в детстве, или римского императора, чье изображение можно найти в энциклопедии.

– Дон Бернардо, того, что вы рассказываете, не может быть.

– Почему же?

– Все эти люди, с вашего позволения, давно умерли. Умерли и лежат в земле.

– Что ты хочешь сказать этим? Что я вижу лица живых людей?

– Мне это кажется более правдоподобным.

– Лица живых принадлежат живым; для чего ты носишь голову на плечах, сынок? Я ведь уже спрашивал тебя, зачем нужны животные. Не говори, что для пропитания рода человеческого, – тогда они не обладали бы проблесками разума. Если бы несчастные создания только шли в пищу, им бы этого не требовалось.

Считая себя человеком довольно начитанным, я вспомнил что-то насчет гармонии мироздания и тем заставил его продолжить рассказ:

– Объясни, сынок, каким образом участвует в гармонии мироздания лошадь, отгоняющая хвостом мух. Единственное, чем оправдывается существование животных в мире, устроенном так же расчетливо, как машина, – это переселение душ. Идея старая как мир, но отныне подтвержденная мной. После смерти мы возрождаемся в виде того или иного животного. И ты хочешь, чтобы я наговорил кучу восхвалений в адрес нотариуса Лагорио, когда я обнаруживаю его лицо – так же отчетливо, как я сейчас различаю твое, – проступающее сквозь куриный клюв?

Я догадался:

– Так вот почему вы нападали на Осо, Пачона, гуся и других зверей и птиц!

– Да, множество местных знаменитостей и один превосходно узнаваемый исторический персонаж. В истории-то я разбираюсь!

Нотариус Перрота угасает на глазах; конец его недалек. Храня свой секрет, он не дает отпора хулителям; этот крепкий с виду человек не выдержал натиска всеобщей злобы и презрения. Страницы, написанные мной, восстановят однажды его доброе имя.

Ну а пресловутые пилюльки? Не стоит забывать: что одному – лекарство, другому – яд. Я принимал их в точном соответствии с предписаниями, оставленными доктором моему хозяину. Результат? Почечные колики; и никаких лиц, проглядывающих сквозь звериные морды.