Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Автор книги: Ада Самарка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Tag Drei (день третий)

Приведу вам одну цитату: «...Маленькой Вирджинии еще не стукнуло четырнадцати, когда ею овладел Эдгар ... Провели медовый месяц в Санкт-Петербурге, на западном побережье Флориды». Это такой вот непонятный ответ на мое «гадание по книжке».

С мокрыми волосами и папашей на пирсе, с целым пляжем между нашими воинствующими мыслями я разместилась на оставшихся трех досках верхнего яруса разрушенного волнореза. Надела наушники, под голову положила свернутое валиком полотенце и, вытянувшись, ощутила дивное блаженство. В это нежное утреннее время меня никто не трогал и не сгонял с солнца. Так, наверное, прошел примерно час (если судить по количеству отыгравшей на кассете музыки).

Когда я случайно ногой смахнула вниз свою снятую за ненадобностью панамку и подняла ко лбу козырьком повернутую ладонь, то лицо мое зажглось новой Авророй. Представьте только, как эти нежные оранжево-розовые блики играют на моем веснушчатом лице, высекая теплую нежную улыбку.

Он вынимал из рюкзака свое полотенце и смотрел на меня. Он расстилал его на лежак и смотрел на меня. Он смотрел на меня из-под своей черной майки, какую снимал, оквадратившись мускулами пресса. Он смотрел на меня из-за плеча, когда снимал кроссовки. Он смотрел на меня, выходя из переодевательной кабинки. Он просто смотрел на меня, опираясь о перила в десяти метрах от меня. Купание в этих взглядах напоминало мне барахтанье в теплых прозрачных волнах. Эти взгляды были будто осязаемые.

Ну а потом меня согнали с пирса, сказав, что пора домой, что солнце припекает, что жарко (и что йог сраный своего добавляет – говорилось в немом подтексте).

Я искупалась на дорожку и, обсушивая себя на тех же перилах, обнаружила, что их полку прибыло. Пришло Создание вместе с Верой и Рыжей. Ну, разумеется, «привет-привет», «здрасьте-здрасьте», фальшивенькие личики, кривые ухмылочки. А потом papan что-то передумал идти: солнышко спряталось за упорно не видимое мной облачко, а Альхен бесследно исчез (он сидел прямо подо мной, на другой стороне пирса, скрытый сладким изъяном в радиусе родительского локатора, тем самым для неприятеля совершенно невидимый). Я улыбнулась и сказала, что пойду прыгну с пирса. Спустилась по лесенке, прошла под полосатой тенью нависшего над нами второго яруса, коснулась кончиками пальцев горячей ткани его плавок и через мгновение уже шумно падала в теплую воду, все еще чувствуя под коленом будто случайное скольжение его напряженной руки.

После swim я решила не форсировать события и не вызывать подозрений, поэтому вела себя очень благоразумно: на прогулки не рвалась, валялась на животе, почитывая какую-то книжульку. Но краем глаза все-таки смогла заметить, что при появлении Создания – в халатике и большой соломенной шляпе, мой Гепард не набросился на нее с поцелуями, как было вчера. И она вместе с Верой, как обычно холодной и отрешенной, удалилась из поля нашего зрения куда-то за лодочную станцию.

Мы снова перлись в «Марат», на рынок. И сквозь эту покалывающую жару я решила обернуться. Дьявол сидел на красных перилах, там, где десять минут назад сидела я. Рядом паслось Создание, расцветая в вечной весне его уносящих бесед. Ладно, пусть...

Сначала мы хотели поселить сестренку с семейством в обнадеживающе далекой «Украине». Эта перспектива настолько обрадовала меня, что у нас с папашей даже воцарилось некоторое прохладное перемирие. И мы были в относительно хороших отношениях до тех пор, пока он не вышел из приемного отделения. Я ждала его на улице под кипарисом – с сумками и кепками. Корпус – знакомый по бесчисленным открыткам «Южный берег Крыма», такое помпезное советское здание с белыми колоннами и мужеподобными бабами на крыше – сейчас активно ремонтировался, и веселые смуглые югославы то и дело поглядывали на мои чудовищно короткие шорты. На узкой дорожке между кипарисами и колоннами появился папаша, своей бородой навевая мысли о турецком султане. Лицо у него было не очень довольное. Все внутри меня опустилось, я прислонилась к одной из колонн и мокрая краска тут же отпечаталась на шортах и голой спине. Увидев испорченную одежду, папаша сказал «idiot» и сообщил, что один день в этом санатории стоит больше, чем два в нашей янтарной обители у Цехоцких.

