Текст книги "'От разбойника'"

Автор книги: Адам Вишневский-Снерг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Так надо было сказать об этом с самого начала!

Я стоял рядышком с ширмой, оклееной фотографией шикарного столика и горячечно размышлял, как прорваться через этот первый запорный шанец. Секретарша быстрым движением забрала листки у меня из рук.

– А где же свободное место для авторской подписи и всех титулов господина профессора? Все издательства и редакции принимают его труды исключительно в фрмате А-4. И вы считаете, будто громадные пробелы в своей никому не нужной работе профессор... наоборот, черт подери... наоборот, пропорционально массе его тела... елки зеленые! – Она запнулась. Потом она что-то повернула у себя в голове, пока там не щелкнуло, – что несущественные пробелы в своем великом труде профессор станет заполнять такими вот огрызками? Тоже мне!

– Но я... как-то не пони...

– Это что тут за вопли? – раздался ясный, великолепный и могучий голос из-за картонной двери.

"Это он", – бледнея, подумал я. Чтобы не упасть, я схватился за уголок ширмы. Сердце в груди бухало пневматическим молотом.

Разблокированная секретарша приоткрыла двери и через щелку, едва слышимым шепотом произнесла таинственную шифрованную фразу:

– Тип согласился слизать без шаблона в формате А-4. устраивать?

– Мамзель Элеонора, мамзель Элеонора! Как вам не ай-ай-ай! Сколько раз вы уже заучивали на память, что каждого человека надо уважить. А вдруг мы и приспособимся.

– А вдруг! – указала она мне на дверь.

Я вошел.

Манекен профессора сидел на кресле-качалке рядом с колоссальным по величине макетом рабочего стола, стоящего между двумя пирамидами муляжей научного оборудования посреди комнаты, все стенки которой были будто обоями оклеены корешками, сорванными с ученых трудов.

Я выскочил.

– А вдруг!

Метко уколотый острием пружины, выскочившей из кончика туфли секретарши, я вновь вскочил в кабинет. Профессор обоими протезами рук уже приготовился к предполагаемой аргументации: одним уже прикладывал к лацкану ленту с длинным рядом орденов и медалей, а второй перекладывал собственные дипломы.

– Ошибочка, – спокойно произнес я и еще раз направился к выходу.

– А вдруг!

На сей раз механическая охотница за ватой для эпохального труда запихнула меня в святилище могучими ударами обоих ног, которым успешно помогали мощные пружины. Я упал прямо в кресло, поставленное перед фальшивым гением.

– Если кто-то в первом акте упоминает о бомбе... – тут он сделал значащую паузу, – в последнем обязан для меня что-нибудь взорвать.

Я же, все так же молча, глядел на него. Тот подмигнул мне стеклянным глазом и, вроде бы ради пустой забавы рук, привыкших оперировать символами, начал полировать восковую медаль. Он разогревал ее трением пластиковых пальцев и до тех пор разглаживал и плющил свои знаки отличия, пока парафиновая кучка не достигла приличных размеров.

– Позвольте поинтересоваться, коллега, чем вы очищаете свои коллекции? – спросил он небрежно, лишь бы отметить мое присутствие, а может просто отвлечься.

Я пожал плечами.

– Я тоже не хвалюсь, хотя, под давлением моего личного участия, когда я перекачивал из пустого в порожнее, раздулись все учебные программы. Мало того, это именно я так потряс фундаментами представлений о пятом колесе в телеге, что дрогнули наивысшие этажи надстройки. Но успели ли вы сделать диссертацию еще в те тяжкие времена, когда после многократного деления спички у всех наконец-то мелькнула светлая мысль про скварки?

– Про что?

– Ладно, это мелочи. Каждому, кто не желает делиться с другими, близка и дорога гипотезия про скварки. Пытаемые многолетними иссследованиями ученые признавались под присягой, что никто уже этой мелочевки не сможет на опилки поделить. Я же – в своей верной гипотезии – каждую из этих неделимых частиц на две субскварки по-честному раздраконил. Только из-за глупости этой мелкой в историю пока не попал, хотя ныне за термин "запущенной юлы" сейчас и получаю титулок. Мне тут стипушечку оформили, и после целого года научной активности новые частички я назвал скварчатками. Шуму тогда было! И вот, полюбуйтесь!

