Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– А гарантия? Cito, tuto et gucunde?[4]4
  Быстро, облегчающе и безболезненно (лат.).


[Закрыть]

– Нет. Вопрос стоит острее: или – или…

Лицо Абузара Гиреевича помрачнело, он по-стариковски сгорбился, стал как бы меньше. «Или – или… Покупателю часов выдаётся гарантия, покупателю холодильника тоже, а тому, кто ложится под нож… или – или».

Разумеется, он был далёк от того, чтобы обвинять Янгуру в легкомыслии, в неоправданном риске. Всякий другой хирург на его месте, пожалуй, высказал бы ту же горькую истину. Современная хирургия ещё не так сильна, чтобы во всех случаях давать гарантию благоприятного исхода. Теперь в медицине всё больше растёт число сторонников точки зрения, что лечение порока сердца хирургическим путём станет в будущем основным, если не единственным методом. Но это в будущем. А вот сейчас, в данном случае?.. Абузар Гиреевич как учёный всегда приветствовал смелые, обоснованные эксперименты. Однако он был против применения на практике не до конца проверенных методов. У человека одна жизнь, она дорога ему, с ней связаны его счастье, покой, счастье и благополучие его родных и близких. Но счастье – что стеклянный сосуд, при неосторожном обращении разобьётся…

– В таком случае у меня не поднялась бы рука, – как бы рассуждая сам с собою, проговорил профессор.

Янгура понял это как упрёк.

– Вам легко так говорить, Абузар Гиреевич, – вздохнул он. – А мы, хирурги, каждый день стоим перед одной и той же дилеммой: если мы поддадимся чувству робости, жалости, неуверенности, то и больного погубим и сами должны будем давать ответ перед законом. Человечность хирурга зачастую связана внешне с жестокостью. Этого многие не понимают и считают нас вообще бессердечными… – Он помолчал и спросил: – Ещё есть больные?

– Вот история болезни Исмагила, – сказал профессор и, взяв из рук Магиры-ханум папку, рассказал о диагнозе болезни и состоянии Исмагила.

– Этого больного надо бы сперва показать урологам, Абузар Гиреевич, – сказал Янгура, когда профессор закончил своё сообщение. – В этом случае я вам, говоря правду, пока не смогу помочь. Чалдаеву не показывали?

– Чалдаеву показывали. Но тут проклятая астма… Вам приходилось делать операции астматикам?

– Как правило, мы от них отказываемся.

– А если, скажем, невозможно отказаться, если все другие средства испытаны и не дали результата?

– Тогда идёмте посмотрим.

Исмагил лежал в постели, вконец измученный очередным приступом астмы. Янгура подсел к нему, молча осмотрел больного, задал несколько вопросов и встал с места.

– Я считаю неразумным делать этому бедняге операцию и доставлять ему лишние страдания, – сказал он, выйдя в коридор. – Здесь нельзя даже сказать «или – или».

Профессор ничего не возразил. Он молча повёл хирурга ещё к одному больному. Это был человек с «красной чалмой». Он, как всегда, равнодушно глядел в потолок, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Казалось, он старался уловить какую-то решающую мысль. Но сегодня лицо его было не таким уж сумрачным. Возможно, это оттого, что он побрился.

Янгура велел ему откинуть одеяло и показать пальцем, где у него болит. Едва больной показал пальцем чуть ниже рёбер, хирург сам нажал на это место ладонью. Больной вскрикнул.

Янгура, не глядя на него, сказал профессору по-латыни диагноз и резко поднялся с места. На широком лбу его, между бровями, дрожала вертикальная складка.

Проводив Янгуру, Абузар Гиреевич, заложив руки за спину, принялся ходить по кабинету. Он должен был принять решение. Относительно Исмагила и человека с «красной чалмой» мнения их совпадали. Если у Исмагила после применения новейших препаратов кровяное давление не понизится и удушье не отступит, останется прибегнуть к последней мере – решиться на операцию, невзирая на тяжёлое состояние больного. Человек с «красной чалмой», видимо, скоро встанет на ноги. А Асия?.. Что делать с Асиёй?

Завтра надо решать: или оставить Асию в больнице и попробовать лечить новыми средствами, или…

«Отдал бы я её хирургу, если бы она была моей дочерью?» – спросил профессор у своей совести. И не смог ответить.