Пошли искать счастья в «Марат». Это меня, впрочем, обрадовало еще больше – между мною и папашиным подкреплением будет лежать уже два санатория. Что может быть лучше? Шансов на встречи будет еще меньше. Разве что плановые нравоучительные беседы в пляжном кафе да на семейных походах по узрению имрайских красот.

Но там – ах, как жаль – нам сообщили, что мест нет, и все закрыто... И вообще...

Пошли искать счастья в Эбру. Там вроде была какая-то бабулька-пенсионерка с узкой темной квартиркой, но хотела она столько же, сколько Цехоцкие, и, в конце концов, уже на Маяке, мы пошли к тете Рае, что на первом этаже в соседнем подъезде. И после долгих и убедительных бесед она согласилась сдать одну из комнат. Я грустно и тяжело вздохнула.

За обедом во мне скопилось слишком много Альхена для нормального пищеварения. И я, жуя салат, сказала папаше:

– А вот если одна из этих его девушек решит подать на него в суд, то его ведь правда посадят?

– Нет. – Папа чего-то решил пообщаться.

Это меня приободрило, ведь, как правило, на вопросы такого плана он отвечать отказывается.

– А чего?

– Этот son of a bitch тут же заявит, что знать ее не знает. Да и вообще сложно это все доказать.

– Ну, а если на пляже есть свидетели? Все ведь видят, как он с этой вот целуется...

– Bool shit, этот нехороший человек (привожу дословно) найдет выход из любой неприятной для него ситуации.

А я потратила три часа на построение детективных планов с уголовно-процессуальным оттенком.

Nach Mittag

Отобедав, отправилась загорать за Старый Дом. На пляж, хоть и существовала такая довольно реальная возможность, удирать было еще слишком рискованно. Следуя своей годами налаженной традиции, папаша ложился спать с часу до трех, и в это время я была вольна делать что угодно (на территории малого маячного дворика). Но появляться у них там еще слишком рано. Не хочу в какой-либо мере казаться настойчивой... Этакий отрок с телячьими глазами, преданно и влажно глядящий исподлобья... я ведь даже не могу им ничего толком рассказать достойно-умного.

По дороге на пляж (в четыре часа) меня вдруг заела какая-то новая виноватая хандра. Ведь папаша – это единственный светлый человек во всей этой истории. Ну, и еще хозяева нашей комнаты. Все, что происходит со мной сейчас, – настолько отвратительно, настолько мерзко... Но он никогда не поймет меня до конца, ведь то, от чего он меня так ревностно охраняет, – уже оклеймило меня до конца жизни. И, может быть, все было бы иначе, если бы за эти прошедшие два года он сам вел себя по отношению ко мне немного иначе: видел бы во мне не только бесправного дурного ребенка, а хоть какую-то личность... Ведь это ущемление моих прав – не отпускать никуда после шести вечера, тщательно контролировать каждый шаг. Ладно... вернемся к этому мерзавцу. Что, я не понимаю ничего?.. А что я могу поделать? Я, поверьте, люблю его той самой дурацкой первой любовью, зародившейся еще чуть ли не во младенчестве, и эта моя любовь своей чистотой и святостью будто даже нейтрализует в моем сердце гнусную потребительскую суть этого человека. И как поет сейчас в наушниках Роберт Плент: «There is no turning back... oh, no...» Меня уже совратили.

Они все спали – свернувшись в тенечке, такие уютные пляжные гепарды. Когда папашина белая панамка полностью скрылась из виду за лодочной станцией, то случилась некоторая метаморфоза. Он быстро сел, развернулся ко мне и ласково, как старший братик, улыбнулся и кивнул. И по легким полосочкам на его лбу я прочитала: «Ну, как дела?»

