Текст книги "Новые рубежи человеческой природы"

Автор книги: Абрахам Маслоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Поэтому представляется наилучшей стратегией уделить больше внимания при рассмотрении творчества фазе вдохновения, а не фазе разработки, то есть "первичной" креативности, а не "вторичной".

Нам следует чаще использовать в качестве примера не законченную, социально полезную работу в области искусства или науки; скорее мы должны сосредоточить внимание на импровизации, на гибком и адаптивном, эффективном взаимодействии возникающей "здесь-и-теперь" ситуации, независимо от степени ее значимости. Дело в том, что использование в качестве критерия законченного продукта приводит к слишком большому смешению креативности с хорошими трудовыми навыками, упорством, дисциплиной, терпением, хорошими редакторскими способностями и другими характеристиками, которые прямо не связаны с креативностью или, по меньшей мере, не специфичны для нее.

Все эти соображения делают даже более желательным изучение креативности у детей, а не у взрослых. Здесь мы избегаем многих проблем, смущающих нас и искажающих получаемые нами результаты. Так, например, мы здесь не можем требовать социальных инноваций или социальной полезности творческого продукта. При этом желательно также избежать путаницы, связанной с ориентацией на большой врожденный талант (по-видимому, мало связанный с универсальной креативностью, которая является врожденной у всех нас).

Теперь о некоторых причинах того, почему я считаю столь важным невербальное воспитание, осуществляемое посредством искусства, музыки, танцев и т. п. Меня специально не интересует подготовка профессионалов в области искусства; во всяком случае, ее осуществляют иначе. Я не очень интересуюсь искусством как времяпрепровождением для детей и даже как средством лечения. Художественное образование как таковое не слишком мне интересно. Чем я действительно интересуюсь – это новым типом образования и воспитания, который мы должны разработать и который содействовал бы становлению нужного нам нового типа человека – находящегося в движении, творческого, импровизирующего, доверяющего себе, мужественного, самостоятельного. Исторически случилось так, что специалисты по художественному воспитанию оказались первыми, кто двинулся в этом направлении. Но столь же легко это могло бы произойти и с математическим образованием, и я надеюсь, что однажды так и случится.

Конечно, математике, или истории, или литературе сегодня большей частью обучают авторитарным, опирающимся на запоминание способом (хотя это уже не так для новейшего метода обучения, ориентированного на импровизацию, догадки, творчество; о таком обучении писал Дж. Брунер, а математики и физики разработали его применительно к средней школе). Вопрос опять в том, как научить детей действовать "здесь-и-теперь", импровизировать и т. д., то есть как стать творческими людьми, приобрести творческую установку.

Новое движение "обучение посредством искусства" с его отказом от диктата объективности намного меньше обычного озабочено правильным и неправильным. В нем эта проблема отодвинута в сторону, и, благодаря этому, ребенок может взаимодействовать с самим собой, со своей смелостью или тревогой, своими стереотипами или своим свежим взглядом и т. д. Это можно хорошо выразить так: там, где реальность убирается, мы получаем ситуацию хорошего проективного теста и, следовательно, хорошую ситуацию для психотерапии или психологического роста. Это именно то, что осуществляется при тестировании проективными методами инсайттерапии: требования реальности, правильности, приспособляемости к миру, психические, химические и биологические детерминанты – все это снимается, так что психика может раскрыть себя более свободно. Я рискнул бы даже сказать, что в этом отношении обучение посредством искусства – разновидность метода терапии и роста, поскольку она дает возможность проявиться более глубоким слоям психики, что позволяет их поощрять, укреплять, тренировать и воспитывать.

Часть III. Ценности.

8. Слияние фактов и ценностей.

