Текст книги "Цветы тьмы"

Автор книги: Аарон Аппельфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Зимние каникулы всегда сопровождались ощущением невесомости – возможно, от снежного сияния и от долгих ярких вечеров. Они пили пунш и читали до поздней ночи. Разговаривали мало, но иногда мама вспоминала, как училась в университете.

Домик, лошадь и сани, которые были в их распоряжении, одеяла, в которые они укутывались во время езды, термосы и бутерброды, маленькие колокольчики на лошадиной шее – все эти бытовые мелочи казались тогда Хуго волшебными. Все страхи пропадали. Только он со своими родителями, только он и чудное скольжение по сияющему снегу. Школа, экзамены, обязанности и неурядицы стирались из памяти, как и не бывало их, и они все были, кем хотели быть: любителями природы и книг.

Каникулы обрывались одним махом. Вечером мама паковала чемоданы, и с первым светом они забирались в сани и ехали на железнодорожную станцию. Эта резкая перемена, случавшаяся ранним утром, вызывала у Хуго дрожь и плач. Мама говаривала: „Не надо плакать из-за преходящих вещей“. И папе, и маме тоже хотелось бы еще побыть здесь, но невозможно закрывать аптеку больше чем на неделю.

Внезапно эта светлая жизнь предстала у него перед глазами такой, как тогда, когда все это происходило.

В полдень осторожно приоткрылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней и дверь чулана. Виктория сразу поведала ему, что солдаты обыскивают дом за домом. Он должен сидеть тихо и не издавать ни звука.

– Вот тебе бутерброды и молоко. Если обыски прекратятся, вечером принесу еще что-нибудь, но не жди меня.

– Что я должен делать?

– Ничего, лежи, как будто тебя нет вообще.

– А если они вломятся сюда?

– Не беспокойся, мы им не позволим, – сказала она и закрыла чулан.

Слова Виктории не успокоили его. Он лежал на своем тюфяке, будто парализованный. Все захватывающие видения, что совсем незадолго до того радовали его душу, исчезли. Мысль о том, что вот-вот солдаты ворвутся внутрь, арестуют его и отведут в полицию, пугала его до дрожи в коленках.

Этим вечером долгие сумерки просачивались сквозь щели чулана, темнело медленно. Шума слышно не было, и на миг ему показалось, что ночь пройдет без вторжений и все обойдется по-тихому, лишь шепотами и стонами. Но это оказалось иллюзией. Уже в начале ночи послышался стук молотков и скрип передвигаемой мебели. Суета продолжалась долго. И вдруг ни с того ни с сего, как бы вопреки всем ужасным предчувствиям, зазвучала мелодия на аккордеоне. Сразу же к нему присоединился саксофон. Хуго был поражен. Устрашающие внушения Виктории тут же показались ему ложной тревогой.

Долгое время он лежал и прислушивался. Веселая музыка становилась все громче, ноги топали, голоса повышались. Из взрывов хохота слышались голоса женщин, повизгивавших, как будто их щекотали. Это загадочное место, закрывавшее его со всех сторон, вдруг показалось ему похожим на банкетный зал господина Герцига, где отмечались свадьбы и торжества и где в свое время праздновал свою женитьбу дядя Зигмунд.

Не раз, подвыпив, дядя Зигмунд насмешничал над банкетным залом господина Герцига. Донельзя элегантный зал господина Герцига был дворцом еврейской мелкой буржуазии. В нем праздновали помолвки, женитьбы, обряды обрезания младенцев, бар-мицвы и, разумеется, серебряные и золотые свадьбы. Дядя Зигмунд терпеть не мог еврейскую мелкую буржуазию, окопавшуюся в просторных домах, громадных универсальных магазинах, шикарных ресторанах и роскошных банкетных залах. Когда он был пьян, то кричал: „Они пустые, они надутые, они истуканы, из которых удрали их души“.

Особенно изливалась его злость на дворец Герцига, где буржуи соревновались друг с другом, кто закатит банкет пошикарнее, у кого подадут тарелки пополнее. Его бывшая жена целиком олицетворяла их. Дядя Зигмунд без конца удивлялся, как это его угораздило попасться в эти сети. Он повторял: „На том свете, если есть такой, меня высекут за то, что был слепым и не увидел того, что видит каждый разумный человек. Поделом мне, поделом“.