Он указал на целую охапку дипломов и номер счета.

– Мне бы хотелось объяснить вам, зачем...

– Ша! – нетерпеливо перебил меня он таким жестом, как будто защищался от нападения пластиковой мухи. – Все существующее можно без труда объяснить одним только присутствием скварчат, гравитолазов и фалиций. Ибо, почему любые две вещи друг к другу стремятся, и что различные кирпичики все время в кучу стягивает? Явление это вызвано присутствием гравитонов, которые любое тело по направлению к другому из себя испускает, а второе первому возвращает, и тогда они квиты! Так вот, я частицы эти, выдуманные крутым видно мыслителем, гравитолазами назвал. И вот!

Он показал следующую охапку и новый банковский счет.

– Может сейчас я бы представил господину профессору...

– Представления нужно ожидать до следующего конгремсса. Там я оглашу всему миру, что все глобусы, что кружат во вселенной, на привязи держит моя "гравитационная фалиция". Вводя в науку это пустопорожнее понятие, я намереваюсь доказать коллегам, что не имею понятия, чем она, наука, занимается.

– Я мог бы кое-что вам сказать...

– Я! Все время это "я". Имени я как-то не расслышал, лицо мне незнакомо, дипломов не замечаю, зато вижу отсутствие базисных знаний и научной пытливости. Приходит, понимаете, какой-то тип с улицы, перебивает мои важнейшие выводы и еще говорит мне "я".

Я поднялся, чтобы выйти. Только искусственный профессор – разозленный помехами во время его выступления – могучим захватом пластмассовых рук заставил меня слушать дальше.

– Вы, повидимому, сюда с чужой планеты прибыли, – позволил он себе легкую шутку. – Вы хотя бы знаете о том, что на физическом факультете за одного потенциального студента дерутся меж собою четыре свободных места? В данной ситуации титулованными научными светилами у нас автоматически становятся все те дубины, что завалили конкурсные экзамены на других специальностях. Мы подсовываем им собственные свободные места как спасательную доску, ласкаем и вздымаем на самую вершину. Благодаря такой системе, все дипломанты – наши люди, и здание науки оккупировано плотной группировкой пронумерованных в нужных реестрах фигур – и это стена, которой не пробъет одинокий тип даже с кайлом в рках, пусть даже если ему и есть сказать что-либо существенное. Ни один поставленный на страже декораций научный работник не допустит выявления ценной мысли пришельца снаружи, ибо после ее объявления все публикации, издаваемые до сих пор с целью имитации научной деятельности, пошли бы – понятное дело – прямиком на гвоздик в туалет. Трагедия подобного рода случается один раз в несколько столетий. И происходит она в самый момент исключительнейшего бардака в какой-то отдельной дисциплине или же по вине достойных наказания недосмотров научных чиновников, призванных и обученных только лишь затем, чтобы охранять пустые упаковки. Я по этой теме знаю все, так что вы мне ничего нового не расскажете.

– А вдруг! – неосторожно вмешалась секретарша-автомат.

Мне показалось, что в последней части своего пасквильного монолога манекен неожиданно заговорил вдруг человеческим голосом. Под влиянием этого промелькнувшего впечатления я поддался в конце концов сильному искушению и поделился с профессором опытом, собранным мною в течение двух последних дней. Я обратил его внимание на тот факт, что истины о мире следует искать совершенно в ином направлении. Что следует убрать завесу мнимости, чтобы заметить, что практически все, происходящее в Кройвене, не имеет особого значения, так как лежит в глубокой отдаленности, далеко за передним планом, где-то у самого края экрана, на задах, в складах и за кулисами арены, что почти все, в нем имеющееся и существующее, создает более или менее туманный фон, вспомогательную и обширную декорацию, выстроенную вокруг единственной сцены и одного имеющего значения зрелища, которое практически всегда разыгрывается где-то вдалеке – за пределами зрения таких второплановых актеров, которыми мы оба (к сожалению или к счастью) являемся в толпе остальных статистов в течение всей своей жизни.