На следующее утро он позвонил Чалдаеву. Тот обещал зайти.

Магира-ханум встретила его у входа в терапевтическое отделение. Чалдаев ниже среднего роста да к тому же сутулится, со стороны он выглядит совсем маленьким. Кончик носа у него кругленький, как лесной орешек. Этот нос-орешек и лучистые морщинки под глазами придают его лицу необычайно простодушное выражение. Характер у него спокойный, – хоть потолок рухни, Чалдаев не вздрогнет.

В кабинете Абузар Гиреевич рассказал ему про Асию, показал результаты анализов, снимки, сообщил мнение Янгуры, поделился своими соображениями.

– По правде говоря, – признался он, – мне не хочется отдавать Асию в руки хирурга. Возможно, я постарел, становлюсь консерватором, как выражаются мои критики. Скажите мне, не скрывая, Гаделькарим, своё мнение.

– Я тоже в данном случае не спешил бы с операцией, – коротко ответил Чалдаев.

– Я думаю лечить её гормонами и новейшими антибиотиками, – поделился профессор своим намерением.

Чалдаев полностью согласился с этим мнением.

– Тогда так, – Абузар Гиреевич обернулся к Магире-ханум, – Асию оставляем на лечение. Начнём с гормонов, а дальше видно будет.

9

Несмотря на то, что Гульшагида поклялась себе не ходить больше на Федосеевскую дамбу, сегодня её снова потянуло туда. Поймёт ли кто-нибудь, что творится у неё на душе? Не назовут ли её легкомысленной мечтательницей? Возможно, найдутся и такие благоразумные люди, которые скажут: не ищи, мол, золота там, где и олова нет, какая уж тут любовь, – и посоветуют забыть давнее увлечение да посмотреть внимательней вокруг себя: не может быть, чтоб на Мансуре весь свет сошёлся клином, чтоб всё небо заслонил один Мансур? Но что делать, если так оно и есть? Не нарочно же она придумала себе такую любовь. Видно, такова её судьба. Если бы рассказать, как она себя сдерживает, осуждает, как она сурова и беспощадна к себе, как мучается, – никто не поверил бы. Но, оказывается, любящее сердце способно остаться верным прежнему чувству, хоть на огне жги это сердце, хоть в омут бросай.

Разумеется, Федосеевская дамба и на этот раз ничем не порадовала её. И всё же ей стало несколько легче, – словно в тумане, окутавшем её душу, появился какой-то просвет. Наверно, сердце похоже на реку: прежде чем успокоиться, должно перекипеть.

Дома её ожидал срочный вызов в больницу.

А в больнице она узнала, что у Асии с вечера начался приступ. Возле её койки сидел профессор, держал руку девушки, лежавшей с закрытыми глазами и беспрестанно бредившей. Тут же находилась и Магира-ханум.

Гульшагида в нерешительности стояла в дверях палаты. Профессор кивком головы подозвал её. Гульшагида молча поздоровалась с ним, внимательно посмотрела на Асию, положила руку ей на горячий лоб. Девушка медленно подняла ресницы. Во взгляде её не было укоризны, только мольба. Что это? Беспредельное доверие врачам или покорность судьбе?

– Скоро тебе будет легче, потерпи, родная, – успокаивал профессор. Он осторожно поднялся с места, дал необходимые наставления Магире-ханум. Затем обратился к Гульшагиде: – У меня к вам будет поручение.

Они вышли из палаты.

– Что случилось, Абузар Гиреевич? – с тревогой спросила Гульшагида. – Ещё вчера ей было хорошо.

– Я опасался этого приступа, – задумчиво сказал профессор. – Каждому больному помогает только своё лекарство, и его надо найти. Организм Асии не принимает гормоны и антибиотики.

– Тогда что же нам делать? – даже растерялась Гульшагида.

– Будем лечить испытанным методом – препаратами салицилата. – И, заметив недоумение молодого врача, добавил: – Порой мы слишком поспешно отказываемся от проверенных годами методов лечения. Новые лекарства следует применять не потому, что они новые, а только в том случае, если они приносят пользу больному.