Музыка и разгульный смех продолжались до глубокой ночи, пока внезапно не оборвались, как будто танцоры рухнули на пол.

Уже перед рассветом открылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней дверь чулана. Вошла Виктория и тут же заявила ему:

– Ты счастливчик. Везде вокруг шли тщательные ночные обыски. Как видно, из-за нашей большой вечеринки к нам они не пришли, хотя кто его знает…

– Что я должен делать? – спросил Хуго дрожащим голосом.

– Молиться.

– Я не умею молиться.

– Родители не учили тебя молиться?

– Нет.

– Странно, разве вы не ходили в синагогу?

– Нет.

– Повторяй каждый час: „Милостивый Боже, спаси меня от смерти“.

– А крестик целовать? – спросил он почему-то.

– Желательно. Скоро принесу тебе кружку молока и бутербродов. Не жди меня сегодня. Солдаты ходят от дома к дому и ищут евреев, и не стоит тут крутиться. Понимаешь меня?

– Я понимаю. Спасибо.

– Не меня благодари, а Богу молись, – сказала она и закрыла дверь чулана.

23

Утром Виктория снова принесла кружку молока с запозданием и сразу сообщила, что в соседних домах идут обыски. В одном из домов нашли еврейскую семью с тремя детьми. Арестовали и их, и прятавших их хозяев дома и отвели всех в полицейский участок.

В этот раз в глазах Виктории застыла серьезность, и было очевидно, что у нее есть еще, что сообщить, но она держит это при себе.

– Что же делать?

– Я уже сказала тебе – молись.

– А если меня найдут?

– Поднимешься на ноги и скажешь, что ты Марьянин сын.

Бессознательно он протянул руку к своему рюкзаку и достал оттуда Библию. В середину книги был вложен конверт. Он быстро открыл его и прочел:

Дорогой Хуго, я не знаю, когда и при каких обстоятельствах это письмо найдет тебя. Представляю себе, что тебе приходится нелегко. Я хочу, чтобы ты знал – у меня не было выхода. Крестьяне, обещавшие прийти, не пришли, и опасность поджидала на каждом углу. Не с легким сердцем я решилась поручить тебя своей подруге молодости Марьяне. Она добрая женщина, но жизнь не была к ней доброй. Она подвержена сменам настроения, и ты должен быть к ней снисходительным. Если она раздражена или злится, не сердись на нее и не отвечай ничего. Всегда лучше потерпеть. Настроения проходят. Мучениям тоже есть предел, и в конце концов мы снова будем вместе. Я все время думаю о тебе. Надеюсь, тебе хватает еды и твой сон ничто не беспокоит. Я сама еще не знаю, куда меня занесет. Если только смогу, приду навестить тебя, но не жди меня. Я с тобой все время, днем и ночью, и когда тебе тяжело – думай о папе и обо мне. Твои мысли будут связывать нас вместе. Ты не один в этом мире, мой дорогой. Дедушка говорил, что расставание – это иллюзия. Мысли связывают нас и тогда, когда мы далеки друг от друга. Дедушка был верующим человеком. Вера даже на миг не оставляла его. В последние дни я чувствую, что и дедушка тоже находится с нами. Он покинул этот мир за два года до войны. Ты ведь помнишь его.

Я пишу эти строчки примерно за три часа до того, как мы отправимся в путь. На миг мне показалось, что я не снабдила тебя всеми нужными наставлениями. Но теперь я вижу, что мы поговорили обо всем. Я представляю себе, как нелегко тебе приспосабливаться. Прошу тебя – не отчаивайся. Отчаяться значит сдаться. Я верила и все еще верю, что добро и верность в итоге возьмут верх над злом. Извини свою маму за оптимизм даже в эти мрачные часы. Вот такая я, ты ведь меня знаешь, и такой уж, наверное, и останусь. Я очень тебя люблю.