Я улыбнулась и пожала плечами. Стала медленно раздеваться (слово «медленно» подчеркивает двусмысленность процесса), а он, по окончании сцены, показал большой смуглый «класс!». В нем было что-то от самца, от бычка, от мужлана, когда он бессовестно таращился на меня. И самым будоражащим тут был факт присутствия обгоревшей и явно недовольной Ксюшечки, лежащей на животе между нашими леденцовыми взглядами. Он поднялся, пристально глядя мне в глаза, поставил одну ногу на лежак, движением опытного стриптизера вильнул всем телом. То расставленные, то собранные пальцы, гармоничный наклон головы, красивая шея, красивые плечи. И эта волна... подогретый мед с парным молоком, ударила меня наотмашь, перехватила дыхание. Вся эта его демоническая прелесть будто отделилась от него, облаком зависнув между нами, и потом влетела в меня, просочилась вместе с воздухом, завертелась в легких, растеклась с кровью по всему телу.

Я нервно засмеялась.

И он тоже засмеялся и одобрительно покачал головой.

А Ксюшечка лежала между нами и грустно ковыряла палочкой в бетонной щели под лежаком.

Короткий путь в кабинку. Сладкие тернии. Неприятель сидит по-турецки и, завидев меня, явно ожидая этого момента, сложив рупором свои темные теплые руки, кричит что-то иронично-веселенькое. А я, лихо перекинув через плечо мокрый купальник, прищурилась на него:

– А?

– Грудь у тебя красивая!

– Это я и без тебя знаю!

Вера сидела рядом с ним, чистила персик, и ее флегматичное лицо ровным счетом ничего не выражало. Даже весь ее загадочно-надменный лед куда-то стаял.

– ...Господи, как она может терпеть такое унижение? – в сердцах воскликнул папаша, когда я за дежурной послеобеденной партией в «эрудит» заметила, что она, вообще-то, неплохой человек.

– Почему?

– Она же любит его, хочет быть с ним любой ценой – кормит его, обслуживает его и будто мирится со всеми его бабами, тем самым показывая свою уникальность. А он снисходительно принимает ее, до тех пор, пока не станет мешать.

Когда дело клонилось к отходу, их полку прибыло. Танька, завидев меня, понимающе вышла на нейтральную полосу, оставив оладушки и кофе на своем завидном месте у гепардовых коленей. Я тоже оставила папашу с сумками у «соборика» и пошла к ней навстречу. Выглядели, наверное, как два посланца на поле боя, представители двух враждующих сторон.

– Привет. Мы с Оксанкой в «Днепре» в казаков-разбойников играли. Она все время проигрывала. И меня ни разу найти не смогла, – официальным тоном было сообщено мне на дистанции в метр.

– А сколько ей лет?

– Много. Наверное, двадцать или около того. Но ведь это не важно?

– Нет, конечно.

Tag Vier (день четвертый)

Свежий утренний ветер обдавал меня коктейлем острых влажных запахов ночного миндаля и можжевельников с морем. Мы спускались по «старой лестнице», недавно отреставрированной и потерявшей большую долю своей дикости и вытекающей из нее романтики. Мне было приятно, но и одновременно как-то не по себе от осознания того, что куда-то провалились уже целых три дня.

На этот раз пришли раньше, чем вчера. Было только восемь – эта замечательная пора ожидания, пока солнце протянет свои лучи и на наш пляж. Вокруг ни души, и всем телом чувствуешь, как ночь постепенно испаряется с холодной гальки. Пронзительно голубое небо и золотистая мягкость солнца.

Утро. Люблю это время суток, когда распускаются обрызганные росой листики акации, когда зажигаются перстами Авроры разглаженные сном лица молодых любовников. Когда N, надевая чулки, ставит ногу на круглую черную табуреточку, поправляет кудрявую свою прическу и с трагически-сладеньким «пора идти» скрывается в солнечной дымке безлюдного коридора. Когда львенок, сидя на ступеньках, смотрит, обняв коленки, как на фиолетовом небе нежным сиянием прорезается рыжее сонное солнце. И реальность вместе с сумерками переходит в воспоминания. И начинают петь птицы...