Когда я умолк, профессор низко склонил голову и через широко раскрытые резиновые уста, из самой глубочайшей части своего акустического корпуса издал протяжное баранье блеяние.

Я уже поднимался, когда он еще раз преградил мне дорогу своими пластиковыми руками.

– Ладно, спрошу кратко, – сказал профессор. – Имеется ли в вашей тетрадке выводы о скварчатках, гравитолазах или же гравитационной фалиции, которые подкрепили бы мои дипломы?

– Нет.

– Тогда вон!

И он указал мне на дверь.

X

Я быстро перестал беспокоиться по поводу напечатанной в "Кройвен-Экспрессе" статьи, написанной на основании сообщений этой газеты. Самое большое, к чему эта статья склоняла человека, более всего проинформированного о событиях в Темале, каким был я сам, так это банальными рассуждениями о том, что так называемые голые факты – даже если они где-нибудь и выступают – быстро гибнут под давящим нажимом интерпретаций, подбираемым согласно основам нужного кому-то сценария событий.

После того, как я покинул здание Университета, гораздо более угрозы со стороны искусственного права меня занимала попытка ответа на вопрос, какую из двух необычных личностей судьба покалечила более жестоко: настоящего идиота, которого пинком выгнали из бара за его лохмотья, или же этого, выдрессированного научными методами фальшивого гения. Но и эта проблема (если анализ бараньего блеяния вообще составляет какую-то проблему) тоже вскорости в моем сознании отошла на второй план.

На афишной тумбе, поставленной у съезда с настоящего моста, пластиковый мужчина расклевал новенькие объявления. На одном из них я издали узнал репродукцию собственной фотографии. Когда расклейщик ушел, я приблизился к плакату.

"О П А С Н Ы Й Б А Н Д И Т

"К А Р Л О С О Н Т Е Н А

"В С Е Е Щ Е Н А С В О Б О Д Е

Напечатанный громадными буквами заголовок занимал свое место рядом с фотографией. Чуть ниже чернел текст объявления о розыске, напечатанный шрифтом помельче:

Всех, кто повстречает разыскиваемого преступника, про

сят сообщить в ближайший комиссариат карабинеров или в поли

цейский участок место его пребывания. Одновременно предуп

реждаем, что за укрытие разыскиваемого бандита или же пре

доставление ему помощи грозит тюремное заключение на срок до

пяти лет.

Я уселся на лавке на берегу озера и, глядя вдоль широкой полосы неподдельной воды, любовался вздымающимся вдалеке внушительным миражом Альва Паз. В отличие от крыши Темаля, с которой можно было легко выявить все декорации, отсюда, с этого наблюдательного пункта, застройки богатого квартала выглядели такими же настоящими, как и дома, соседствующие с Университетом.

Близился полдень, когда я, с пусттым желудком и забитой противоречивыми мыслями головой, медленно направлялся по Двадцатой Улице в направлении ближайшей станции метро. Я тащился в плотной массе спешащих на ленч манекенов, в толпе, редко-редко когда оживляемой фигурой настоящего человека. Но вся эта река моторизованных и пеших декораций текла в естественном пейзаже, рамками которого были стены самых настоящих домов, украшенные богатой рекламой, а также живые деревья и другие привычные уличные объекты.

На перекрестье Двадцатой Улицы с Шестой Аллеей – обостренным из-за голода обонянием – я почувствовал запах настоящей еды, источающийся изнутри третьего по счету ресторанчика, мимо которых я проходил. Два первых заведения радовали глаз богатой лепниной фронтальных стен и продуманным интерьером в оформлении залов. Они принадлежали к самым дорогим из всех ресторанов города. В свое время я посетил каждый из них и оставил там целую кучу денег, чтобы насытить свое тщеславное любопытство. Теперь же окончательно пробужденный от пластикового сна – заглянув туда, я мог с безразличием констатировать, что оба эти заведения заполняли лишь оформительские конструкции и муляжи гастрономических деликатесов вместе с имитациями же людей.