Мама

Он читал и перечитывал письмо, и странички трепетали у него в руках. Он любил четкий мамин почерк. Каждая строчка отсвечивала ее миром: открытостью, ясностью, приветливостью и готовностью помочь. Она верила, что, если человек дает, он же и получает, а если и не получает, то даяние само по себе приносит вознаграждение и радость. Не раз получала она от жизни оплеухи. Но и тогда не говорила, что людей невозможно исправить, а только опускала голову и сносила обиду.

Он видел теперь, как она, внимательно слушая, наклоняет голову, как опускаются ее руки, когда она не в состоянии помочь, и как она радуется, когда данное ею лекарство помогло.

Он читал и перечитывал два листочка. Чем больше он читал, тем лучше понимал, что мамино положение тяжелее его. Она тащит на спине тяжелый рюкзак, борется с жестоким ветром и каждый раз, падая наземь, зовет: „Хуго, не отчаивайся, я иду к тебе. Я уверена, что скоро ветры стихнут, война окончится и я преодолею все препятствия на своем пути. Не отчаивайся, обещай мне“.

Ее лицо светится, как тогда, когда он шли к Марьяне.

Попозже он вытащил из рюкзака тетрадку и написал:

Дорогая мама!

Письмо, которое ты написала мне, только сегодня дошло до меня. Твою просьбу я выполню в точности. По сравнению с твоим мое положение лучше. Я живу в чулане возле комнаты Марьяны. Марьяна охраняет меня и заботится о моей еде. Большую часть дня я размышляю и воображаю себе разные вещи. Поэтому я пока еще не начал читать и писать, как обещал тебе. Все окружающее меня так сильно на меня действует и иногда поражает, что мне трудно открыть книгу и следить за ее рассказом. Иногда мне кажется, что я живу в сказке. Я надеюсь, что у нее будет хороший конец.

Марьянина мама умерла, и она поехала в деревню, но ты не волнуйся: повариха Виктория приносит мне еду и рассказывает, что происходит вокруг. Твое письмо принесло мне много светлых картин и много надежд.

Береги себя.

Хуго

Он положил тетрадку в рюкзак, и слезы, которые он до того сдерживал, покатились по щекам.

Виктория снова принесла пугающие вести. Ночью схватили еврейскую семью, вместе с прятавшими их людьми привели на городскую площадь, всех поставили в ряд и расстреляли. В этот раз специально, чтобы люди видели и слышали и не осмеливались прятать евреев.

– Что же делать? – спросил он осторожно.

– Там видно будет, – последовал ответ. Без дальнейших слов Виктория закрыла дверь, а Хуго вынул тетрадку из рюкзака и написал:

Дорогая мама!

Я не хочу скрывать от тебя правду. Уже больше недели, как солдаты обходят дома и обыскивают их. Марьяна оплакивает свою мать в деревне, а меня она поручила поварихе Виктории. Раньше она была уверена, что тут они не будут искать. Но теперь и она боится этого. Я не боюсь. Я это говорю не для того, чтобы тебя успокоить. Месяцы в убежище притупили во мне чувство страха. Каждый день я живу нашей жизнью дома. Дом, аптека, а в основном ты и папа – все это со мною с утра до самой ночи. Если мне холодно или сплю беспокойно, я вижу вас очень отчетливо. В последнее время я снова видел наши лыжные каникулы в горах, и ощущение парения вернулось ко мне. Мама, одиночество не мучает меня, потому что вы научили меня быть с самим собой. Я не скрою от тебя, что иногда на меня нападает чувство неуверенности или отчаяния, но только на короткие мгновения. Вы дали мне много веры в жизнь. Я так рад, что вы мои родители, что иногда меня тянет сломать дверь моего убежища и сбежать к вам.

Я тебя люблю.

Хуго

24

На следующий день Виктория не пришла. Хуго доел остатки бутербродов и все время прислушивался. Из Марьяниной комнаты не доносилось ни звука. Из соседних комнат доносились обычные голоса: „Где ведро?“ или „Уже прибралась в комнате?“ Несколько раз был слышен голос Виктории. Трудно было понять, разговаривает ли она или спорит с кем-то. В любом случае ссор не было слышно. В промежутках между разговорами поднимались волны смеха, затопляли коридор, падали и разбивались.