Начну с объяснения того, что я назвал пиковыми переживаниями, потому что именно на примере таких переживаний мой тезис можно продемонстрировать наиболее легко и полно. Термин "пиковое переживание" объединяет наилучшие моменты человеческого существования, самые счастливые моменты жизни, переживания экстаза, восторга, блаженства, величайшей радости. Обнаружилось, что пиковые переживания порождаются глубокими эстетическими переживаниями (такими, как творческий экстаз), моментами зрелой любви, совершенными сексуальными переживаниями, родительской любовью, опытом естественных родов и многим другим. Я использую единый термин – "пиковые переживания" – как некое обобщенное и абстрактное понятие, поскольку установил, что все эти экстатические переживания обладают некоторыми общими характеристиками. Более того, можно построить схему или модель, в которой были бы представлены эти общие характеристики. Термин "пиковые переживания" позволяет мне одновременно говорить обо всех видах таких переживаний (Laski, 1961; Maslow, 1962 а, b).

Когда я спрашивал своих испытуемых – после того, как они описывали свои пиковые переживания, – каким в эти моменты представал перед ними мир, то получал ответы, которые тоже можно было бы схематизировать и обобщить. В действительности почти необходимо сделать это, так как нет другого способа охватить тысячи слов или описаний, предоставленных мне. "Сухой остаток", выделенный мною из множества этих описаний, полученных примерно от сотни людей во время и после пиковых переживаний, выражается в следующих словах: истина, красота, цельность, единство противоположностей, жизненный процесс, уникальность, совершенство, необходимость, завершенность, справедливость, порядок, простота, богатство, непринужденность, игра, самодостаточность.

Хотя это сгущение и выделение было сделано лишь одним человеком, у меня мало сомнений в том, что кто-либо другой, возьмись он за это дело, пришел бы примерно к такому же списку характеристик. Уверен, что список получился бы не слишком отличающимся от приведенного – не более, чем на уровне выбора синонимов или конкретных слов.

Полученные слова очень абстрактны. Но как могло бы получиться иначе? Каждое слово должно объединить много видов непосредственных переживаний под одной рубрикой или одним заголовком. Это неизбежно означает, что такая рубрика будет включать в себя многое, следовательно, будет очень абстрактной.

Таковы способы, которыми люди по-разному характеризуют мир, воспринимаемый в состоянии пикового переживания. Различия могут заключаться в степени или в акцентах, то есть во время пикового переживания мир выглядит более честным и откровенным, более истинным, более прекрасным, чем в другое время.

Я хочу подчеркнуть, что эти характеристики подаются испытуемыми в их отчетах как описательные, как факты о мире. Это описания того, каким предстает перед ними мир, как он выглядит и даже каков он, по их утверждениям. Эти описания попадают в ту же категорию, что и сведения, данные газетным репортером или ученым-наблюдателем после какого-то события, свидетелем которого он был. Это не утверждения о том, что "должно быть", и не простые проекции желаний исследователя, это не галлюцинации и не просто эмоциональные состояния, которым недостает познавательной основы. Эти описания подаются испытуемыми как просветления, как истинные характеристики действительности, которые их прежняя слепота скрывала от них.

Здесь мы сталкиваемся со старой проблемой соответствия мистических просветлении действительности. Мы коснулись корней и источников религии. Но мы должны быть очень осторожны, чтобы не обольщаться абсолютной субъективной уверенностью мистиков и людей, испытывающих пиковые переживания, в своих свидетельствах. Для них несомненно, что им открылась истина. Большинство из нас испытало такую же уверенность в свои моменты просветления.

Однако человечество за три тысячи лет письменной истории научилось тому, что субъективной уверенности недостаточно; должно быть также внешнее подтверждение. Должен существовать какой-то способ проверки истинности утверждений, какой-то измеритель продуктивности, прагматический тест. К высказываемым утверждениям мы должны подходить с определенной сдержанностью, осторожностью, трезвостью. Очень многие мистики, провидцы, пророки оказались неправы, хотя чувствовали абсолютную уверенность в своих утверждениях.

Этот разрушающий иллюзии опыт выступает как один из исторических корней науки – недоверие к свидетельствам личного просветления. Официальная, классическая наука давно отвергла такие просветления, считая, что сами по себе они не являются ценными в научном отношении данными.