Только лишь в третьем ресторане наряду с блюдами мнимыми подавали и нечто съедобное. В заведение входили по лестнице, соседствующей с входом на станцию метро. До сих пор я как-то избегал сюда заходить, но не из-за низкой категории, потому что уже привык есть в дешевых столовках. Просто, после пары посещений у меня выработалось мнение, что сендвичи здесь вечно несвежие. И вид у них был самый неэстетичный: при малейшем нажиме они распадались в пальцах и пачкали их. Повидимому, каждый раз мне ошибочно подавали порции, предназначенные для живых.

Ведомый собственным нюхом, будто зверь в пластиковых джунглях, я поднялся по ступеням и заглянул в заведение, которое, было время, всегда старался обходить стороной. За стеклом между свободными столиками крутилась живая официантка. Буфетчица тоже была живой. В уголке сидели две пары манекенов, не связанных со стульями навечно, а столики у самой витрины занимала группа настоящих людей, среди которых я увидал Блеклого Джека и Линду.

Заметив Линду, я тут же ретировался на ступени лестницы, ведущей в метро. Все время думал я о ней и многократно размышлял, как бы устроить нашу встречу, но теперь, увидав ее, я почувствовал, что не готов к разговору, который, возможно, уже даже и не имеет смысла. Но, прежде чем я успел сбежать, она сама увидала меня сквозь витринное стекло, поднялась с места и быстро спустилась по лестнице.

– Я разыскивала тебя всю ночь, – сообщила она мне не своим голосом. Где ты был?

– Шатался по городу.

Она схватилась за пуговицу на моей сорочке и начала нервно крутить ее в пальцах. В глаза мне она старалась не смотреть.

– Вечером я поехала в Таведу и ждала под мостом на острове Рефф, там где ты рыбачил в последний раз.

– Ты думала, что я туда прийду?

Она кивнула. Говорила она изменившимся голосом, ноги ее не держали.

– Около полуночи я вернулась в город и до двух часов разыскивала Эльсантоса. Дома его не было. А ведь ты мог позвонить ему. А потом уже до самого утра я просидела у Йоренов.

– Я был у них около полудня.

– Знаю, – при этом она слегка пошатнулась. – Они говорили. Мне казалось, что ты еще вернешься к ним. Джек видел тебя вечером в баре у Кальпата. Где ты ночевал?

– На свалке.

– Если не хочешь, можешь не говорить.

– Это уже не имеет никакого значения. Я ночевал в развалинах павильона напротив бара Кальпата.

Линда беспокойно огляделась по сторонам.

– Карлос, тебе надо немедленно спрятаться.

– И гнить до конца жизни в какой-нибудь норе?

– А плакаты видел?

– Один, возле моста.

– Их значительно больше!

– И это тебя волнует?

Она не ответила.

– По старой фотографии никто чужой меня неузнает, А ты сама? Много я утратил в твоих глазах, после того, как содрал старую маску?

– Выходит, ты сам признался!

– В чем?

– Что желал показать, какой ты на самом деле?

Она вновь опустила голову. Я заметил, что она не настолько пьяна, как показалось мне сначала. Линда говорила разумно, хотя и обратила в метафору вопрос о маске, который лично я трактовал буквально.

– Линда, – приподнял я ее подбородок. – Как я тебе нравлюсь?

– Что ты имеешь в виду?

– Разве у тебя были трудности с распознанием моей рожи?

– В офисе ты выглядел ужасно.

– А сейчас?

– Дурачок! Лучше вспомни про объявления.

– Скажи, какие изменения ты замечаешь у меня на лице?

Она улыбнулась, и вдруг сделалась серьезной. При этом она внимательно глядела мне прямо в глаза. Потом несколько раз кивнула, как бы оценивая диагноз, поставленный про себя.

– У тебя появились какие-то навязчивые идеи, связанные с внешностью?

– Только не делай из меня придурка.