„Где я?“ – вдруг спросил себя Хуго, как это случалось ему во сне. Тайну, окутывавшую это место, он чувствовал уже в первые недели, но сейчас, возможно, из-за строгой Виктории, оно кажется ему тюрьмой. Каждый раз, что он расспрашивал Марьяну об этом месте, она уходила от ответа и говорила: „Да ну ее, эту нечисть, жаль твои мысли этим пачкать“.

Ему очень хотелось достать тетрадку и писать обо всем, что с ним происходит, и о своих мыслях, но страх и волнение мешали ему этим заняться. Все утро ему виделось лицо Марьяны, потемневшее от горя. Она бормотала непонятные слова и время от времени поднимала голову и призывала громким голосом: „Помилуй меня, Иисусе, за многие мои прегрешения“.

Ближе к вечеру послышались мужские голоса. Сначала они показались знакомыми, но вскоре он уловил интонации военных.

– Есть тут евреи? – не замедлил последовать вопрос.

– Нет тут евреев. Мы предоставляем услуги армии, – ответила женщина по-немецки.

– Что за услуги? – продолжил расспросы военный голос.

Женщина ответила что-то, и все разразились смехом.

Атмосфера мигом переменилась. Мужчинам подали безалкогольные напитки, поскольку один из мужчин, как видно, командир, сказал:

– Мы при исполнении, алкогольные напитки на службе запрещены.

Они похвалили кофе и бутерброды, и на приглашение женщины остаться и приятно провести время военный голос ответил:

– Да мы ведь при исполнении.

– Немножко развлечения еще никому не помешало, – упрашивал женский голос.

– Служба прежде всего, – отвечал мужской.

И они ушли.

Тишина вернулась в дом, но страх не отпускал Хуго. Ему было ясно, что и на этот раз мама защитила его так же, как защищала его в первые дни в гетто и после, когда опасность поджидала за каждым углом. Подвал был последним в этой череде. Он всегда верил в потаенную силу своей матери, но в этот раз она проявилась в полной мере.

Когда начало темнеть, Виктория принесла ему тарелку супа и котлеты и сказала:

– И на этот раз ты выкарабкался.

„Это мама спасла меня“, – собирался он ответить, но сказал только:

– Спасибо.

– Не меня благодари, Бога благодари, – поспешила она преподать ему урок.

– Я буду благодарить, – тут же ответил он.

Не говоря больше ни слова, она вышла и заперла за собой дверь чулана.

Этой ночью снова было веселье. Аккордеон гремел, в зале танцевали и шумели. Громкие раскаты безудержного хохота сотрясали стены чулана. От страшной усталости Хуго задремал, и ему приснилось, что Марьяна бросила его, а Виктория не задумываясь его выдала. Он попытался спрятаться в овечьих шкурах, но шкуры не покрывали его.

Ближе к утру аккордеон смолк, люди разошлись, и в Марьянину комнату никто не вошел.

В девять часов дверь чулана распахнулась, и в ней показалась Марьяна. Это была она, но все же не она.

На ней было черное платье, на голове крестьянский платок, а лицо бледное и удрученное. На миг показалось, что она упадет на колени, сложит руки и начнет молиться. Но это впечатление было обманчивым. Было ясно, что она стоит, не в силах произнести ни слова.

– Как ты себя чувствуешь? – Хуго встал и подошел к ней.

– Очень тяжело мне было, – ответила она и опустила голову.

– Присядь, у меня есть бутерброды, – протянул он ей руку.

На Марьянином лице появилась печальная улыбка:

– Спасибо, миленький мой, я не голодна.

– Я могу прибрать твою комнату, вымыть пол, все, что скажешь, сделаю. Я так рад, что ты вернулась.

– Спасибо, миленький, тебе нельзя работать. Ты должен скрываться, пока не закончится этот ужас. Моя бедная мама была очень больна и умерла в страшных мучениях. Сейчас она в лучшем мире, а я тут. Она очень страдала.

– Бог позаботится о тебе, – поспешил Хуго сказать.

Услышав эти слова, Марьяна упала на колени, прижала Хуго к своему сердцу и сказала:

– Мама оставила меня одинокой в этом мире.

– Мы в этом мире не одиноки, – вспомнил Хуго написанную мамой фразу.