Мы – психологи и психиатры – находимся в начале новой эпохи в науке. В своем психотерапевтическом опыте мы встречаемся с внезапными просветлениями, пиковыми переживаниями, с переживаниями опустошенности, инсайтами и экстазами – и у своих пациентов, и у самих себя. Мы привыкли ко всему этому; и мы научились тому, что хотя не все такого рода свидетельства истинны, некоторые из них, безусловно, являются таковыми.

Химик, биолог, инженер будут продолжать испытывать беспокойство в связи с этим старым (или новым) представлением о том, что истина может предстать таким старым (или новым) способом: посредством штурма, эмоционального просветления, своего рода взрыва, через разрушающиеся стены, через сопротивление, через преодоление страхов. Мы специализируемся на работе с опасными истинами, с истинами, угрожающими самооценке.

Безличностный научный скептицизм, даже по отношению к безличностной сфере, не оправдан. История науки (или, по меньшей мере, великих ученых) – это история внезапных и экстатических проникновении в истину, которая затем медленно, тщательно, осторожно проверяется более приземленными работниками, действующими скорее как общественные насекомые, чем как орлы. Я вспоминаю, например, Кекуле, увидевшего во сне бензольное кольцо.

Слишком многие люди с ограниченным видением действительности определяют сущность науки как тщательную проверку, установление истинности гипотез, определение того, верны ли идеи, высказанные другими людьми. Но в той мере, в какой наука является также методикой открытий, ей придется научиться стимулировать связанные с пиковыми переживаниями инсайты и прозрения и затем использовать их в качестве данных. Другие примеры бытийного познания (когда в состоянии пикового переживания человек усматривает ранее не воспринимавшуюся им истину) имеют своими источниками проницательность, достигаемую посредством бытийной любви, определенный религиозный опыт, определенный опыт групповой психотерапии, ведущий к межличностной интимности, интеллектуальные просветления и глубокие эстетические переживания.

В последние месяцы открылась новая возможность проверки действенности бытийного (сопряженного с просветлением) познания. В трех разных университетах было установлено, что ЛСД может излечивать алкоголизм примерно в 50% случаев (Abramson, 1961). Придя в себя после бурной радости, вызванной этим блестящим достижением, этим нежданным чудом, и будучи ненасытными, мы обязательно спрашиваем: «А как насчет тех, кому ЛСД не помог?». В связи с этим я приведу цитату из письма доктора А. Хоффера от 8 февраля 1963 г.:

"Мы целенаправленно использовали ПП (пиковые переживания) в качестве терапевтического средства. Наши алкоголики, получавшие ЛСД или лекарства, достигали ПП с помощью предоставлявшейся им музыки, визуальных стимулов, слов, внушения – всего, что позволяло им, по их словам, испытать ПП. Мы работали более чем с 500 алкоголиками, так что можно сформулировать некоторые общие правила. Одно из них – это то, что большинство алкоголиков, которые после лечения не пьют, испытали ПП. И наоборот, мало кто из не испытавших ПП реагировал на лечение подобным образом.

У нас есть также данные, убеждающие в том, что главным компонентом ПП является аффект. Когда испытуемым, получавшим ЛСД, вначале в течение двух дней давали пеницилламин, они испытывали переживания, идентичные с теми, которые обычно вызывает ЛСД, но с выраженным ослаблением аффекта. Они наблюдали все визуальные изменения, с ними происходили изменения мышления, но они оставались эмоционально вялыми и скорее являлись сторонними наблюдателями, чем участниками происходящего. Эти лица не испытывают ПП. И оказывается, что только 10% из них ведут себя хорошо после лечения (в сравнении с ожидаемыми нами 60% выздоровления в нескольких крупных выборках с отсроченным контролем)". Теперь мы делаем большой скачок: перечень описываемых характеристик действительности, мира, усматриваемых испытуемыми в моменты пиковых переживаний, примерно соответствует тому, что называют вечными ценностями, вечными истинами. Мы встречаемся здесь со старой знакомой триадой истины, красоты и добра. Иными словами, перечень описываемых характеристик одновременно оказывается перечнем ценностей. Именно эти характеристики ценили великие религиозные деятели и философы, и этот перечень включает практически все то, что наиболее серьезные мыслители согласно считают конечными или высшими жизненными ценностями.

