Текст книги "Рассказ о господине Просто"
Автор книги: А. Скалдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Но попробуйте сами поставить на свою голову такую трубу: вы увидите, как изменится ваш шаг – он будет неверен и корпус потребует ускорения движения. Годы здесь не помогут. "Десять лет, десять лет!" – не восклицайте. Сорок также беззащитны, как и пять и двадцать. Скорее, скорее!
С горки в ложбинку, из ложбинки на горку, по узкому тротуару, по широкому, мимо сада, мимо булочной, мимо колбасной, мимо церкви, мимо кондитерской даже и магазина игрушек – нигде не остановиться, ни о чем не подумать – скорее!
Коронованный фонарь на стреле, торчащий из кронштейна, не зацепи за трубу. Вы, приказчики из лавочки, где была куплена шкатулка,– что вы смотрите? Или вы думаете, что это эмблема и что вы сами торговцы эмблемами? Не потому ли и щёточка с львиной головой в венке из роз всё ещё лежит у вас на щите?
Булочник вежливо посторонился – он посмотрел, какое клеймо на трубе. Клеймо ясно видно, и запах перца плыл рядом с ним.
Клеймо было:
"П е р е ц"
в окружении четырёх последовательных слов:
"Чёрный
Молотый
Чистый
Сингапур"
Причем главное было начертано крупнее окружения, но то, что окружало, было яснее видно, так как старалось объяснить главное.
"Ч ё р н ы й С и н г а п у р!"
Не угодно ли, Господин Белый Булочник, вам запомнить.
Что это? что? Вы затянулись понюшкой табаку?
* * *
Два-три поворота, и открывается широкая, прямая дорога, обсаженная клёнами и каштанами. Бабушка живёт в садовой части города, где нет ни докучных ремёсел, ни весёлых торговцев.
Фонарные столбы перемежаются с клёнами и каштанами; утрамбованная галька проезда пестрит – изредка лужи после вчерашнего дождя и влажность песчаной посыпки. Травой обросли пешеходные дорожки – розетки просвирника и ланцеты подорожника. Неприятно!
Бич кучера английского экипажа, тонко свистящий, изгибающийся; четыре глаза из окна кареты.
Воробей прыгает у самых ног. Скорее! Ноги уже не чувствуют твёрдости тропы. И в пустоте её опять немного жутко, хотя слёзы уже высохли.
* * *
Бабушкин дом с верандой над прудом. Планы нельзя описывать, их нужно чертить, вот хотя бы так:
"П л а н с а д а
и п р у д а"
Как изображен пруд и дом – всем понятно; очертания двух кустов по сторонам веранды – это попытка передать вид жасминника сверху (конечно, неудачная попытка), узкие четырёхугольники рядом с ними – садовые скамейки; кружки – фонтанчики; дальше идёт путаница сада; бабушкин стол на веранде и её кресло обозначены также; напротив бабушкина кресла другое – серого толстого кота (тигровой масти) – Филиберта. Но кот сейчас не сидит в кресле – он дремлет на балюстраде веранды и во сне ему снится, что он должен свалиться за край, прямо в воду. Это неприятно. Кот хочет проснуться, но не может. Усы его вздрагивают, нос морщится.
Бабушка оставила вязанье и думает. Можно ли в нашем сломленном веке изобразить мысли старых, но ещё не ушедших людей? Её мысли – о непонимании.
Шестьдесят пять лет прожиты, и такие мысли в голове впервые. Шестьдесят пять лет стучатся в виски каменными молоточками – это начало склероза – и выговаривают:
"Куда ушла Ниночка?
Почему Мэри не хочет сказать, что у неё на сердце? Или у неё нет сердца?"
Каменные молоточки выстукивают глупости. Сердце у Мэри есть, и оно отдано, но не бабушке. Бабушка не умеет целовать, а если и умела, то забыла. У бабушки не поцелуи, у неё две фабрики.
Но у бабушки всё же и мысли. Мысль может жить десять, двадцать, тридцать лет и ничего не уметь, а потом сверкнёт как молния, или вопьётся в человеческое сердце, как боль в зуб. Правда, у бабушки мысли другого рода. У неё испуг и растерянность.
Они, внуки, милые: дочка умерла, и бабушка им была вместо матери. Кажется, так просто соединить концы, как у её вязанья, но почему Павел (Павел на военной службе) ничего не пишет? Мэри в кого влюблена? где Ниночка? – Эта непослушная девчонка, у которой только шалости на уме.