Ладно, хватит отступлений.

Когда мы спускались все по той же лестнице, я увидела у «соборика» двух странно одетых девушек, стоящих друг напротив друга с длинными желтыми палками. Обе сосредоточенно и неуклюже пытались ими крутить (как гусарки-красавицы в коротеньких юбочках на военном параде в фильме про Одессу). Палки то и дело падали, издавая сухие неприятные звуки в этой незыблемой тиши. Я бы и не написала про них ничего, если бы где-то с третьего снизу пролета не узнала бы в них Веру и Ксюшечку. М-да. Как же все предсказуемо у вас, ребята! Ведь внося просветление в тела этих юных прелестниц, вы проводите их через полный цикл восточных мистерий, этими экзотическими телодвижениями внося еще больше необычности и романтики. Это же все показуха! Что эти тренировки дают твоим юным подружкам (или как ты там их называешь)? Помнится, через что-то такое проходила и я... впрочем (стою на предпоследней ступеньке и гляжу мимо них на море), я бы, ясный перец, хотела, чтоб те дни вернулись...

Это было счастливое время полной безнаказанности. Тогда нас вообще ничто не разделяло... И ничего между нами не происходило, кроме дымовой завесы моего здравого разума, от которого теперь во мне и грамма не осталось. Он был доступней и как-то проще, понятней. Не было этого паразитизма в моем сознании.

Сюшечка в каком-то диковинном наряде, состоящем из голубой нижнебельевской маечки и страшных рейтуз (точно как у бабки-физкультурницы, делающей радикулитные наклоны, пока я иду в школу), пыталась крутить эту самую палку, стоя на одной ноге, немыслимыми движениями стараясь сохранить равновесие.

Я холодно улыбнулась, очень почему-то задетая подобным поворотом событий.

Все пыталась понять механизм их отношений.

То, что Вера не ревнует, можно принять как аксиому. То, что я ревную его ко всем, кто имеет хоть мало-мальски товарный вид и грозит попасть в поле его зрения, – тоже аксиома. То, что они все спят друг с другом, – тоже вполне однозначный факт. И тут вот я с неожиданным бесстыдством представила, как беру Верино лицо в свои ладони и целую ее в губы. Взасос, с открытыми глазами, чтоб можно было видеть нежный овал ее лица, матовость кожи, золотистые волоски на висках. Картинка получилась на редкость вкусненькой.

Сейчас я слушаю ту же музыку, что и в тот день на пляже. Вот почему заслонка с сокровищ памяти отодвигается так просто.

Ну а его нигде не было. Факт, с которым придется мириться каждое утро.

Я пошла загорать с плеером под мышкой на свои две доски на разрушенном пирсе. Расслабиться не удалось. Моя новая пытка – дико вывернув шею, я неотрывно смотрела на выход из лифта. Смотрела до черных точек перед глазами, смотрела, пока все тело не затекло и не задеревенело. Я смотрела на вход в преисподнюю, на дыру, из которой, как монстр из фантастического фильма, должно появиться это экзотическое порождение похотливого Тартара. Мои солнечные пытки, Альхен, ожидание твоего прихода...

Но никто не появился, а Вера с Созданием исчезли в конце пляжей, где небольшой отвесной стеной обрывается бетонная набережная и волны ласкают подножие серых скал, где начинаются просторы мыса Сья-Нип и небо с морем, отрытые резким поворотом, дарят нам продолжение фиолетовой полоски горизонта.

Папаша в скором времени отозвал меня с моего наблюдательного пункта, сказав, что валяться так долго на солнце нельзя, что вредно, и из этого вреда вытекает необходимость срочной прогулки, размятия обожженных конечностей. И я молчаливым гусенком поплелась следом за папашей, но когда невольно обернулась, не в состоянии так просто покинуть ложе своих скребущих мук, то заметила в роковом сиянии спрятавшегося за шелковое облачко солнца два силуэта. Как на тех туристических проспектах: «Посетите рай у моря. Санаторий «Гепардовое» к вашим услугам». Мужчина с ребенком. Черные тени и желтое небо. Черт, жаль, что не заметил меня. Ладно, пойдем погуляем. Это тоже неплохо, особенно в наушниках и темных очках. Таким образом я баррикадируюсь от реальности и беру от нее только то, что мне интересно.