– Тяжелые дни я пережила. Бедная моя мама умерла в страшных мучениях. Я не успела купить ей лекарства. Я виновата, я знаю.

– Ты не виновата. Обстоятельства виноваты, – вспомнил Хуго выражение, которое часто использовали у них дома.

– Кто так говорил тебе, миленький?

– Дядя Зигмунд.

– Чудесный человек, необычайный человек, по сравнению с ним я никто, – сказала она, и улыбка снова осветила ее лицо.

25

С Марьяниным возвращением жизнь Хуго переменилась до неузнаваемости. Хотя Марьяна иногда забывает о нем, возвращается из города пьяная и злая, но в трезвом виде она встает на колени, обнимает и целует его и обещает ему, что ничего плохого с ним не случится. Она будет его беречь не хуже мамы. Ее близость так приятна ему, что он забывает и свое одиночество, и все свои страхи.

А приятнее всего в ванне. Она намыливает его, моет и ополаскивает и больше не говорит: „Не стесняйся“, а шепчет: „Ладный парнишка, еще год-два, и девчонки будут гоняться за тобой“. Когда она подавлена, тон ее меняется, и она переводит разговор на себя:

– Эх, если б и меня так мыли, как тебя. Поверь мне, я это заслужила. А меня мнут каждую ночь, будто какой-то матрас. И не единого словечка любви.

– Но я тебя люблю, – вырвалось у него.

– Ты добрый, ты верный, – сказала она, обнимая его.

После смерти матери ее обуял страх Божий. Она все время повторяет, что ей суждено поджариваться в аду, потому что она не заботилась о матери, не вызвала вовремя врача, не купила ей лекарства, не сидела у ее постели, и вдобавок ко всему, вместо того чтобы трудиться в поле или на фабрике, она работает здесь – и за это Бог никогда не простит ее.

Раз он слышал, как она говорит: „Я ненавижу себя. Я грязная“. И ему захотелось подойти к ней и сказать: „Ты не грязная, от твоей шеи и блузки пахнет хорошими духами“ – но он не решился. Когда Марьяна в унынии, она ведет себя непредсказуемым образом. Она не разговаривает, а изрыгает слова, тяжелые, как камни. Хуго знает, что в такие моменты нельзя с ней разговаривать. Даже ласковое слово выводит ее из себя.

Хуго достал тетрадку и написал:

Я стараюсь, чтобы записи в дневнике не прерывались, но у меня не получается. Это место лихорадит. С тех пор как Марьяна вернулась, ее настроение то подымается, то падает, иногда по нескольку раз на дню. Мне не страшно. Я чувствую, что за всем этим страданием скрывается добрая и любящая женщина. Иногда мне кажется, то, что было, уже не вернется, и когда мы встретимся после войны, мы будем другими. В чем выразится эта перемена, я не имею представления. Иногда мне кажется, что мы будем разговаривать на другом языке и нас будут занимать вещи, о которых раньше мы не говорили или избегали их. Каждый из нас расскажет, что с ним приключилось. Мы будем сидеть вместе и слушать музыку, но слушать будем по-другому. Раньше я с нетерпением ждал этой встречи, а теперь – да простит меня Бог, как выражается Марьяна – я страшусь ее. Мысль о том, что по окончании войны я не узнаю вас, а вы не узнаете меня… Эта мысль очень тяготит меня. Я стараюсь об этом не думать, но эта мысль меня не отпускает. Я не сомневаюсь, что за эти месяцы я сильно изменился и уже не тот, каким был. Факт ведь, что мне тяжело писать и тяжело читать. Вы помните, как я любил читать. А сейчас я только слушаю и слушаю. Марьянина комната для меня и вечная загадка, и место наслаждения, но в то же время я чувствую, что оттуда нагрянет зло. Как видно, то напряжение, в котором я пребываю большую часть дня, изменило меня и кто его знает что еще. Кстати, Марьяна все время жалуется, что все используют ее, выжимают из нее соки и раздавливают ее. Не раз мне хотелось ее спросить: кто же ее притесняет? Но я не решался. Большей частью я соблюдаю мамин наказ – не расспрашивать, а прислушиваться, но что же делать, когда только прислушиваешься, мало что понимаешь.