Итак, мое первое утверждение лежит в публичной сфере науки. Любой может сделать то же, что и я; любой может сам проверить получающиеся результаты; любой может использовать ту же процедуру, что и я, и может – объективно, если он того желает, – записать на магнитную ленту то, что ему скажут в ответ на вопросы, которые ставил я, а затем опубликовать полученные данные. Таким образом, то, о чем я сообщаю, носит публичный характер, может быть повторено и при этом подтверждено или нет, может быть даже охарактеризовано количественно, если вы того пожелаете. Результаты оказываются устойчивыми и надежными в том смысле, что если я повторю процедуру, то получу примерно то же самое. Даже с точки зрения наиболее ортодоксальных позитивистских определений науки XIX в. мои утверждения являются научными. Это когнитивные (т. е. основанные на познании) утверждения, описания характеристик действительности, космоса, мира, находящегося вне описывающего и докладывающего субъекта, мира, как он воспринимается. С этими данными можно работать в рамках традиционной модели науки, и степень их истинности или ложности может быть определена^[6].

Однако высказывание о том, как выглядит мир, одновременно оказывается ценностным утверждением. Выделенные характеристики оказываются наиболее вдохновляющими жизненными ценностями, теми, за которые люди готовы платить огромными усилиями, болью и мучениями. Это высшие ценности также в том смысле, что чаще всего они "посещают" лучших людей, в лучшие моменты, в лучших условиях. Это определения более высокой духовной жизни, и я бы добавил, что они же являются дальними целями психотерапии, а также образования и воспитания в самом широком смысле. Это качества, благодаря которым мы восхищаемся великими людьми человеческой истории, качества, характеризующие наших героев, наших святых, даже наших богов.

Таким образом, познавательное суждение оказывается совпадающим с ценностным суждением. "Сущее" совпадает с "должным", факт – с ценностью. Мир, как он есть, который описывается и воспринимается, становится тем же, что и мир, который ценят и которого желают. Мир, который есть, становится миром, который должен быть. То, что должно быть, оказалось реально существущим; иными словами, факты слились с ценностями^[7].

Трудности со словом "ценности". То, что я обсуждаю, несомненно, касается ценностей, как бы ни определять это понятие.

Термин "ценности" получает самые разные определения и означает разное для разных людей. Семантическая путаница здесь настолько велика, что я убежден, что мы вскоре откажемся от этого претендующего на всеохватность слова в пользу более точных и более операциональных определений каждого из многих частных смыслов, которые ему придаются.

Если использовать другой образ, мы можем представлять себе понятие ценности в виде большого контейнера, содержащего разнообразные путаные и неясные вещи. Большинство философов, писавших о ценностях, пыталось найти простую формулу или определение, которое связало бы вместе все, находящееся в контейнере, хотя многие вещи попали туда случайно. "Что это слово ("ценность") означает реально?" – задают вопрос философы, забывая, что реально оно ничего не означает, будучи всего лишь ярлыком. Здесь может пригодиться только плюралистическое описание, то есть каталог всевозможных способов фактического употребления слова "ценность" разными людьми.

Ниже следует ряд кратких наблюдений, гипотез и вопросов, касающихся различных граней этой проблемы, различных способов, которыми факты и ценности могут сливаться или приближаться к слиянию, – при различных смыслах как слова "ценности", так и слова "факты". Это похоже на переход от лингвистических дебатов к сосредоточению на операциях и реальных событиях в области психологии и психотерапии, от мира семантики к миру природы. Фактически это был бы первый шаг к внесению этих проблем в сферу науки (определяемой достаточно широко и включающей, наряду с объективными данными, также и данные субъективного опыта).

Психотерапия как проблема должного и сущего. Хочу применить эту логику рассуждении к феномену психотерапии (в том числе самотерапии). Вопросы, задаваемые людьми в ходе поисков идентичности, реального Я и т. д., – это в очень большой степени вопросы долженствования: что мне следует делать? Кем мне следует быть? Как мне следует разрешить эту конфликтную ситуацию? Следует ли мне стремиться к этой карьере или к той? Следует ли мне развестись или нет? Следует ли мне жить или умереть?