У Ады-Адоры грудь красивая.

По возвращении я решила искупаться. Начиная с этого года, все запреты и ограничения на частоту и продолжительность водных процедур были упразднены, тем самым сократив процентов тридцать наших с папашей скандалов. Затишья, впрочем, все равно не было. Тем утром мы были снова в ссоре, не помню, из-за чего, но на следующую прогулку я поднялась в упоительном одиночестве.

«Заодно скажу «привет» Таньке».

Но ее нигде не было. А он у «соборика» делал красивую «ци-гунскую» гимнастику.

Вся дорога домой была занята мыслями о Создании. Женская ревность, как говорит Сашка, самое страшное зло на свете. Хм, думаю, ты имеешь резон так утверждать. Женщина, когда ревнует, начинает вырабатывать какой-то страшный внутренний яд и сама чахнет и начинает болеть... хиреть... о... моя бедная душа, мое зудящее от ожогов красное тело...

Nach Mittag

Похоже, у меня завелась подружка. Пренебрегая дневным наведыванием на пляж, я провела послеобеденные два часа в повзрослевшем обществе Зинки. Неизвестно, какие черти уняли истерические элементы ее несносного характера, но с ней теперь можно было по-человечески общаться.

На пляж я решила удрать только тогда, когда горизонт будет совершено чист, когда Альхен будет обращать на меня чуток больше внимания, а Создание не будет маячить между нами (даже лежа на животе и ковыряясь палочкой в бетоне под лежаком). Ну а еще и safety uber alles! Поэтому время от времени, отлучаясь от веселой Зинки, я шла в нашу комнату, где спал отец, начинала неспешно рыться в особо трескучих целлофановых кульках, потом переходила к холодильнику, стараясь как можно более медленно и скрипуче открывать дверцу, потом у меня «рассыпались» кассеты прямо на металлический поднос, почему-то торчащий у меня из-под дивана. Папаша вскакивал, как ошпаренный, называя меня всякими неприятными именами, и выгонял за дверь. Но как только наступала полоса тихого сиестического сна – хитрая хромая Адора была тут как тут. Переливала безалкогольный тоник в трескучий пластиковый стаканчик, притоптывая на скрипучей половице, потом деловито шуршала крымской прессой. В конце концов, сонный и злой папаша заявил мне, что больше, в священный период с часу до трех, я в эту комнату не смею даже открывать дверь.

«Yes!» – ответила я и с чувством выполненного долга отправилась на балкон к Зинке играть в карты и рассказывать про месячные.

Сидели, вытянув ноги на перила, пили из высоких стаканов смородиновый компот.

– Ну, так как этот твой йог?

– Интрига века. Я его в этом году постараюсь так уделать!

Я вела тройную игру. Для папаши была весьма тупым отроком в наушниках. Для Альхена – озабоченным гиперсексуальным львенком. А для Зинки чем-то вроде «сложного прикольного подростка».

В три ноль-ноль пошли в парк. На аллее Победы глянула вниз. Разумеется, все в сборе.

Сидели битый час в паре с бескартиночным, жутко нудным учебником по немецкой грамматике. Более неподходящего для этого entourage предмета и представить трудно!

Альхенское лицо гипнотизировало меня с каждой страницы. Составьте по пять предложений с каждым из нижеприведенных слов schpielen, baden, lieben. Место действия? Вот несколько вариантов: Ostsee, Grosmuters Dorf, Krim, andere. Неуверенной рукой шкрябаю на клочке бумаги эти несчастные предложения. Скользкие, неуловимые намеки в каждой замусоренной извилине моих мозгов. Строчки ползут вверх. Я их упорно опускаю, в конце концов плюнула на все и в левом верхнем углу нарисовала неплохой портрет сами знаете кого. Прямо над словом Elefanten. В сочинении речь шла о зоопарке. Про гепардов я написала чуть ниже. Im Grossmutters Dorf. Не, ну какой бред! Но вот что было дальше – переведите на немецкий, разбив по частям речи. Вышло: Sascha aus Leningrad ist Briffreund zu blond Oksana aus Kiev. Хочу на пляж. Написала об этом прямо на странице учебника. Папаша сказал «idiot» и гневно зашуршал газетой. Я писала дальше. Абсолютно ничего не усваивалось. Как бы деловито я ни листала страницы, в голове торжествующе и по-хамски правила блаженная пустота. Покончили с первым параграфом. Ни черта не понимаю... чего они от меня хотят?