– Внешне чудовищем ты еще не стал. Но если бы я совершила то же, что и ты, наверняка часто гляделась бы в зеркале.

Она вытолкнула мою руку из под своего подбородка и снова опустила голову. Мне же казалось, что удастся объяснить ей все одним махом.

– В газетах нет ни словечка правды! Ведь кого волнует то, что происходит не по правде? Даже дети, вернувшись домой, уже совершенно не интересуются результатами игры в полицейских и воров, которой увлеченно занимались во дворе, а ты, продолжая жить за границами съемочной площадки, хочешь развивать фиктивный сюжет, введенный в действие, согласно сценария продолжающейся инсценировки. Здесь разыгрывается пьеса, игра. Снимается кино. Или ты хочешь вечно пилить меня за содержание небольшого дубля в Темале, где я, принужденный иными, принял участие в разыгрывании неизвестной мне фабулы? Неужели и актер, создающий в театре роль бандита, после того, как сошел со сцены, должен убегать от карабинеров?

– Не говори глупостей. Лучше скажи, зачем ты убил всех тех людей?

– Да сколько же раз тебе повторять, что газеты сообщают фиктивную версию этой трагедии? Вашего начальника я ударил кулаком, так как имел право защищаться, когда он пытался задушить меня после несчастного случая с секретаршей. На нападение вооруженного ножом чиновника, который первым нанес мне мнимую рану, я ответил приемом самозащиты и кинул его на лестницу. В обоих случаях я действовал без заранее обдуманных намерений: я действовал совершенно инстинктивно, как человек, находящийся в смертельной опасности и подозреваемый без всяческих на то оснований. Опять же, с формальной точки зрения я ни разу не превысил пределов так называемой "необходимой обороны".

– А мальчик погиб от какой-то случайной пули?

– Нет! Представь себе, что этот дистанционно управляемый искусственный самоубийца сознательно подскочил под ствол моего револьвера, когда я, закрыв глаза, с близкого расстояния выстрелил в стенку, чтобы проверить, есть ли в барабане боевые патроны. Да и все остальные якобы мои жертвы покончили с собой сами. Два карабинера подтащили меня к самому краю крыши и сами спрыгнули вниз, что может показаться неестественным тому, кто не знаком со сценарием всей этой инсценировки. Третий карабинер погиб от скальпеля, брошенного врачом, которым тот целился в меня, и который тут же погиб сам, разорванный зарядом взрывчатки, заранее приклеенного полосками пластыря у него на груди.

Линда беспокойно огляделась по сторонам.

– Спрячешься у меня на чердаке, – решительно заявила она. – Я уже знаю, как все это устроить. Дома было бы опасно. Утром нас уже посетила полиция, они могут свой визит повторить.

– Я не хочу, чтобы из-за меня тебе грозила пятилетняя каторга, – без особой уверенности противился я.

– Зачем столько болтовни? Сейчас поешь здесь, потому что дома у меня ничего нет. На работе я взяла недельный отпуск. Джек поставил нам пиво.

О своем начальнике она не упомянула ни единым словечком. Я тоже замолчал это дело, потому что другие были гораздо важнее.

Линда поставила еще один стул к столу, за которым сидели одни только настоящие люди, и заказала для меня спагетти и бифштекс. Пиво, о котором она рассказывала, куда-то испарилось; вместо него между четырех столиков, оккупированных смешанной компанией, кружила большая бутылка виски. Вторую, опрожненную ранее, официантка убрала, чтобы поставить тарелки с горячими блюдами. Я ел под магнетическим контролем глаз какого-то старикана, склонившегося над пепельницей.

Блеклый Джек сидел в углу за столом, где кроме него разместились трое бородатых мужчин, девушка-подросток с миловидным личиком и прелестной улыбкой, а также полная женщина, качающая коляску с новорожденным. Разговорчивая соседка Линды наполнила мою рюмку и подняла тост за того, кто поставил всем выпивку. В ответ на ее жест Блеклый Джеку кивнул головой и поднял стакан со спиртным. Второй рукой, обнимая при этом веснушчатого ребенка, что сидел у него на колене с ржавой цепочкой во рту, он прикурил очередную сигарету.