Многие неискушенные люди готовы прямо отвечать на эти вопросы. "Будь я на вашем месте...", – говорят они и выступают со своими предложениями и советами. Но методически подготовленные специалисты знают, что такой подход не работает и даже может быть вреден. Мы не говорим, что, по нашему мнению, следует делать другому человеку.

Мы узнали, что в конечном итоге наилучший способ для индивида определить, что ему следует делать, состоит в выяснении, кто же он такой. Ведь путь к этическим и ценностным решениям, к более мудрым актам выбора, к должному, лежит через то, что есть, через открытие фактов, истины, реальности, наконец, природы конкретного индивида. Чем больше он знает о своей собственной природе, о своих глубинных желаниях, о своем темпераменте, о своей конституции, о том, что он ищет, к чему стремится и что в действительности доставляет ему удовлетворение, – тем более непринужденными, автоматическими и эпифеноменальными становятся его ценностные выборы. (Это одно из великих открытий Фрейда, на которое часто не обращают внимания.) Многие проблемы попросту исчезают; многие другие легко решаются благодаря знанию того, что соответствует природе данного индивида, что для него уместно и правильно^[8]. (И мы должны также помнить, что знание своей собственной глубинной природы – это одновременно также и знание человеческой природы вообще.)

Иначе говоря, мы помогаем индивиду искать должное через фактическое. Открытие своей действительной природы – это одновременно и поиск должного, и поиск сущего. Эта разновидность ценностного поиска, поскольку он является поиском знаний, фактов, информации – одним словом, истины, – прямо подпадает под юрисдикцию разумно понимаемой науки. Что касается психоаналитического метода, так же как и всех других невмешивающихся, вскрывающих, даосистских психотерапевтических методов, – то я могу с равным правом утверждать, что это, с одной стороны, научные методы, а с другой – методы открытия ценностей. Этот вид психотерапии представляет собой этический, даже религиозный поиск, в натуралистическом смысле слова.

Заметим здесь, что процесс психотерапии и цели психотерапии (еще один случай противопоставления сущего и должного) неразделимы. Попытка их разделения была бы нелепой или трагической. Непосредственная цель психотерапии состоит в выяснении того, что представляет собой данный индивид; процесс психотерапии – это также выяснение того, что этот индивид представляет собой. Вы хотите выяснить, кем вам следует быть? Тогда выясните, кто вы! "Стань тем, кто ты есть!" Описание того, каким индивид должен быть, – это почти то же самое, что и описание того, каким он в глубине является^[9].

Здесь "ценность" в смысле греческого telos, конечной цели, к которой вы стремитесь, существует уже сейчас. То Я, за которое борется индивид, уже существует во вполне реальном смысле (точно так же, как реальное образование – это не диплом, который человек получает в конце четырехлетнего пути, а непрерывный процесс учения, восприятия, мышления). Небеса, куда, согласно религиозным представлениям, можно попасть лишь по окончании земной жизни (сама же она бессмысленна), в действительности доступны в принципе на протяжении всей жизни. Они доступны для нас теперь, и они окружают нас.

Бытие и становление существуют, так сказать, бок о бок, одновременно, сейчас. Путешествие может доставлять самоценное удовольствие; оно не обязательно является только средством к достижению некоторой цели. Многие люди слишком поздно открывают для себя, что отдых, ставший возможным в результате долгих лет труда, отнюдь не так сладок, как были сами эти годы труда.

Принятие. Другой вид слияния факта и ценности вытекает из того, что мы называем принятием. Здесь слияние возникает не столько из улучшения актуального сущего, сколько из снижения требований к должному, пересмотра ожиданий, который приближает их к актуальному состоянию и делает тем самым более осуществимыми.

То, о чем идет здесь речь, можно проиллюстрировать на примере ситуаций, с которыми приходится сталкиваться в ходе психотерапии. Я имею в виду случаи, когда вследствие инсайта разрушаются наши слишком высокие требования к себе, наш идеализированный образ себя. Образ себя как сверххраброго мужчины, как сверххорошей матери, как сверхлогичного и разумного человека терпит крушение, как только мы позволяем себе заметить присущие нам черточки трусости, зависти, враждебности или эгоизма.