Профессор был задумчив, даже печален. Гульшагида начала было расспрашивать его о здоровье, он отмахнулся и принялся объяснять, зачем, собственно, вызвал её. Оказывается, от тёти Аксюши поступила телеграмма. Утром она приедет с Галиной Петровной. Но в одиннадцать у профессора лекция в институте.

– Не потрудитесь ли вы с Верой Павловной поехать на вокзал? – попросил Абузар Гиреевич. – О машине я договорился. Магира-ханум приготовит место для больной.

– Я всё сделаю, – с готовностью согласилась девушка. – Во сколько поезд?

– В десять сорок. Седьмой вагон.

– Не беспокойтесь, Абузар Гиреевич, привезём.

Пройдясь в задумчивости по коридору, профессор глубоко вздохнул и тихо проговорил:

– Вы, Гульшагида, представить не можете, что за человек Галина Петровна, и в каком я долгу перед ней. – И добавил проникновенно: – Такие люди редко встречаются. Очень редко!

Гульшагида только сейчас поняла всю глубину душевной тревоги профессора и сама забеспокоилась. Её тревога усилилась, как только она впервые увидела на вокзале Галину Петровну. С первого взгляда было заметно, что больная до крайности обессилена. К машине её подвели, а в палату уже внесли на носилках.

Ей приготовили место в небольшой палате, где лежали только четыре человека вместе с Асиёй, состояние которой ухудшилось.

Уложив больную, Гульшагида вышла с Магирой-ханум в коридор, чтоб посоветоваться.

– Надо бы немного подготовить Абузара Гиреевича, – озабоченно сказала Гульшагида. – Больная в очень тяжёлом состоянии, а профессор и без того тревожится за неё. Я встречу его внизу, к часу он должен подъехать.

Магира-ханум посмотрела на часы.

– А сейчас уже двадцать минут первого. Больной необходимо как можно скорее заснуть.

– Да, да, надо показать её Абузару Гиреевичу спящей. Пусть у него минует первая реакция.

Так и сделали. Гульшагида встретила профессора в вестибюле. Тут же рассказала, что всё сделано, как он просил. Галина Петровна в дороге сильно утомилась. Сейчас, после укола, она заснула. Аксинью Алексеевну, как и распорядился Абузар Гиреевич, отправили к нему на квартиру.

В кабинете профессор долго застёгивал халат, всё получалось, что одна пола длиннее другой. Тогда Гульшагида сама застегнула ему пуговицы.

– Спасибо, спасибо! – поблагодарил Абузар Гиреевич. – Пойдёмте посмотрим.

Гульшагида взяла его под руку, и они поднялись наверх. Профессор остановился в дверях палаты, чтобы издали посмотреть на Галину Петровну. Если бы он раньше не знал её так хорошо, то сейчас вряд ли узнал бы – до того она исхудала, пожелтела.

– Абузар Гиреевич, пожалуйста… Что с вами? – растерялась Гульшагида.

– Ничего, ничего… Вид у неё не очень-то… Но я, собственно, ждал худшего.

Гульшагида удивлённо подняла брови. Что может быть хуже?

– Идите, Гульшагида, занимайтесь своими делами, – распорядился профессор. – Спасибо вам. А мне надо собраться с мыслями. Передайте, пожалуйста, Магире-ханум – пусть сообщит мне, как только Галина Петровна проснётся.

Оставшись один, профессор долго смотрел в окно кабинета. Мучила одна и та же страшная мысль: неужели это самое?

Отвергнуть уже установленный диагноз во много раз труднее, чем поставить первичный. Это тяжело даже для опытного профессора Тагирова. Мнение другого специалиста давило на его волю, сковывало мысль. Да и на каком основании он должен подвергать сомнению прежний диагноз? Объективные симптомы сильнее личных желаний.

Вошла Магира-ханум и доложила, что Галина Петровна проснулась.

Они немедля направились в палату.

Завидев профессора, Галина Петровна хотела приподняться, но голова бессильно упала на подушку. Из глаз больной брызнули слёзы. Абузар Гиреевич быстрыми, уверенными шагами подошёл к ней, поздоровался, успокоил и сел у изголовья. Взял руку, посчитал пульс. Сердце билось учащённо. Больную явно температурило.

– Извините, что побеспокоила вас, – чуть слышно проговорила Галина Петровна, покашливая.