Солнце выжигало останки травы по обеим сторонам опустевшей улицы. Линда под столом взяла своей ладонью мою руку. Когда последний манекен покинул ресторан, в тишине, прерываемой лишь бряцанием цепочки, которую таскал ребенок, Блеклый Джек заговорил со своего места мелодичным голосом:

– Ищите и обрящете, стучите и да откроется вам. Ищите узкую дорогу и врата тесные, что ведут к вечной жизни. Дорогу эту находят немногие. Но широка дорога и распахнуты настежь врата, что ведут к погибели через внешнюю тьму. И многие избирают как раз их.

Не давайте святынь псам и не мечите бисера вашего пред свиньями, дабы не затоптали они его и, обернувшись, не разорвали вас.

Не каждый, что молвит мне: Господи, Господи!, войдет в царствие экрана, но лишь тот в нем останется, кто действует по воле Творца, говорящего в нем. Ибо вы не из тех, кто говорит: это Дух Сценария взывает в вас!

И случилось так, что, когда Блеклый Джек изрекал это, за последним столиком раздался голос молодого мулата:

– Так это ты, кто должен был прийти, или же мы обязаны ждать иного?

Отвечая ему, Блеклый Джек спросил: – А сам ты что мыслишь? – После чего обратился ко всем присутствующим:

– Имеющий уши, да услышит. Вот план и дело мое: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, а всем статистам сообщается воля Сценографа.

Только что вы пришли увидать на съемочной площадке? Тростник, колеблемый ветром или пророка? Воистину говорю вам: И более, чем пророка!

Восславляю тебя, Отче, Господин съемочной площадки и экрана, что скрыл вещи эти пред разумными и расторопными, но выявил их пред детьми малыми. Следуйте за мною все, что обременены до сих пор, а я оздоровлю вас. И примите ярмо мое на себя, ибо бремя сие легко и благодарно.

XI

На эскалаторе мы спустились к станции метро, расположенной в туннеле под Шестой Аллеей. Я поддерживал Линду, опьяневшую больше меня. На перрон она вышла без одной туфли. Она – когда мы сходили с эскалатора отклеившейся подошвой попала в какую-то щель и разорвалась, когда я вытаскивал ее оттуда.

На перроне Линда сняла уцелевшую туфлю и со злостью бросила ее в корзину для мусора.

– Я могла бы потерять ногу! – раскричалась она.

– Ты преувеличиваешь.

– Ну конечно! Тебе на все наплевать. Я никогда не могу рассчитывать на твою помощь, когда мне угрожает опасность.

– А позавчера, когда тебе угрожала тяга к собственному начальнику, мне тоже нужно было тебя подстраховывать?

Она только глянула на меня и подошла к ближайшей лавке, осторожно ставя босые ноги среди куч мусора на полу. Я уселся рядом.

– К этому было обязательно возвращаться? – спросила Линда невинным голоском.

– Выходит, ты воображаешь, будто взамен за укрытие, которое великодушно предоставляешь у себя на чердаке...

– Ой, только не надо этих слов!

– Похоже, я не имею права сказать, что ты поступила как последняя шлюха, потому что наверняка не брала с него денег, хотя, кто знает, может рассчитывая на повышение...

– Имеется еще одна возможность.

– Это какая же?

– Такая, что он мне нравился.

– И ты тащишь меня к себе домой, вместо того, чтобы его оплакивать?

– Потому что нравился он мне в течение всего лишь пятнадцати минут.

Я глянул на станционные часы. Согласно расписания, ближайший поезд в направлении Ривазоля должен был отправляться только через десять минут. Линда уставилась на собственные коленки. Ни одно из приходивших на ум оскорблений, вызванных ее признанием, не было достаточно грубым. В бессильной злобе я не находил подходящих слов, которыми бы мог все перечеркнуть и акцентировать момент разрыва наших отношений.