По ночам холодно. Хуго надевает две пижамы, закутывается в один из Марьяниных халатов и заворачивается в овечьи шкуры. Но даже это не согревает его. Случается, что посреди ночи Марьяна отворяет дверь чулана и зовет его к себе.

Еще долго тело Хуго болит, отходя от холода, но постепенно к рукам и ногам возвращается чувствительность, и он ощущает, какое у нее мягкое тело. Это удовольствие несравнимо ни с каким другим, но оно, к его огорчению, длится недолго. Внезапно, без всякого предупреждения, его пронизывает чувство вины и будто жгучим пламенем охватывает: „Мама скитается по холодным дорогам, а ты нежишься в Марьяниных объятиях. Марьяна не твоя мама, она служанка, как София“. Но вот чудо, это острое угрызение совести быстро тонет в глубине удовольствия и не оставляет о себе воспоминания. Иногда Марьяна бормочет во сне: „Почему ты меня не целуешь? Твои поцелуи очень сладкие“. Хуго с удовольствием выполняет ее желание, но когда она говорит: „И покусай тоже“, он не решается, опасаясь причинить ей боль.

26

Так прошел февраль. В начале марта снег растаял, и Хуго стоял возле щелей в стенке чулана и вслушивался в журчание капели. Вид талой воды был ему знаком, но где в точности он впервые видел его, он не помнил. Его предшествующая жизнь постепенно отдалялась от него, и он уже не представлял ее с прежней ясностью. Иногда он садился на пол и плакал о прежней жизни, которая не вернется.

Марьяна не скрывает от Хуго, что поиски евреев не прекратились. Теперь они ведутся не дом за домом, а по сообщениям доносчиков. Доносчики рыщут везде и за жалкое вознаграждение выдают евреев и скрывающих их домохозяев.

Несколько дней назад она открыла ему, что около туалета есть лаз и в крайнем случае он может выползти через него наружу и спрятаться в дровяном сарае, смежном с чуланом.

– Марьяна все время начеку, не волнуйся, – сказала она и подмигнула ему.

– А Виктория на меня не донесет?

– Она этого не сделает. Она ведь религиозная.

Но пока что ночи переменились и стали не такими, как раньше. Марьяна принимает за ночь двоих или троих мужчин одного за другим. Из своего подслушивания он знает, что эти приемы проходят тяжело и напряженно, без всякого смеха. Днем она допоздна остается в постели, а когда появляется в двери чулана, лицо ее помято, а на губах застыла горечь. Хуго поднимается ей навстречу, целует ей руку и говорит:

– Что случилось?

– Не спрашивай, – отвечает она.

Когда Марьяна говорит: „Не спрашивай“, Хуго знает, что ночь выдалась отвратительная. Она пыталась угодить своим гостям, но они этого словно не замечали: отпускали ей всяческие замечания, требовали, чтобы она делала противные ей вещи, а после всего жаловались на нее главной по заведению.

Наверное, так было всегда, но теперь требования возросли, и жалобы на нее умножились. Почти каждый день в ее комнату приходит женщина и выговаривает ей:

– Так не может долго продолжаться. Ты обязана удовлетворять желания гостей, не спорить и не противоречить им, а делать в точности то, чего они от тебя требуют. Ты должна быть податливой.

Марьяна обещает, но обещанного не выполняет. К Хуго она относится заботливо, приносит ему украшенные овощами бутерброды, а если у нее нет гостей, приглашает его к себе в постель. Эти часы для него – самые прекрасные.

Изредка ему удается разговорить ее, и она рассказывает ему о своей жизни и о том, что она называет „работой“. Ее работа, как она говорит, самая презренная в мире, и она намеревается когда-нибудь начать жизнь сначала. Если она отучится от коньяка, то сможет вернуться к нормальной работе.

Как-то вечером она сказала ему:

– А теперь ты побалуй меня.

– Чем?

– Выкупай меня, как я тебя купаю. Марьяне требуется немножко баловства.

– С удовольствием, – ответил он, не зная, что это подразумевает.

Всего за несколько минут она наполнила ванну горячей водой, сняла с себя одежду и сказала:

– Теперь я в твоих руках, балуй меня.