– И хорошо сделали, что побеспокоили. Не тревожьтесь, Галина Петровна. После дороги вы немного утомились, отдыхайте. А вас, Магира-ханум, – повернулся профессор к лечащему врачу, – прошу распорядиться, чтобы к утру приготовили томографию лёгких и снимки бронхографии. Я буду завтра ровно в десять утра.

Пожелав больной спокойного отдыха, профессор уже твёрдой походкой вышел из палаты.

Профессора заинтересовал цвет лица Галины Петровны. Если верить первоначальному грозному диагнозу, лицо больной должно было приобрести землистый оттенок. А у Галины Петровны скорее желтизна. И второе, на что обратил внимание профессор, – тяжёлый воздух около койки Галины Петровны. Этот специфический признак обычно наблюдается при заболевании бронхов.

Впрочем, всё это – лишь внешние показатели, более того – они бывают спорными и обманчивыми и ещё не дают основания для окончательного заключения. Но мысль профессора уже заработала в определённом направлении. И он с нетерпением ждал томографических и бронхографических снимков. Только тогда… «А почему эти снимки не сделали в Туле? – вдруг задал себе новый вопрос профессор. – А если такие снимки уже были и не опровергли прежнего диагноза?.. Ах, сколько же всяких «если» и «вдруг» в медицине!»

* * *

Всё чаще тётя Аксюша возвращалась из больницы расстроенной. Однажды Фатихаттай не утерпела и спросила её:

– Уж не хуже ли стало Галине Петровне?

– Нет, Фатихаттай, Галинушка ничего. Сегодня даже немного разговаривала со мной. Очень она верит Абузару Гиреевичу.

– Значит, радоваться надо.

– Как тут не радоваться…

– Радостный человек не хмурится, – сказала Фатихаттай, ставя перед тётей Аксюшей горячую губадию[5]5
  Губадия – пирог со слоёной начинкой.


[Закрыть]. – На-ка вот, поешь. Наверно, за день совсем изголодалась. Я, милая, вижу человека насквозь. Лучше уж выкладывай, что тебя тревожит.

– Из ума стала выживать, вот и тревожусь, – отвечала Аксюша, не притрагиваясь к угощению.

Ну, если уж Фатихаттай привяжется, так и не отстанет, словно репей.

– Ты не проведёшь меня, Ксюша! Лучше не таи в себе горе, выкинь, пусть ветер развеет. Может, обидел тебя кто?

– По дому соскучилась, наверное, – всё ещё уклонялась от признания тётя Аксюша.

Фатихаттай энергично заправила под платок седеющие волосы.

– Никуда не денется твой дом! Ешь губадию, пока горячая. Завтра и Галине Петровне отнесёшь.

– Спасибо. Зачем так беспокоиться?

– Ты ведь даже милостыню собирать не считала за беспокойство!

– В войну другие времена были. Я для раненых собирала.

– Верно, доброта в тяжёлый час – тысяча раз доброта. Однако не скрывай обиды.

– Никакой обиды нет у меня, Фатихаттай!

– А я говорю тебе – есть!

И тётя Аксюша вынуждена была рассказать. Оказывается, в больницу наведывается какой-то человек и всё допытывается, откуда привезли Галину Петровну и кто «устроил» её в больницу, почему держат при ней отдельную няню, за чей счёт питается эта няня, и прочее и прочее.

– Тьфу, негодяй! – гневно воскликнула Фатихаттай. – Абузару-то говорила?

– Нет, нет! Зачем его беспокоить? У него и так много хлопот.

Утром, когда тётя Аксюша ушла в больницу, Фатихаттай рассказала всё Абузару Гиреевичу. Профессор побледнел. Вызвал к телефону Алексея Лукича, с негодованием спросил:

– Какой там соглядатай ходит к нам в больницу?

Алексей Лукич сразу понял, в чём дело. Оказывается, кто-то написал кляузу в горздрав, и теперь идёт проверка. Сам Тютеев потребовал у Алексея Лукича объяснения.

– Что же вы мне не сказали? – с укоризной сказал профессор. – Я объяснил бы в нескольких словах.

– Да, это… Абузар Гиреевич… Я боюсь даже говорить вам… Это дело рук Султанмуратовой… И сам Тютеев… Вы же знаете…

«Вот подлецы!» – подумал профессор, повесив трубку. И сейчас же направился прямо к Тютееву.

