Текст книги "Борода (СИ)"

Автор книги: А Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

  Весна уже совсем наладилась и Борода почти было решил вернуться на Остров, но тут из Благовещенской церкви, которая на углу Ленина и Пролетарского, примчался отец Александр и чуть ли не в ноги рухнул. Директор ДОКа, вынырнув из трудного зимнего пьянства, мотнулся в Киркенес, заключил с норвегами умопомрачительный контракт и обратным ходом заскочив в Петрозаводск, получил неофициальное добро на реставрацию Успенского собора, мимо Москвы. Местному ВООПИКу был показан тяжелый кулак и немного валюты, и директор, перетянув могучую шею новеньким красно-синим галстуком, пришел к отцу Александру. Он выложил на стол большую кипу старых чертежей и обмеров и объяснил, что каменный сарай, по недоразумению лишь именуемый Благовещенской церковью, так навсегда сараем и останется, если настоятель его не возьмет на себя восстановление Успенского собора. Но чтоб все точь в точь! А уж тогда в деньгах и в лесе на оба храма нехватки не будет.

  Антоний помогать коллеге не стал и Бороду не уговаривал. Сказал только, что очень тяжело Успенский поднять, кто бы ни взялся. И Борода согласился.

  Он несколько раз обошел кругом собора, побродил внутри, полазил по хорам, а потом показал директору свой кулак и сказал, что главные срубы сам не тронет и никому не позволит. Если по-честному – столько денег при новой власти пока не наворовано, а по-другому – только портить. И так еще сто лет простоят. А вот шатры, бочки, кровлю на трапезной и часть верхних венцов сам сделает. И чтоб его никто торопить даже не думал. Не то плохо будет.

  В Успенский Борода перебрался незаметно. Сперва он обвешал его внутри и снаружи веревками и худенькими лесами, потом леса наросли и он примостил кой-где полати для подручных вещей, наконец, когда перебрал и укрепил небо, и настелил сверху потолок, то насыпал на нем несколько охапок сена, и порой спал прямо там.

  Июнь стоял ветренный и жаркий. Комар желтыми ночами гудел как ЛЭП. Размахивая директорским благословением и деньгами, отец Александр успел к Троице с полудюжиной кемьских пьяниц оштукатурить и покрасить свою церкву и теперь просто не мог нарадоваться умножению прихожан. Борода тоже хотел бы порадоваться вместе с ним, но не получалось. Директор снова запил, забыв обо всем, и в ДОКе норовили дать вместо строевого леса пересушенные дрова. Да и еще много чего было, по мелочи.

  Как-то ранним утром Борода поймал отца Александра прям на выходе от попадьи, и не пустив его в церковь, перед которой уже собрались две грешницы, усадил во дворе под увядшими троицкими березками.

  – Ты что, Юра, что случилось? Уходишь? – заволновался отец Александр, со сна еще слишком нежно чувствуя жизнь.

  – Не в том дело. Мне б исповедоваться, что ли.

  – Так пойдем же в храм, – ободрился настоятель.

  – Не пойду. Давай здесь. Вот слушай. Что-то... мучит меня, не сильно, а зудом. Будто лишний кто в голове живет. Нет, не искушает он, да и что меня искушать. Хочет чего-то, а не говорит. Вот пил я раньше – он молчал, хорошо, спокойно. А протрезвел нынче, так опять снова. Благослови, отче, развязать, сил моих нет. И только вот не говори, что это бесы... не надо всего этого.

  – Как же так, сын мой? Это ж грех, я ж гореть буду, а ты-то, ты-то как... ой, – вздохнул отец Александр.

  – А мы покаемся. Я после, а ты сперва, – усмехнулся Борода.

  Прямо вдруг решиться на эдакое отец Александр не мог. А Борода не мог больше ждать. И отправил его к Антонию. Грешницам, которые уже изрядной кучкой толпились перед дверьми, Борода сказал, что настоятель встретился с искушением и сейчас должен его одолеть.

  – И не стойте попусту. Дорожки неметеные, цветы вон полейте, что мне вас учить.

  Отец Александр вернулся почти через час, сильно ошарашенный, и шепнул Бороде на ухо, что отец Антоний еще вчера это вот, о чем, значит, речь-то шла, он это и благословил. Вчера. Уже.

  – Он сказал, чтоб ты, Юра, только не грустил, и про крючок какой-то помнил.

  Борода хохотнул довольно, приобнял доброго вестника на прощанье и пошел себе в Успенский. Наверх, правда, не полез, а до обеда лениво и весело тесал осину на лемех. А потом поднялся, пересчитал заначки, которые как белка распихал по главному восьмерику, сбегал в кооператив и принес два мешка портвейна.