Очень часто такое понимание приводит в уныние и даже носит разрушительный характер. Мы можем ощутить себя сплошь греховными, или развращенными, или недостойными людьми. Мы видим, что сущее в нас чрезвычайно далеко от должного.

Но, что весьма характерно, при успешной психотерапии мы проходим через процесс принятия. Ужаснувшись вначале при взгляде на себя, мы движемся к смирению, но иногда переходим к такому, например, рассуждению: "В конце концов, это не так уж плохо. На самом деле это очень по-человечески и очень понятно, что любящая мать может иногда обидеться на своего ребенка". А иногда мы идем даже дальше – к полному любящему принятию человеческих свойств и, начав с понимания той или иной слабости, приходим к взгляду на нее как на нечто желательное, красивое, как то, чем можно гордиться. Женщине, испытавшей страх и обиду от проявления мужских черт, они могут в конце концов понравиться, она может прийти даже к религиозному благоговению перед ними вплоть до экстаза. То, что вначале представлялось злом, становится основанием для гордости. Когда она изменила свое представление о мужских качествах, ее муж превратился в ее глазах в того, кем ему следует быть.

Мы все можем пережить это с детьми, если отбросим свою цензуру, свои определения того, какими им следует быть, наши требования к ним. Когда мы иногда это делаем, нам удается увидеть их как совершенных, как уже теперь пронзительно красивых, замечательных, вызывающих любовь. Наши субъективные переживания желания и хотения (т. е. переживания неудовлетворенности) могут тогда слиться с субъективным переживанием удовлетворения, согласия и той завершенности, которую мы ощущаем, когда должное воплощается в реальность. Я процитирую интересное высказывание Алана Уоттса по этому поводу: "... В момент смерти многие люди испытывают странное ощущение, что они не только принимают все, что с ними происходит, но и хотят этого. Это не хотение в повелительном смысле; это неожиданное открытие тождественности желаемого и неизбежного" (Watts, 1961).

Здесь мы можем напомнить также о разнообразных экспериментах группы Карла Роджерса (Rogers, 1961), показавших, что в ходе успешной психотерапии идеальное Я и реальное Я постепенно становятся все ближе и ближе, вплоть до слияния. В терминологии Карен Хорни, реальное Я и идеализированный образ медленно изменяются и движутся в направлении слияния двух весьма различных вещей в одно (Ноnеy, 1950). Сходным является и более ортодоксальное фрейдистское представление о суровом и наказывающем «супер-эго», которое в ходе психотерапии смягчается, становится более благожелательным, более принимающим, более любящим, более одобряющим; это другой способ сказать, что имеющийся у индивида идеал своего Я и актуальное восприятие им своего Я сближаются, делая возможным самоуважение, а значит, и любовь к себе.

Пример, к которому я предпочитаю обращаться, касается расщепленной или множественной личности, в составе которой одна личность, присутствующая обычно, всегда в высшей степени благочестива, чрезмерно строго соблюдает условности и потому отвергает подспудные импульсы вплоть до полного их подавления Удовлетворение может быть достигнуто только тотальным прорывом на поверхность психопатических, ребяческих, импульсивных, ищущих наслаждения, неконтролируемых аспектов Я. Расщепление искажает обе "личности"; их слияние ведет к реальным изменениям в обеих. Уход от произвольных требований "должного" позволяет принять то, что есть, и радоваться этому.

Некоторые (весьма немногие) психотерапевты, действуя подобно скопофилам, используют вскрывающую психотерапию как средство развенчания пациента, так что он оказывается "не таким важным". Это своего рода маневр для достижения господства. Он становится формой социального восхождения, способом ощутить себя могучим, сильным, господствующим, высшим, даже богоподобным. Для некоторых людей, которые не слишком высоко себя оценивают, это путь достижения близости с другими людьми.