10

Рано утром Абузару Гиреевичу позвонил домой доцент Янгура. Извинившись за беспокойство в неурочный час и перейдя на непринуждённо-шутливый тон, какой принят среди друзей, сказал:

– Вы вечерком дома? Я приду в гости.

Мадине-ханум что-то нездоровилось, но Абузар Гиреевич счёл неудобным отказать хорошо знакомому человеку и ответил: «Добро пожаловать!» Они хоть и не часто, но при удобном случае и в праздники навещали друг друга. Мадина-ханум и жена Янгуры даже состояли в каком-то отдалённом родстве. Правда, они так и не установили корень и степень этого родства. Но выяснили бесспорно – обе уроженки Уфы.

– Приходите вдвоём, – предложил Абузар Гиреевич.

– Я теперь холостяк, – рассмеялся Янгура, – моя назлыбике[6]6
  Назлыбике – неженка, барыня (шутл.).


[Закрыть] отбыла к матери, в Уфу.

Абузар Гиреевич, предупредив домашних, чтобы готовились к приёму гостя, отправился на работу. А вечером, возвращаясь домой, зашёл в магазин, купил бутылку вина. Сам он не пил, ну, а для гостя надо что-то поставить на стол.

И вот Фазылджан уже сидит в столовой у Абузара Гиреевича, откинувшись к спинке дивана, положив ногу на ногу, поблёскивая модным, остроносым ботинком. На Янгуре новенький, с иголочки, костюм, белоснежная сорочка и белый шёлковый галстук с маленьким, не больше напёрстка, узелком. Щёки у гостя розовые. Седая прядь волос над широким гладким лбом придаёт ему особое благородство. Улыбаясь, рта не раскрывает. При этом на щеках у него появляются ямочки. Во всём облике Фазылджана, даже в грудных нотах голоса, чувствуется изысканность, серьёзность и достоинство.

– Что вы там наговорили Тютееву? – полушутливо спросил Янгура, отпив сначала глоток вина из рюмки, потом глоток чая из такой же, как у хозяина, маленькой чашечки. – Его, кажется, и сверху нашлёпали. Впрочем, так и надо этому невежде.

Абузару Гиреевичу не по душе было в частной обстановке вести разговор о неприятном случае на работе, кроме того, они ведь объяснились с Тютеевым с глазу на глаз, и странно, что это стало известно Янгуре.

– Знаете что, Фазылджан, – ответил он, подбирая слова, – наш разговор с Тютеевым нельзя назвать важным. Мы ведь члены одной семьи, а в семье бывает и так, что гремит посуда. Но это не всегда означает большую ссору.

Янгура многозначительно улыбнулся.

– Только ли посуда гремела, Абузар Гиреевич? – сказал он и, взяв рюмку, стал разглядывать на свет, как пламенеет вино. – Мне сдаётся, что и голос у вас гремел. Теперь Тютеев на месте не может усидеть, словно наелся красного перца, – так и бегает вокруг стола, как цирковой конь, которого погоняют плетью.

– Да не может быть! – встревожился профессор. – Неужели я так резко говорил с ним?

– Вы, Абузар Гиреевич, молчите-молчите, а уж как скажете – проймёте до печёнок, на всю жизнь запомнишь!

– Нет, вы преувеличиваете, Фазылджан. К тому же он после разговора извинялся передо мной через Алексея Лукича.

Янгура, откинув голову назад, коротко рассмеялся.

– Не верьте, это лишь клятвы дятла, что он больше не будет долбить дерево. Я знаю его больше, чем вы. Вы наступили ему на больную мозоль. Если невежду назовёшь невеждой, он будет с пеной у рта доказывать свою учёность… Но в данном случае наука ни при чём… Вы, говорят, отказались положить в больницу близкую его знакомую.

– Я, Фазылджан, лечу больных, а не чьих-то капризных родственников. К тому же в больничной палате я считаю себя хозяином.

– Конечно, – серьёзно ответил Янгура, – если уж в своём хозяйстве не быть хозяином, куда это годится? Вы ещё сделали одолжение, что объяснились с Тютеевым, а я счёл бы за грех объясняться с этим долгоносым дятлом.