Ich wiel, du wilst, er will, sie volen.

В конце концов это издевательство прекратили, и мы спустились на пляж.

Слава богу, Альхен был один.

Я побросала сумки на самый дальний от него лежак. Папаша удалился в сортирную даль.

– Террор? – спросил Гепард, осторожно передвигаясь вдоль бетонной стены, хищно поглядывая на удаляющуюся папашину спину. Мне вдруг захотелось вмазать ему хорошую звонкую пощечину. За этот нагловатый иронично-учтивый взгляд.

Я вздохнула, развела руками, отбросила в сторону немецкий учебник, который закрывал собой мой купальник в сумке, и развела руками:

– Террор...

– А почему тебя так удерживают? – смотрит прямо и дружелюбно. – В чем же ты так провинилась?

– А... – Я перевернулась на живот, упершись подбородком в сложенные руки. Хитрая улыбочка. Начинаю погружение в марево лжи: – Ты даже представить себе не можешь, что я там дома учинила...

– Прямо-таки не смогу?

– Ну... у меня есть мальчик, но моя юная душа лежит, кажется, к чему-то другому. Ну, ты понимаешь?

Он с интересом посмотрел мне в глаза и продолжил умиленно улыбаться.

– И меня подстерегла полная неудача. Нас застукали. Был грандиозный скандал, и теперь меня держат на коротком поводке.

Мы очаровательно хихикнули.

Из-за лодочной появился papan.

Альхен изворотливым пресмыкающимся рванул прочь от меня, почти на корточках, лоснясь загорелой спиной. Я вздохнула и, уткнувшись носом в надувную подушку, старалась ни о чем больше не думать. Я была снова самой несчастной, самой несправедливо заточенной жертвой родительского террора. Пожилой любовник... какие-то извращенные отношения... И не хочу я ничего другого. Да, будущее для меня потеряно...

Я поплелась купаться.

– Тебе какой купальник больше нравится? Этот или раздельный? – Я была в сплошном черном. Несмотря на закрываемую площадь, он очень даже красил меня. Реплика мамы во время вечерней весенней прогулки по Крещатику, когда я была в этом купальнике и джинсах: «Неужели тебе приятно чувствовать на себе похотливые взгляды всех этих мужиков?» А мне ее слова показались комплиментом.

Так вот, я остановилась перед сидящим в позе лотоса Аль-Гепардом. Он внимательно посмотрел на меня, потом кивнул на зажатые в руках зеленоватые тряпочки:

– Тот. В нем ты совсем голая.

Я одобрительно кивнула.

– Мне он тоже больше нравится.

– Женщины делятся на две категории: одни, которые выглядят лучше одетыми, а другие – раздетыми. Первая, вообще-то, мне нравится больше.

– Это, наверное, мой тип, да?

– Наверное.

После купания я стояла под раскаленной бетонной стеной и сохла. Иначе нельзя – будет ньюмония. Потом пошла снова переодеваться и «порезаться в карты с девчонками».

Черта-с-два. Как только я села на привычное место на бетонном заборе, отделяющем пляжи от скалы, Альхен пересел на лежак прямо под нами и обратился ко мне, играя солнечным бликом на дужке темных очков:

– Можно тебе комплимент сказать?

Я быстренько положила карты и посмотрела на него сверху вниз, уютно положив личико на согнутые колени, обхватив их обеими руками.

– Ну?

– Грудь у тебя красивая, очень...

Я поморщилась:

– Да, мне это вообще-то многие говорили.