Моя с Линдой свадьба должна была состояться через две недели – так мы сами установили еще месяц назад, хотя я совершенно не был уверен, женюсь ли на ней вообще. На предложенный ею срок я согласился только лишь ради спокойствия, надеясь, что потом как-то удастся открутиться. В жизни без ограничений и обязательств я находил гораздо больше привлекательного, чем в супружестве, которое – по словам циничного Райяна Эльсантоса – для мужчины никогда не было выгодным делом. Как раз в понедельник я собирался уговорить Линду сдвинуть срок свадьбы еще на месяц. Испытывая в себе самые противоречивые чувства, я жил одним лишь днем – то с жаркими мыслями о Линде (и в подобные периоды не видал без нее дальнейшей жизни), в иное же время на первый план в моем сознании выступали какие-то другие дела, в которых она мне бы только мешала.

Как сильно я нуждаюсь в ней, мне стало понятно только сейчас – после ее жестокого признания. Одновременно я представил, что сталкиваю ее под колеса подъезжающего электропоезда, только все это было чушью, ибо она должна была жить еще кучу времени и все это время страдать за то, что сказала мне в момент безнадежно дурацкой откровенности.

– Да, это прекрасно объясняет твое поведение, – безразличным тоном отозвался я.

– Карлос, я понимаю, что все это глупо, но это так. Мне ужасно стыдно. Я поддалась ему в экстремальных обстоятельствах. Подобная ситуация уже никогда не повторится. Это было что-то... – Линда закрыла глаза, как бы желая призвать образ той сцены, чтобы поточнее описать, что же в ней было необычно-ужасного.

Я поднялся с места.

– Не трудись. Как бы там ни было, но все должно было идти шикарно, раз ты позабыла даже о моем существовании.

– Ты все еще злишься?

– Наоборот. Теперь я люблю тебя сильнее, чем когда-либо.

– Так чего же ты стонешь?

Со свеженького плаката, наклеенного на ближайшем столбе глядели вдаль те же самые стеклянные глаза на пластиковом лице. Типография размножила мой старый снимок, который забрали из моей квартиры в Таведе.

– Что с тобой, Карлос?

Наверное сейчас я выглядел гораздо страшнее, чем это следовало бы из текста объявления. Иронизируя относительно усилившейся любви, я сам того не желая, сказал правду. Но после вопроса "Так чего же ты стонешь?", почувствовал, что в любой момент могу утратить самоконтроль и прибью Линду немедленно, вместо того, чтобы, изображая каменное спокойствие, жениться на ней, а затем много лет издеваться над нею, что торжественно себе обещал. Я стоял под объявлением о моем розыске и планировал месть в долгой-долгой жизни, которую оно полностью перечеркивало.

К счастью, в самый последний миг Линда сказала нечто весьма важное:

– В принципе, я должна тебе объяснить это. – Она тоже поднялась с места и обняла меня за шею. – Послушай, мой сумасшедший. Я тебе врала, так как боялась, что с тобой вновь приключится приступ ярости, когда узнаешь всю правду.

– Говори!

– Ты наверняка не поверишь.

– Ладно, попытаюсь.

– Он меня изнасиловал.

– Понятно.

И я спокойно повернулся, чтобы уйти.

– Подожди!

– Почему ты не придумала этого сразу же? Ведь каждый живет какой-то ложью и, возможно, среди всех обманываемых я нуждался в ней более всего.

– Это было насилие. Поверь мне! Тогда я тоже не могла контролировать ситуации. Я поддалась под нажимом той же необходимости, которая заставляла тебя убивать всех тех людей.

Последние слова она сказала очень тихо и тут же замолчала.

– Ну, валяй дальше, – иронично шепнул я ей.

– Я все сказала.

– Нет, ты умолчала о самом интересном.

– Что?

– Что дала себя изнасиловать совершенно молча.

Она вздрогнула и подняла глаза. Она глядела на меня, и выражения на ее лице менялись до тех пор, пока глаза вдруг не наполнились слезами.

– Ну! – грозно рявкнул я.