– Фазылджан, – с усмешкой заметил Абузар Гиреевич, – есть арабская пословица: «Не охаивай человека за спиной, ибо ветер может ему донести».

Янгура слегка кивнул.

– Вы правы, Абузар Гиреевич, Тютеев не стоит того, чтобы о нём говорить, но есть некая скверная штука – честь мундира. Тютеев как-никак начальство. А потом – не мешает знать, откуда дует ветер. Тютеев, разумеется, не более как осина, которую трясёт ветер. А вот Султанмуратова… это уже сама буря. Её следовало бы остерегаться. Говорят, её побаивается даже высшее начальство.

– Значит, в чём-то чует свою вину. Чего нельзя сказать обо мне.

– Это бесспорно, но говорят – бережёного бог бережёт, Абузар Гиреевич. Между прочим, эта Султанмуратова уже устроила свою мать в другую больницу. Нашлись люди, которые сами предложили ей место.

– Меня не радует глупость других, – хмуро возразил профессор. – Ещё находятся добряки, чтобы оказать услугу нужному человеку за счёт государства.

– Вы слишком требовательный человек, Абузар Гиреевич. Если бы все люди были такими! Вы ничего не выиграли, отказавшись положить в больницу мать Султанмуратовой, а те, кто положил её, одним выстрелом двух зайцев убили: и Тютееву угодили, и тигрицу успокоили. А у вас, наоборот, прибавилось недоброжелателей.

– Эта игра не по мне, Фазылджан, я всю жизнь сторонился сватовства и кумовства, – не люблю тех, кто живёт по принципу «рука руку моёт».

– Ладно, кончим об этом, – опять улыбнулся Янгура и, поблагодарив хозяев, поднялся из-за стола. Перелистывая лежащие на рояле ноты, он вдруг спросил: – Мансур не собирается домой? Моя свояченица что-то говорила…

– Нет, он ничего нам не пишет, – с невольным вздохом ответил Абузар Гиреевич.

– Не надо было отпускать его из дома, следовало быть с ним построже… – Янгура положил папку с нотами, взял другую и, листая её, продолжил: – Он способный джигит, но несколько своенравен. Однако, если попадёт к хорошему шефу, из него выйдет отличный хирург. Я ещё во время практики обратил на него внимание.

– Пусть узнает жизнь, в молодости это полезно, – неопределённо сказал профессор, избегавший хвалить способности сына.

– Но в молодости больше всего нужна узда, – возразил Янгура и слегка потряс сжатыми кулаками. – Молодо-зелено, тянется туда и сюда. Не заметишь, как пройдёт время. А потом наш брат в тридцать пять-сорок лет с грехом пополам берётся защищать кандидатскую диссертацию. И только после пятидесяти принимается за докторскую, а в шестьдесят выходит на пенсию. Истинно способный человек уже в тридцать пять должен быть доктором и получить известность. Напишите Мансуру – пусть возвращается в Казань. Здесь всё устроим. Я возьму его к себе.

Абузар Гиреевич промолчал, и не приняв и не возразив. Он пригласил гостя в кабинет, показал ему редкие книги, недавно добытые у букинистов. Но Фазылджан, как видно, не был книголюбом, он довольно равнодушно отнёсся к удачным находкам профессора. Труды, имевшие отношение к медицине, он ещё брал в руки, а книги по истории, искусству, художественные произведения едва удостаивал внимания. Зато статуэтки вызвали у него живой интерес.

Одних только статуэток Пушкина на шкафах в библиотеке профессора стояло пять или шесть. В большинстве это были оригиналы известных мастеров. А вот эту, из белого мрамора, Абузар Гиреевич привёз недавно из Ленинграда, куда ездил на конференцию терапевтов.

– Не продадите ли мне её? – вдруг спросил Янгура. – У вас и без того вон сколько изваяний Пушкина… Вы, кажется, очень высоко чтите этого поэта?

– Кто же не чтит его, Фазылджан!

– Ну как, продадите?

– Полно шутить, Фазылджан. Не продам. Вазу могу подарить любую. Вот тут есть одна, я прячу её подальше от Фатихаттай, а то выкинет в окно. – И он, встав на стул, снял со шкафа вазу с изображением обнажённой женщины. – Это преподнесли мне на юбилее. Профессор Михайловский подарил. Покойный любил такие вещички.