Танька вела себя так, будто ничего особенного не происходило, и терпеливо ждала, когда я буду ходить. Мы играли со смешным апломбом, швыряясь словечками типа «взятка», «каре», «заказ», значения половины которых просто не знали.

Он лежал у моих ног. Я вела привычную послеобеденную пляжную жизнь. Просто сидела в капкане этого взгляда.

Проиграла Тане два раза.

Не могу понять, чего мне от него надо. Сложный внутренний мир подростка. Вся моя душа орет о том, что «вон он лежит, подойди, скажи хоть что-то». А весь азарт этой моей южной игры состоит как раз в том, чтобы не говорить ему вообще ничего...

– А можно тебе тоже комплимент?

– Конечно.

– Если бы не ты, – я лукаво ухмыльнулась, – ну... просто спасибо тебе. Ты меня вдохновляешь. Если бы не ты, то моя жизнь была бы совсем другой... и я бы никогда не стала такой, как сейчас.

Он улыбнулся. Искренне и как-то очень просто. С ним было хорошо, по-родному.

– Ну, как ты, львенок?

Неужели он не нашел других слов?

– В смысле?

– Как я понял, тебя застукали с девочкой?

– Угу...

Альхен смотрит на меня почти с родительской улыбкой. Боже, как хорошо... Вот я снова начинаю врать. Не было никаких девочек... просто моя погруженная в сны жизнь так скудна на какие-то примечательные факты.

– А вообще, я давно хотела спросить о твоем отношении к лесбийским делам.

Такие интересные искорки забегали по его лицу. Видать, сам намеревался задать мне этот вопрос.

– О-о-о-о... крайне положительно. Вот здесь я могу ответить однозначно – очень хорошо.

Моя осторожная улыбка. Как же я тогда старалась!

– Что, правда?

Он коротко кивнул, ожидая новых подробностей.

– Ты, похоже, единственный человек, который меня понимает. В этом отношении. Впрочем, я этого ожидала. Я знаю, что твои взгляды на жизнь, мягко говоря, отличаются от установленных обществом принципов морали и нравственности.

Немного удивленно он приподнял бровь и даже подвинулся чуть ближе.

– Конечно. – Его голос, мягкий, завораживающий: – Мне кажется, что настоящая женщина обязательно должна быть немного лесбиянкой.

Танька сидела чуть поодаль и тихонько раскладывала пасьянс.

– Что самое прекрасное на свете? – спросил у меня Гепард.

Мне показалось, что сердце стало стучать не совсем там, где ему положено природой.

– Секс?

– Конечно, нет. Секс – это примитив. Это почти ничего. Эротика. И женщины. А если это соединить, подумай-ка сама! А вообще, физическая красота... твой прекрасный пол и еще и лесбийские настроения... Я думаю, что тебе просто повезло, львенок.

Я смущенно улыбнулась.

– Но у меня, знаешь ли, еще и парень есть, так что я не только...

Он снова ласково взглянул мне в глаза:

– Чем-то занимаетесь? – как мать давней подруги через два года после выпускного.

Я рассеянно пожала плечами:

– Конечно, а как же! Разве может быть иначе?

– Ну... – Будто тень легкого разочарования промелькнула. – Ведь в прошлом году, помнится, ты говорила, что собираешься хранить девственность до 17 лет. А все твое прошлое, – хищный оскал, – забыть, насколько это возможно.

Я содрогнулась. Именно эти слова значили для меня больше всего остального. Неужели он помнит? Я была уверена, что, позвони ему этой зимой в Питер, придется еще долго объяснять, кто такая Ада Самаркандова из Киева. А тут вот... я была просто потрясена.

– Да ну, тогда я еще полностью не выбрала между тобой и нормальным миром. Знаешь, а ведь тогда еще не все было потеряно.

– А что, сейчас уже все?

– Да нет, просто я уже сделала свой выбор. Вот и все.

– То есть, ты теперь твердо решила покончить с «развратным миром» или как там ты его называешь?

– Перестань издеваться! Просто я наговорила тебе тогда черт знает что...

– То есть, кое-что ты сказала сгоряча, имея в виду как раз противоположное сказанному. Я прав?

– Да, конечно...