– А почему же ты сам молчал, когда мочил всех по очереди? Твоего крика тоже никто не слыхал, хоть ты и клянешься, что поддавался насилию всех своих жертв. Или то, что ты мне рассказывал о себе, звучит более правдоподобно?

Она закрыла лицо руками и разревелась. Я посадил Линду на лавку.

– Сейчас я вернусь, – сказал я ей жестко.

Я направился в самый конец перрона, где был туалет. Мне нужно было очутиться там как можно быстрее, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркале. Несколько минут я недоверчиво всматривался в собственное отражение, крутил головой и строил рожи, проверяя, все ли части лица остались на соответствующих местах. Но, кроме двухдневной щетины и грязи, ничего нового я не заметил. Выглядел я точно так же, как и вчера, оставаясь таким же настоящим. Но и у женщины, обслуживающей туалет, у которой я попросил мыло и полотенце, тоже было настоящее тело.

Я отвернул кран над фарфоровой раковиной. Все мелочи в оборудовании станции, включая и туалет, были смонтированы из соответствующих материалов, свойственных устройствам подобного рода. Засмотревшись в струю теплой воды, я пытался пробиться сквозь настойчивое видение рыдающей на лавочке Линды. Я размышлял о таинственной фабуле, об известном только лишь Блеклому Джеку содержании постоянно режиссируемого зрелища, в котором писсуардесса из спрятавшегося на задах станции метро сортира играла более важную роль, чем всеми уважаемый и уверенный в собственном превосходстве университетский профессор. В инсценировке Кройвена она была статисткой первого плана, а он – третьеразрядным участником фона, малосущественным элементом в массе говорящих и движущихся декораций.

Но удастся ли и мне хоть когда-нибудь в окружающей меня действительности, которую Блеклый Джек описывал параболами с помощью понятных нам теперь определений, произнести более важную реплику, чем та, которую провозгласила писсуардесса, говоря: "Вот бумажка, четвертая слева кабинка свободна"?

В сделавшемся неожиданно ярким свете все предметы как бы стали более резкими, краски более интенсивными. Я намылил руки и лицо, хорошенько умылся. С моим зрением происходило что-то нехорошее. Ослепленный неестественной белизной полотенца, я сощурился. Краны заблестели чистотой полированного серебра. В потоке ярчайшего света, исходящего из невидимого источника, покрытые плиткой стены сияли свежей лазурью. По контрасту с новым освещением все лампочки, казалось, погасли.

Я еще раз промыл глаза и вернул полотенце старушке. Она сидела у столика, установленного в проходе между мужской и дамской частями туалета. С другой стороны мимо столика прошла красивая девушка. У нее были длинные, светлые волосы, одета она была в потертые штаны и голубую куртку с высоко подкатанным левым рукавом. Я видел ее всего лишь несколько секунд. Девушка положила монетку на блюдце. Затем она выбросила в жестяной мусорный ящик какую-то мелочевку. Я услыхал звон, характерный для бьющегося стекла. Когда же она протягивала руку, на ее коже, у самого края подвернутого рукава я увидал маленькую капельку крови. На сгибе руки, на синей вене краснел след от недавнего укола. "Наркоманка", – подумал я.

Стоя за открытой дверью в глубине дамской части туалета, девушка повернулась спиной к разделявшему нас столику и задержалась перед зеркалом. Я вышел на перрон в тот самый момент, когда поезд въезжал на станцию. Я же все еще размыщлял над причиной проявившихся у меня необычных зрительных явлений.

Линда ожидала на лавочке в том же самом месте, где я ее оставлял. Она даже не сменила позы: сидела с низко опущенной головой и всматривалась в пол. Увидав ее, я даже обрадовался. Нас разделяло где-то с полсотни метров, и я побежал к ней. По мере отдаления от конца перрона интенсивность неестественного свечения уменьшалась, а потом я вообще вбежал в область, погруженную в полутьме. Поезд уже стоял у платформы. Обегая выходящих пассажиров, я добрался до Линды и, не сказав ни слова, хлопнул ее по плечу. Она тоже молчала, лишь вытерла платочком размазавшуюся по щекам тушь.