– О! – воскликнул Фазылджан, прищёлкнув языком. – Назлыбике, пожалуй, приревнует меня… Должно быть, заграничная штучка. Умеют же там!.. Если подарите, приму с благодарностью. Я в долгу не останусь, – как говорится, праздничное угощение должно быть взаимным. – Показав на бронзовую статуэтку охотничьей собаки на письменном столе профессора, он сказал: – У меня есть вроде этой, только получше. Если хотите, дам в обмен.

– Это получается как при крепостном праве – человека меняем на собаку… – И профессор, склонив голову набок, как-то по-детски заразительно рассмеялся.

Фазылджан, стараясь скрыть своё излишнее внимание к соблазнительному изображению на вазе, взял газету, и тут ему сразу бросилась в глаза статья Абузара Гиреевича.

– И как вы находите время, Абузар Гиреевич, ещё писать статьи? – удивился Янгура, пробежав первый абзац. – Меня тоже частенько просят, но очень трудно выкроить время.

– Было бы желание, а время найдётся, Фазылджан.

– Это, конечно, верно. Хотя не знаю, надо ли в наш космический век, в эпоху, когда разрабатываются величайшие проблемы науки, всерьёз дискутировать с этими шаманами, проповедниками религиозных предрассудков? Особенно такому видному учёному, как вы, Абузар Гиреевич. Ведь вы могли бы поручить это кому-нибудь из студентов или своих ассистентов. Им, кстати, и гонорар пригодился бы.

– Если писать ради гонорара, то, безусловно, можно сделать так, как предлагаете вы. Но если писать из убеждения, для народа, – профессор поднял палец над головой, – для народа, Фазылджан, это уже совсем другое дело. Для меня, например, ясно как день: если нам удастся окончательно вырвать людей из паутины религиозных пережитков, освободить от слепой веры в различных шарлатанов-знахарей, мы сделаем большой скачок не только в области здравоохранения, но и в сфере хозяйства и культуры. Мы быстрее бы изжили всяческие предрассудки.

– Ну, вы уже вторгаетесь в сферу партийных, советских, профсоюзных, комсомольских организаций. Зачем отбивать у них хлеб? – усмехнулся Янгура.

– Хорошо, что ещё не сказали «картошку», – с той же усмешкой возразил профессор. – Не помню уж, кто именно картошку упомянул в подобном же разговоре со мной. Знаете, что я ответил ему: «Кажется, вы набиваете картошкой не живот свой, а мозги».

Янгура принял это как камешек в свой огород, но виду не подал и, отложив газету, поудобней уселся на диване. Только сейчас Абузар Гиреевич обратил внимание на папку в красной сафьяновой обложке, которую Фазылджан весь вечер не выпускал из рук. Янгура моментально перехватил этот взгляд и сразу заговорил о том, ради чего пришёл сюда. Правда, он повёл разговор явно издалека.

– Абузар Гиреевич, – начал он серьёзным, несколько минорным тоном, – у меня ведь тоже годы идут. Пятьдесят стучится в дверь.

– Не может быть, вам никто больше сорока не даст, Фазылджан.

– Увы! – сказал Янгура, шутливо разводя руками. – Мамаша не пожелала произвести меня на свет лет на десять позже… Теперь начнут приставать с юбилеем. Со всех сторон напоминают: готовься, мол.

– Да, шумиха – дело тяжёлое, – тихо проговорил профессор и покачал седой головой. – Я пережил это.

– Шумиха как нагрянет, так и исчезнет, Абузар Гиреевич. Это меня не особенно тревожит. Мы, люди науки, должны на юбилее не просто подбивать итог десятилетий жизни, – прожить своё и дурак сумеет, – а подводить итоги наших трудов, научной деятельности, чтобы получить зарядку на будущее. Учитывая это, мне хочется в связи с юбилеем издать что-нибудь из своих научных трудов, внести свою лепту в науку.

– По-моему, научные труды следует публиковать независимо от юбилея. Но уж если совпадает…

– Разумеется, только потому, что совпало, – подхватил Фазылджан. – И всё же нельзя не учитывать наших странных привычек. У нас ведь с публикациями не очень торопятся даже в связи с юбилеем. Лично мне грешно было бы жаловаться. Издательства относятся ко мне благосклонно. А вот сейчас, когда я закончил серьёзный труд, те же издательства – смешно сказать – не могут подыскать компетентного рецензента. Говорят: «Помоги нам найти». Но понимаете, это дело щекотливое, одни могут понять так, другие иначе… Поэтому я решился побеспокоить вас, Абузар Гиреевич. Конечно, я должен глубочайше извиниться перед вами. И за то, что отнимаю у вас время, и за то, что напросился к вам в гости…

– Какое тут беспокойство, оставьте вы это…

– Беспокойство-то уж есть, я человек совестливый и, как выражалась в этих случаях моя покойная мать, пришёл, закрыв лицо рукавом… А потом, Абузар Гиреевич, – всё работа да работа, хочется иногда просто поговорить душевно, обновиться в чувствах. Иные в такие минуты и за бутылочку берутся, а непьющему остаётся действительно только сердечный разговор. У старых интеллигентов были хорошие традиции. Люди запросто ходили друг к другу в гости, взаимно доверяли самые сокровенные мысли. А теперь… Вот я живу в доме учёных. Встретимся с соседом – поздороваемся, а в гости – ни-ни. Почему? Да потому, что мало доверяем друг другу. Да, да, Абузар Гиреевич, если говорить правду, – именно так!.. А вам я верю и мысли свои от вас не скрываю, потому что знаю – вы честный человек, ничего не таите против меня. Видите, сколько словоизлияний, – усмехнулся над собой Янгура. – А короче, Абузар Гиреевич, у меня просьба к вам такая: не попросите ли вы Гаделькарима Абдулловича Чалдаева отрецензировать мой труд? Он большой специалист в области хирургии, к тому же честен и справедлив. А то ведь бывают не столько специалисты, сколько приспособленцы.

– Ладно, попробую поговорить с Гаделькаримом. Правда, сейчас у него очень мало времени. Садыков болен, и вся кафедра урологии лежит на Чалдаеве…

– Очень вас прошу, Абузар Гиреевич, – настаивал Янгура, – я и сам знаю, что у него дел по горло. Но иногда можно ради коллеги на время и отложить другие дела. Мы, татарские интеллигенты, слабо поддерживаем друг друга. Прискорбно, но надо признаться: говорим громкие слова о товариществе, о дружбе, а на поверку – мало у нас профессионального коллективизма, в результате – мы поотстали в сравнении с интеллигенцией других народов Союза, я бы сказал – значительно поотстали. Когда-то у нас учились, перенимали наш опыт среднеазиатские деятели науки, а теперь они сами далёко ушли вперёд. Они горят ярким пламенем, а мы…

Абузар Гиреевич замахал руками:

– Не горячитесь, Фазылджан. В горячке человек может потерять чувство меры.

– Я не горячусь, Абузар Гиреевич, просто иногда обидно бывает…

– Я тоже татарин, – продолжал профессор, – но не могу считать себя отставшим или жаловаться на недостаточное внимание. Моей деятельности дают широкий простор.

– Не берите себя в пример, Абузар Гиреевич. Вы – человек с мировым именем. Вас хорошо знает и зарубежная медицина. Таких, как вы, у нас можно по пальцам пересчитать. Вам давно бы звание академика присвоить…

– Хватит об этом, – решительно сказал профессор Тагиров.

Янгура встал и, сунув руки в карманы, прошёлся по кабинету. Вдруг остановился перед попавшейся на глаза фотографией.

– Простите, кто это? Кем она вам доводится? Я ещё не встречал среди татарских девушек таких красавиц.

– Значит, плохо смотрите, – подкольнул профессор.

Янгура промолчал, продолжая разглядывать портрет в овальной рамке.

– Эту карточку я ни на что не обменяю, Фазылджан, – пошутил Абузар Гиреевич. – Это одна из лучших моих учениц – Гульшагида.

– Вы чувствительно раните, Абузар Гиреевич. Но я не сержусь, мы старые друзья… Значит, эта девушка врач?

– Да!

– Вон как… С таким лицом ей можно бы стать киноактрисой. Сияла бы звездой первой величины… Где она работает?

– В деревне.