Сказанное в известной мере предполагает что вскрываемое (страхи, тревоги, конфликты) определяется как низменное, дурное, злое. З. Фрейду, например, даже к концу его жизни, по сути, не нравилось бессознательное, и он продолжал большей частью определять его как нечто опасное и злое, что следует держать под контролем.

К счастью, большинство известных мне психотерапевтов занимает в этом отношении иную позицию. В общем, чем больше они знают о глубинах человека, тем больше они его любят и уважают. Им нравится человеческое, и они не отвергают его, исходя из какого-либо заранее принятого определения или платоновой сущности, которой оно не соответствуют. Они находят возможным думать о людях как о героях, святых, мудрецах, талантливых или великих, даже когда эти люди – пациенты, разоблачающие себя, свои "слабости" и "грехи".

Иначе говоря, лишиться иллюзий в отношении человека в результате более глубокого знакомства с ним – значит расстаться с иллюзиями или ожиданиями, которые не могли осуществиться или не могли сохраниться при свете дня, то есть были ложными и нереальными. Я вспоминаю испытуемую в одном из моих сексологических исследований около 25 лет назад (я не уверен, что такое могло бы случиться сегодня), которая отказалась от своей религии, потому что просто не могла поверить в Бога, придумавшего столь грязный и отвратительный способ производства детей. Здесь приходят на память сочинения средневековых монахов, которых мучила несовместимость их животной природы (проявлявшейся, например, в дефекации) и их религиозных стремлений. Наш профессиональный опыт вызывает у нас улыбку в ответ на такую самостоятельно измышленную глупость.

Одним словом, базовую человеческую природу называли грязной, злой или варварской на том основании, что некоторые ее характеристики были a priori объявлены таковыми. Если вы определяете мочеиспускание или менструацию как нечто грязное, то человеческое тело предстает как грязное в результате этого семантического трюка. Я знал мужчину, мучившего себя приступами вины и стыда каждый раз, когда он был сексуально возбужден своей женой; он был "семантически" порочен, порочен на основании произвольного определения. Изменение подобного определения, с тем, чтобы оно в большей мере принимало существующую действительность, – один из путей сокращения дистанции между сущим и должным.

Объединяющее сознание. При наиболее благоприятных условиях сущее – ценно, а должное – достигнуто. Я уже указал, что такое слияние может получаться как результат движения в каком-либо из двух направлений: или путем улучшения актуального состояния, с тем чтобы оно ближе подошло к идеалу, или путем снижения идеала, который, таким образом, оказался бы ближе к тому, что реально существует.

Вероятно, теперь я могу добавить сюда третий путь, а именно объединяющее сознание. Это способность одновременно воспринимать в факте – в том, что есть, – его частность и его универсальность; видеть его одновременно существующим "здесь-и-теперь" – и вечным; или, скорее, – способность видеть универсальное в частном и сквозь частное – вечное, во временном и моментальном и сквозь него. В моей терминологии, это слияние бытийной и дефицитарной реальности: человек знает о первой, будучи погружен во вторую.

В этом нет ничего нового. Всякий, кто читал дзен-буддистскую, даосскую или мистическую литературу, знает, о чем я говорю. Все мистики пытались описать живость и частный характер конкретного объекта и, в то же время, его вечное, священное, символическое качество (подобное платоновым сущностям). А теперь, в дополнение к этому, мы обладаем множеством подобных описаний, собранных экспериментаторами (в том числе О. Хаксли), работавшими с психоделическими препаратами.

В качестве простого примера этого вида восприятия я могу использовать восприятие нами ребенка. В принципе, любой ребенок может стать кем угодно. Он обладает обширным потенциалом и, следовательно, в определенном смысле, есть все что угодно. Если мы хоть сколько-нибудь восприимчивы, то должны быть способны ощутить этот потенциал, глядя на младенца, – ив результате испытать благоговение. В этом конкретном младенце можно увидеть возможного будущего президента, будущего гения, будущего ученого или героя. Младенец фактически в этот момент в реалистическом смысле обладает указанным потенциалом. Частью его фактических свойств являются различные виды присущих ему возможностей. При богатом и полноценном восприятии младенца мы воспринимаем этот потенциал и эти возможности.