Сам мир очень прост, так прост, что в нём нет иной фразы, как только "шалости на уме".
В мире нет булочника в башмаках с острыми и длинными носками.
Седые букли из-под чёрной кружевной косынки не для поцелуев.
– Филиберт!
Но Филиберт не ведёт ухом – он желает видеть сны – не беспокойте его, бабушка.
Побеспокойте лучше телеграмму на столе. Вы уже прочли её, но побеспокойте. Ведь она от управляющего с фабрики и о том, что фабрика беспокоится. Беспокоятся и машины и топки, развеваются на ветру передники фабричных, гудок гудит сам по себе – управляющий в том неповинен. Управляющий говорит: "Перестаньте гудеть", но высокий рыжий человек с четырьмя пальцами на правой руке стоит против него и улыбается весело.
Бабушка не хочет беспокоить телеграмму. Она не верит в бумажки, она верит в людей – управляющий, усатый и седовласый человек.
– А Ниночка человек?
? А у Мэри есть сердце?
– Филиберт, я тебя зову.
Филиберт поводит ухом и спит.
Когда девочка быстро подошла, почти даже подбежала к берегу пруда и увидела за ним на веранде бабушку и кота, она вспомнила, что нужно было идти по другой дороге, так как через пруд на веранду не попадали.
– Ведь здесь не пройти. Надо кругом – я забыла,– сказала она в трубу.
– Иди прямо, через воду,– ответил человек.
Девочка знала, что пруд неглубок, всего ей по грудь, но кто же так ходил?
– Нет, нельзя, – возразила она.
Труба дёрнулась к пруду и дёрнула за собой на воду и девочку. Девочка не замочила даже туфелек – ноги переставлялись прямо в воздухе, на вершок от воды; дно золотилось песком от солнца, песок был рябой, а поверхность воды совсем гладкая. Мелкая рыбёшка крутилась в воде – неизвестно зачем ведь она же не могла там вырасти.
Бабушка подняла голову, увидела Ниночку над водой и вскрикнула, вскочив:
– Ах!
Филиберт проснулся, взглянул прямо и просто сначала, но потом выгорбил спину, ощерился и сказал:
– Фырр, фырр! Я не люблю глупостей.
И когда сказал – труба вдруг брякнулась в воду, разбрызгивая её, а освобождённая Ниночка – бултых!
Её вытащили сразу – было же так неглубоко.
Я не знаю, искали ли в воде трубу и следовало ли её там искать.
* * *
– Лука Лукич! у вас трубка погасла,– сказал Мастер Ха, закончив свой рассказ.
– Трубка-то что,– ответил Лука Лукич, выколачивая её о ружейный ствол,– скажу я вам, что вы и говорили, как "Хороший рассказчик доброго старого времени", но тенденций ваших скрыть не могли и никакими художественными подходами их не искупили. Всё у вас очень слажено и оттого даже неприятно. Не понимаю, к чему это? Символика – не символика. Господин Просто, конечно, поражённый насмерть буржуй или, по-вашему, проприэтер. Небрежение его к Марксу довело вас до того, что вы фамилию вашего гномика вывели из одного корня с Марксом; затем, старые, мол, не понимают, а молодые очень даже свободно разговаривают. Пошёл покупать щёточку – значит, украл её, потому что "собственность есть кража". И солидный управляющий, и бабушка из другого мира – все налицо. Любовь же или ни к чему или вы хотели показать, что от неё никак не уйдешь и она появляется везде, где её не ждут. И труба – это не Маркс, а любовь. Крепкая, как перец. Сингапурский. Кстати, вы же знаете индусскую скульптуру? Вот откуда эта труба и этот Сингапур. Потом воззвания к народам Востока...
– Не спорю,– перебил Мастер,– конечно, вам виднее, но что бы вы заговорили, если б вам пришлось в самой настоящей жизни встретиться с булочником из булочной против фонаря?
– А это что же, Хронос? – спросил Лука Лукич.
? Как хотите понимайте,– закончил свои мысли Мастер.
Но Лука Лукич ещё добавил с сердцем:
– Вы даже газету и ту не забыли: "Кафегеская химия" у вас от ваших взглядов, что революция не только экономический сдвиг, но и химико-физиологический процесс.
Потом набил две трубки, и они закурили. Из-за стога сена, под которым лежал пикет, показался лунный серпик. Часовые за оврагом перекликнулись.
Март 1919 г.– октябрь 1924 г.