Сначала он вымыл ей шею и спину. Внезапно она выпрямилась и сказала:

– Вымой все, и грудь тоже.

Он мыл ее, и это было будто во сне: смесь удовольствия и страха.

Теперь он видел, какая она большая и полная, какие у нее длинные ноги. Когда он вытер ее, она надела ночную сорочку и сказала:

– Никому не рассказывай, это будет наш с тобой секрет.

– Я буду хранить его, клянусь.

– Я научу тебя еще всяким приятным вещам.

Всю ночь он проспал в Марьяниных объятиях. Было тихо и приятно, но сны его были ужасными. Солдаты ворвались в чулан, и он попытался выскочить через лаз, который Марьяна показала ему, но он был слишком тесным, и ему не удалось выползти. Солдаты стояли и смеялись, их смех был злобным и глумливым. В конце один из солдат подошел и наступил на него своим сапогом. Он почувствовал, как каблук вонзается в него, и хотел закричать, но рот его был заткнут.

Марьяна ушла в город и забыла принести ему молока. Жажда и голод мучили его, но он был так переполнен удовольствием прошедшей ночи, что много часов провел в приятных видениях. Теперь он отчетливо вспомнил стройные каштановые деревья, росшие вдоль улиц, их толстые листья, их цветы, плоды, падавшие с деревьев в конце лета так, что зеленая кожура трескалась о мокрый тротуар. Ему всегда нравилось трогать коричневые блестящие каштаны. Как-то он говорил об этом с Анной. Она тоже считала, что в каждом плоде, в том числе и в том, который мы едим, есть нечто чудесное, и неудивительно, что соблюдающие религиозные традиции люди произносят над ними благословение.

Пока он утешал себя тем, что ночью снова будет спать с Марьяной, дверь чулана отворилась, и в ней показалась Виктория. Он уже выкинул было ее из головы, но вот она тут как тут – низкая, округлая, с румяным лицом и короткими пальцами, будто только вынутыми из кипятка.

– Ты что делаешь? – спросила она, будто застала за чем-то недостойным.

– Ничего, – ответил он, желая избавиться от ее взгляда.

– Ты молишься?

– Да.

– Что-то по тебе не похоже.

– Я целую амулет, – сказал он и прикоснулся висевшему на шее крестику.

– Это не амулет, а святой крест.

– Спасибо за поправку.

– Не благодари, а исполняй.

Без дальнейших слов она заперла дверь чулана, и Хуго стало ясно, что при первом же подходящем случае она выдаст его.

27

Марьяна пытается бросить пить, но безуспешно. Она признается, что если проведет день без коньяка, то голова ее раскалывается, а по телу будто скребут железной скребницей для лошадей. Без коньяка мир превращается в ад. Уж лучше умереть.

– Ты обязана бросить пить, – убеждает ее женщина с начальственным голосом. – Ты симпатичная и привлекательная женщина, мужчинам ты нравишься, но они не любят, когда ты пьяная. Ты обязана бросить пить и делать то, чего гости требуют от тебя. Это наша профессия, наш заработок.

Марьяна обещает, но обещания не держит. Гости кричат на нее и колотят ее. Хуго уже видел синяки у нее на теле, и сердце его сжималось.

– Один ты меня понимаешь, – сказала Марьяна и обняла его, – один ты не бьешь меня, не издеваешься надо мной, не обзываешь меня мерзкими словами и не приказываешь мне делать всякие гадости.

Похвалы, которые Марьяна расточала ему, смущали его, но он понимал, что теперь Марьяна нуждается в какой ни есть поддержке.

– Ты избавишься от этого, ты красивая, и все тебя любят.

– Ты ошибаешься, мой миленький, все выжимают из меня соки, издеваются надо мной, а потом еще жалуются на меня.

– Мы сбежим отсюда, – попытался схитрить Хуго.

– Куда бежать-то? Дом моей покойной матери вот-вот развалится, а что было в нем – украла моя сестрица.

– Мы будем вместе работать на кухне, – выпалил Хуго, не зная, как такое можно устроить.

– Дорогой мой, никто не возьмет меня на работу. Эта профессия – Каинова печать не только на моем лбу, а на всей мне и на всю жизнь.