– Значит, как я понял, образ жизни ты ведешь несколько отличный от общеустановленных принципов. И при этом свято хранишь свою особенную чистую мораль?

– Физически да.

– Но при этом занимаешься уголовно наказуемым сексом с невероятно счастливым мальчиком. Получается?

Я встрепенулась. Неужто все так ясно написано на моем лице?

– Разумеется, получается! А разве что-то может у меня не получаться?

– Ну, львенок, молодец. Наконец-то ты нашла себя! Я знал, что со временем ты изменишься. Люди с такими данными, как ты, не могут иметь пуританскую мораль. Это против их природы. Я искренне рад, что ты сделала свой естественный выбор. Если честно, то мне думалось, что это произойдет немного позже, но нет... молодец... – «И оттрахать тебя теперь будет куда проще», – закончил монолог его пристальный взгляд.

– Но сексом как таковым мы, к твоему сведению, не занимаемся, – торжествующе выдала я.

– То есть сношение через влагалище?

Я нерешительно кивнула.

– Это еще ничего не значит, моя дорогая, ведь есть еще и попка.

– Да, – сказала я, не зная, как тут врать дальше. Такое чувство испытываешь, будучи вызванной к доске на уроке алгебры, где перед тобой лихо намалеван какой-то головоломчатый пример, который нужно решить, и ты стоишь там, в солнечном классе, смотришь на доску и совершенно не знаешь, с какого бока начать.

– А с подружкой балуетесь?

– Да, конечно. Однажды за час она порадовала меня где-то раз пятнадцать...

Что я несу?!

– Ну... – такие шкодливые глазки, – это просто замечательно. А твой парень, что вы с ним пробовали?

– Все!

Альхен криво улыбнулся:

– Все не может быть. Это я перепробовал все, а ты... если еще к тому же так отчаянно пытаешься убедить меня в своей девственности...

– Почти все, – перебила я, – кроме этого, скотоложества, садо-мазо и онанизма в ванне, наполненной шампанским, ну и, быть может, еще чего-то, о существовании чего я просто не догадываюсь.

– Ну, относительно садо-мазо я тебе скажу, что существует такое количество замечательных вещей, которые можно отнести к этой категории...

– Я не люблю, когда мне делают больно.

– Ну, предположим... А попочка?

– Мне не понравилось. Я уже говорила.

– И ротик?

– Да! – Уж этим-то я овладела страшными зимними вечерами с трескучим морозом и ревущим унитазом в качестве свидетелей в самом чистейшем совершенстве!

– И горлышко?

Старый развратник. Что он имеет в виду?

– Ну да, конечно.

– Ух ты... меня угостишь как-нибудь.

Я чуть не спасовала от этого хищного шепота. Дело принимает критический оборот.

– Да иди ты к черту...

– Нет уж, я лучше в какое-нибудь другое место пойду... – отвернулся на миг, потом снова иронично смотрит из-за плеча:

– А ты себя часто ласкаешь?

– Спрашиваешь... иметь такое тело и не пользоваться им себе же во благо...

На этом наш разговор был прерван папашиной белой панамкой, замаячившей под перилами. Я шустро запрыгнула обратно на бетонную стенку и взяла Танькины карты. Альхен, тем временем, быстренько заснул, накрывшись книжкой.

Папаша махнул мне и показал на море. Я поморщилась и замотала головой. Он ушел обратно на гальку.

– А как ты себя ласкаешь? – проснулся Альхен.

– По-нормальному, – буркнула я, с опаской поглядывая на Таньку. Наша беседа, казалось, ее ни капли не трогала. Какое-то брезгливо-неприязненное чувство вспыхнуло во мне на миг. Хотела бы я знать, ЧТО они с ней делают.

– Знаешь, рекомендуется ласкать не только влагалище, но и анус, до выделения секрета.

– Что? – нахмурилась я, вспоминая, что такое анус.

– То, что слышала. Попробуй, очень рекомендую. Не просто приятно, но и очень полезно.

– Сам пробуй... – хмыкнула я.

На его лице опять появилась эта тонкая улыбочка, больше напоминающая оскал:

– Пробую, пробую...