  Он разложил его в сене над самым небом, взял парочку и улегся с ними снаружи, почти у кромки шатра. В молочной-синей дали, если хорошо прищуриться, чуть угадывался поблеск Преображенских крестов. Борода снял с первой пробку, глянул над горлышком в горизонт и приложился.

  – Вроде, понял я, Корнеич, зачем пить вот бросал, – медленно выдохнул он, – за этим вот всем, кажется, и бросал.

  Когда второй мешок стал иссякать, Борода распотрошил еще несколько заначек и восстановил запас. В еде он стал неприхотлив и скромен, хотя благовещенские грешницы, жалея его за все разом, исправно приносили в Успенский и рыбники, и пироги с грибами, и вареные яички, и даже как-то случились два апельсина. Борода несколько раз пытался объяснить отцу Александру, что лучше бы не надо, что не самый он еще голодный плотник, и при нужде найдет пропитание, но батюшка предложил ему высказать все самолично и Борода сдался.

  Постепенно они сошлись с настоятелем вполне коротко, тот перестал мучить себя не своей ответственностью, и наконец признался Бороде, что трезвым он был ему непонятен и оттого страшноват иной раз.

  – Эх ты, отче, – вздохнул Борода, – а ведь приду на похмелье денег просить – совсем меня хорошо поймешь.

  И не соврал.

  В Ильин день после крестного хода вкруг родника и водосвятия, едва все не очень еще мокрые вернулись в церковь, Борода вдруг вырос подле алтаря и возопил от всей души 24-й псалом. Когда он добрался до 'и терпех весь день', грешницы, растерявшись, подхватили, а плотник стал импровизировать.

  – Сего ради законоположит согрешающим на пути и ста хотя бы рублями наставит кротких, – пробасил Борода и протянул руку лодочкой.

  – Побойся Бога, Юра, – прошептал отец Александр, – только пятьдесят всего есть.

  – Вси пути Господни милость и истина взыскающим – давай пятьдесят, – согласился взыскующий милостивец и, уронив денежку в недра телогрейки, осенил себя широким крестом.

  – Скорби сердца моего умножишася, от нужд моих изведи мя, – сообщил Борода на прощанье грешницам и те радостно затянули в ответ алилуйю.

  Перед самым Преображеньем отец Александр даже пожаловался отцу Антонию, что сокрушительная манера запойного плотника добывать из него деньги прям посреди молитвы вселяет в душу страшные сомнения.

  – Я службу начинаю, а сам боюсь: вдруг вот сейчас, после ектеньи, Борода свое запоет? Один раз сказал ему: не могу, не дам, а он громче диакона: подаждь, подаждь, отче! И эти дуры ему вторят, сами чего не зная.

  – Знаешь, брат, – сердито сказал монах, – когда он часовни в Унежме и Колежме ставил, то ни с молитвой, ни без молитвы денег не просил. Даже у Господа. А уж Ему-то совсем не жаль бы было.

  На Успенье все три шатра собора накрылись свежим тесом и на праздничный молебен в храме собралось кемьское начальство с директором ДОКа. В конце службы, когда отец Александр со служками принялся кропить стены и паству, и Борода сообщил собравшимся, что водой грехов не отмоешь, директор дико захохотал, обнял плотника, обнял настоятеля, главу администрации, даже начальника внутренних дел, и сказал, что счастлив в жизни. И что Господь с нами, а столы на берегу уже стоят.

  После Покрова, в субботу, отца Александра отловила одна из прихожанок и заговариваясь от радостного ужаса, рассказала, что в Успенском страшное чудо.

  Она, как обычно, принесла Бороде подношение, которые он давно уж не берет, а когда уходила, то видела, что с алтаря выскочила белка, схватила яблоко и исчезла в стене. Прямо с яблоком.

  Батюшка велел ей прочитать перед сном акафист пресвятой Богородице и никогда ни о чем не думать. А сам сходил быстро в Успенский, но Бороду не дозвался и отправился к Антонию.

  Они нашли плотника только через пять дней, на апостола Фому, когда перестали искать и кричать, а решились залезть на самый верх. Борода, высохший как елка, лежал над небом на сене, задрав бороду, и улыбался. Пахло почему-то не мертвым, а хорошим крепким хересом. Антоний заплакал и сказал глухо, что тленье убежит. Отец Александр нечаянно услышал и испугался: ведь никто не поверит, будто пьяница может словно праведники в смерти нетленным остаться, но Антоний успокоил его и объяснил, что если никому не рассказывать, то никто и не узнает.