Марьяна боится, а Хуго почему-то нет. Она это чувствует и говорит:

– Что бы я без тебя делала?

Как-то она как бы нечаянно сказала ему:

– Евреи более деликатные.

– Чем кто?

– Чем другие люди. Если ты думаешь, что немцы вежливые, так ты очень ошибаешься. Они набрасываются на женщину, будто дикие животные. Только евреи подходят к женщине с осторожностью, обнимают ее и нежно целуют, покупают ей бутылочку духов, пару шелковых чулок и дают ей немножко наличных, чтоб она могла себя побаловать.

– У тебя было много еврейских приятелей? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

– Студенты в основном. Их тянуло ко мне, а меня тянуло к ним. Один студент даже предложил мне выйти за него замуж. А я побоялась. Сказала себе – он образованный, будет адвокатом, а я кто? Я ничто. А кроме того, неевреи с евреями не женятся.

– Почему?

– Потому что каждый верит в разное.

– Мы не религиозные.

– Я знаю.

Однажды ночью, теплой и тихой ночью, из Марьяниной комнаты послышались сердитые голоса. Марьяна клялась Богом-отцом и Богом-сыном: „Сегодня ни единой капли коньяка в рот не взяла. Целый день боролась с собой, чтобы не выпить, и не выпила“.

Ее клятвы не возымели действия. Мужчина настаивал, что от нее воняет коньяком, а если от женщины воняет, он с ней не ляжет. Слова мужчины вывели ее из себя, и она закричала истошным голосом. Мужчина ударил ее по лицу и вышел из комнаты.

Прошло совсем немного времени, и женщина с начальственным голосом известила Марьяну, на этот раз без увещеваний и разговоров по душам, что она уволена и в течение двух дней должна освободить комнату.

Услышав это горестное известие, Марьяна повысила свой сдавленный голос и спросила:

– За что?

– Ты отлично знаешь за что, – как ножом отрезал женский голос.

– Я не пила, клянусь вам.

– Почему ты не поменяла одежду? От твоей одежды воняет.

– Я и не знала…

– Ты мне надоела, – сказала женщина и вышла из комнаты.

Хуго в точности знал, что это означает, но он был на Марьяниной стороне и не обратил внимания на злость начальницы. Ничего, сказал он себе, найдем место получше.

Прошло несколько часов, а Марьяна не заходила в чулан.

Под утро, разбитая и униженная, она открыла чулан и сказала:

– Меня уволили.

– Ты тут натерпелась более чем достаточно.

– Я не знаю, что делать.

Было понятно, что, несмотря на потрясение, она осознает всю тяжесть своего положения.

– Я готов идти с тобой куда угодно.

– Дорогой мой, не забывай, что ты еврей.

– Разве по мне видно?

– Сразу нет, но у людей злые глаза, и они очень быстро догадаются. Я целый день думала, что делать. Мне пришло в голову попросить свою подругу Нашу, которая здесь работает, чтобы она за тобой присмотрела, пока я не найду какое-нибудь прибежище.

– И я не пойду с тобой?

– Миленький мой, я очень тебя люблю, но ты не можешь слоняться вместе со мной при свете дня. Тебя просто убьют. Евреев убивают безо всякой жалости. Наша добрая женщина, моего возраста. Она не похожа на меня, не такая чувствительная, каждый свой шаг рассчитывает.

– И она не выдаст меня?

– Боже упаси. Она очень добрая женщина. Ее дедушка был священником.

– Я боюсь, – вырвалось у него против воли.

– Не бойся. Я поговорю с Нашей. Это только на время, пока я не найду подходящего места. Я поклялась твоей матери беречь тебя и сдержу свое обещание при любых условиях. Иди ко мне, я тебя поцелую. А теперь ты поцелуй меня, только крепко. Мы всегда будем вместе, – сказала она и тут же заперла чулан.

28

Внезапно Хуго почувствовал, что надвигается опасность. Он проверил лаз наружу, о котором говорила Марьяна, и хорошо сделал, потому что там было полно досок и тряпок. Когда он прочистил лаз, то с легкостью прополз сквозь него и сразу очутился возле дровяного сарая. Мысль о том, что в крайнем случае он сможет бежать, порадовала его, и он уселся и написал в тетрадке: