Текст книги "Полное собрание сочинений: В 4-х т. Т. 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов / Сост., научн. ред. и коммент. А. Ф. Малышевского"
Автор книги: А. Малышевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Глава I. Материалы к биографиям И. В. и П. В. Киреевских
§ 1. Документы и свидетельства современников
I. Первый биографический свод[1]1Елагин Н. А. Материал для биографии И. В. Киреевского.
Подготовлен для первого собрания сочинений И. В. Киреевского (М., 1861), изданного А. И. Кошелевым. – Сост.
[Закрыть]
Род Киреевских принадлежит к числу самых старинных и значительных родов белевских и козельских дворян. В старину Киреевские служили по Белёву, владели в Белёвском уезде многими вотчинами и поместьями, и им исстари принадлежало село Долбино, в 7 верстах от г. Белёва. Замечательное красотою местоположения Долбино знаменито в округе своею старинною церковью, в которой находится чудотворный образ Успения Пресвятой Богородицы, усердно чтимый местными жителями. В продолжение летних месяцев почти ежедневно являются из г. Белёва благочестивые горожане отслужить молебен и поклониться святой иконе. В августе, во время Успенской ярмарки, несколько тысяч народа стекается в село Долбино из всех окружных городов и уездов.
В Долбине прошли первые детские годы И. В. Киреевского. Его отец, Василий Иванович Киреевский, был человек замечательно просвещенный. Он знал пять языков; библиотека, им собранная, свидетельствует о его любви к чтению; в молодости сам переводил и даже печатал романы и другие мелкие литературные произведения того времени, но по преимуществу он занимался естественными науками, физикой, химией и медициной, охотно и много работал в своей лаборатории, с успехом лечил всех требовавших его помощи. Он служил в гвардии и вышел в отставку секунд-майором, в 1805 году женился на Авдотье Петровне Юшковой. Во время первой милиции был он выбран в дружинные начальники. В 1812 году перевез всю свою семью в Орел. Здесь и в орловской деревне своей (Киреевской Слободке), в 3-х верстах от Орла, он дал приют многим семействам, бежавшим из Минска, Смоленска, Вязьмы и Дорогобужа; взял на себя лечение, содержание и продовольствие 90 человек раненых русских, с христианским самоотвержением ухаживал за больными брошенными французами – и, на подвиг христианского сердоболия заразившись тифозною горячкою, скончался в Орле 1-го ноября 1812 года. Тело его было перевезено в село Долбино и похоронено в церкви. После него остались два сына – Иван (родился в Москве 1806 года 22 марта) и Петр (родился в Долбине 1808 года 11 февраля) и еще дочь Мария (родилась 1811 года 8 августа) на руках своей матери, овдовевшей на 23-м году жизни.
Авдотья Петровна Киреевская возвратилась с детьми в Долбино. Сюда в начале 1813 года переехал Василий Андреевич Жуковский, ее близкий родственник, воспитанный с нею вместе и с детства с нею дружный. Жуковский прожил здесь почти два года. В конце 1815 года он оставил свою белевскую родину: поехал в Петербург для издания своих стихотворений, надеясь возвратиться скоро и думая посвятить себя воспитанию маленьких Киреевских и принять на себя опекунские заботы.
<…> Жуковскому не суждено было возвратиться на житье в Долбино. Жуковский остался в Петербурге, вступил в службу и только изредка и на короткое время мог приезжать в свою белевскую родину. Но несколько лет, проведенных вблизи такого человека, каков Жуковский, не могли пройти без следа для молодой души Киреевского. Киреевский развился весьма рано. Еще в 1813 году он так хорошо владел шахматною игрою, что пленный генерал Бонами не решался играть с ним, боясь проиграть семилетнему мальчику, с любопытством и по нескольку часов следил за игрою ребенка, легко обыгрывавшего других французских офицеров. Десяти лет Киреевский был коротко знаком со всеми лучшими произведениями русской словесности и так называемой классической французской литературы; двенадцати лет он хорошо знал немецкий язык. Конечно, тихие долбинские вечера, когда Жуковский почти каждый раз прочитывал что-нибудь только что им написанное, должны были иметь сильное влияние на весь строй его будущей жизни; отсюда, быть может, его решительная склонность к литературным занятиям, идеально-поэтическое настроение его мыслей. Для Киреевского Жуковский всегда оставался любимым поэтом. Излишне, кажется, говорить об их дружеских отношениях, не изменявшихся во все продолжение их жизни. Жуковский горячо любил Киреевского, вполне ценя и его способности, и возвышенную чистоту его души. При всех литературных предприятиях Киреевского Жуковский спешил являться первым и ревностным сотрудником и, если обстоятельства того требовали, энергическим заступником. Зная Киреевского, он всегда смело мог ручаться за благородство его стремлений, за искренность его желаний блага.
<…> До пятнадцатилетнего возраста Киреевские оставались безвыездно в Долбине; у них не было ни учителей, ни гувернеров[2]2
Для упражнения в немецком языке при маленьких Киреевских с 1815 до 1818 года был немец К. И. Вагнер. Обязанность его также была одевать детей, гулять с ними, однако при этом он никогда не был ни гувернером, ни преподавателем. – Н. Е.
[Закрыть]; они росли и воспитывались под непосредственным руководством матери и отчима[3]3
О домашнем образовании Киреевских дает представление листок с заданием на три месяца, сохранившийся в дневнике М. В. Киреевской, младшей сестры Ивана в Петра. Запись на этом листке относится к 1820-м годам, но она, конечно, характеризует систему и метод обучения не одной только Маши: источники, по которым М. В. Киреевская изучала основы наук, несомненно, были знакомы и ее старшим братьям. Обращает на себя внимание объем задания и круг чтения пятнадцатилетней девочки.
«Французский: Перевести Сократа, грамматику и прочесть трагедию Вольтера. Немецкий: Грамматика, прочесть 1 том истории Нидерландов, перевести «Ундину». Английский: Прочесть «Лалла Рук». Русский: Перевести Фенелона «Educ des Fillis», выучить 100 страниц стихов, всякий день по 3 страницы. Прочесть 5 томов Карамзина хорошенько и 4 тома Сисмонди. Кроме других пиес, выучить концерт Риса наизусть.
Французский 1 раз в неделю в понедельник по 6 страниц переводить от 11 до 1. Немецкий 3 раза в неделю: вторник, четверг, суббота. Каждый раз 10 страниц перевести и 25 прочесть, утро до 1 часа. Английский 1 раз в понедельник вечером. Русский 2 раза в неделю: среда, пятница по 15 страниц за раз; каждый раз по 9 страниц стихов. 3 раза в неделю читать Карамзина от 5 до 7 после обеда. 2 раза в неделю Сисмонди от 9 до 11» (ЦГАЛИ, ф. 236, оп.1, ед. хр. 495). – Сост.
[Закрыть]. В 1817 году А. П. Киреевская вышла замуж за своего внучатого брата Алексея Андреевича Елагина. Елагин, горячо и нежно любивший Киреевских, был их единственным учителем до 1822 года, и молодой Ваня Киреевский привязался к своему второму отцу всеми силами своей любящей души. Киреевский развивался быстро; не говоря уже о том, что он еще в деревне прекрасно выучился по-французски и по-немецки, коротко познакомился с литературами этих языков, перечел множество исторических книг и основательно выучился математике. Еще в Долбине начал он читать философические сочинения, и первые писатели, которые случайно попались ему под руки, были Локк и Гельвеций, но они не оставили вредного впечатления на его отроческой душе. А. А. Елагин, вначале усердный почитатель Канта, которого «Критику чистого разума» он вывез с собою из заграничных походов, в 1819 году через Веланского познакомился с сочинениями Шеллинга, сделался его ревностным поклонником и в деревне переводил его письма о догматизме и критицизме. Светлый ум и врожденные философические способности И. В. Киреевского были ярки в этом почти что отроческом возрасте; прежние литературные разговоры во время длинных деревенских вечеров нередко стали заменяться беседами и спорами о предметах чисто философических, и, когда Елагины, для дальнейшего воспитания детей, переселились в Москву, молодой Киреевский явился (1822 г.) в кругу своих сверстников знакомым со многими положениями тогдашней германской философии.
В Москве (1822 г.) Иван Васильевич начал учиться по-латыни и по-гречески, и выучился сколько требовалось тогда для экзамена[4]4
Недостаточность своих сведений в древних языках И. В. Киреевский почувствовал гораздо позднее и только в 1840-х гг. снова (через 20 лет) стал учиться латыни и греческому. Впоследствии он мог в подлиннике читать классиков и Святых Отцов. – Сост.
[Закрыть], брал уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цветаева, Чумакова и других профессоров Московского университета, слушал публичные лекции профессора Павлова и выучился по-английски. Некоторые уроки он брал вместе с Аллександром Ивановичем Кошелевым, и с этих пор начинается дружба Киреевского и Кошелева, крепкая на всю жизнь. Они вместе выдержали так называемый комитетский экзамен и в одно время вступили на службу в 1824 году в Московский главный архив Иностранной коллегии. В это время в архиве, под просвещенным начальством Алексея Федоровича Малиновского, служил цвет тогдашней московской молодежи – архивные юноши, как называл их Пушкин. Товарищами Киреевского были Веневитиновы (Д. В. и А. В.), В. П. Титов, С. П. Шевырев, И. С. Мальцев, И. А. Мельгунов, С. А. Соболевский и многие другие. Из них составился первый круг друзей Киреевского, и к нему примкнули питомцы Московского университета: Н. М. Рожалин, М. А. Максимович и М. П. Погодин. Это было цветущее время русской словесности, ознаменованное яркими успехами Пушкина; вокруг него начинала светиться блестящая плеяда первоклассных поэтических талантов; имена Баратынского, Языкова, барона Дельвига, Веневетинова, Хомякова начали нередко мелькать в альманахах и журналах того времени. Они навсегда останутся драгоценным украшением русской словесности, но рядом с возникновением деятельности чисто литературной в Москве стала возникать в это время новая умственная, под влиянием философии Шеллинга. В 1821 году профессор М. Г. Павлов, по возвращении из-за границы, читал в университете и в университетском Благородном пансионе лекции о природе. Впечатление его лекций было сильное и плодоносное, возбудившее в тогдашнем поколении москвичей сочувствие к философии германской. Одним из первых ее поборников явился тогда питомец Московского университета, князь В. Ф. Одоевский, собиравший у себя небольшой круг молодых литераторов во имя любомудрия и с 1824 года издавший свою четырехкнижную «Мнемозину», в начале которой была помещена прекрасная статья его учителя Павлова о способах исследования природы. К этому кругу принадлежал Киреевский с своими архивскими сослуживцами, между которыми самою блестящею и любимою надеждою был Д. Веневитинов, «рожденный для философии еще более, чем для поэзии»[5]5
Слова И. В. Киреевского. – Н. Е.
[Закрыть], но, по несчастью, у той и другой отнятый преждевременною неожиданною смертью. Еще в исход 1826 года[6]6
О московском периоде жизни Ивана и Петра Киреевских в какой-то мере могут свидетельствовать «Ежедневные записки» М. В. Киреевской. Дневник М. В. Киреевской велся с 1825 г., когда ей было 15 лет. И хотя она не была еще участницей литературных собраний у Елагиных, все же в ее «Записках» встречаются некоторые факты и имена, а также зарисовки жизни семьи:
«1825 год. Января 4. <…> Я заметила, что мне надобно стараться убегать шутки, потому что сегодня за обедом Батеньков у меня спрашивал, какой я нации, и я отвечала в шутку – никакой, он принял это за серьезное и подумал, что я не знаю, какой я нации.
1826 год. 4 марта. <…> Ванюша уговаривал Петрушу не идти в военную службу, подобно Сократу, очень умно. 17 марта. <…> У нас сегодня обедал Одоевский, он прекрасно играет на фортепиано и кажется довольно любезным. Мне он очень жалок. У него имение очень расстроено, а старый и богатый его дядя ничего ему не дает. 22 марта. <…> В вечеру <…> пришли Яниш и Соболевский. 27 марта. <…> В 7 часов пришел Максимович в приехали Арбеневы П. А. и А. П. <…> Во весь вечер у нас был один Максимович. 28 марта. В 7 часов Петенька и Ванюша уехали к Полевому. К нам приехали Яниш и Гагарина <…>, говорили об истории, которую до смерти бы хотелось, чтобы поскорее кончили, т. е. всех освободили и простили. 5 апреля. <…> Вечером были Яниши. 4 мая. <…> Часу в восьмом вечера приехал Ляпунов с женой, я сидела до конца и долго вслушивалась в ее разговор с маменькой, все говорили о нарядах. Таков почти всегда дамский разговор, и у меня нету другого. Надо больше учиться. Потом приехали Норов и Титов. Норов читал свое сочинение «Очарованный узник», мне оно очень понравилось.
1827 год. 1 января. <…> До 9 часов вечера играла на фортепиано. Остальной вечер сидела у маменьки, у нас были Погодин и Яниш. 7 марта. <…> Переводила с русского на немецкий с Петрушей, потом записала то, что перевела. Тут было уже три часа. Вечером читала с Петрушей. 8 марта. <…> До часу перевела 8 страниц с французского на русский. Потом читала и переводила с Петрушей до 4 часов. 21 сентября. <…> Приехал Мельгунов, весь день рисовала, и вечером играли на фортепианах.
1828 год. 11 января. <…> За обедом было очень скучно. Разговор Азбукина и Воейкова совсем не занимателен. После обеда, в то время как они играли в карты, я все говорила с Петрушей. Он научил меня, что такое ямбы и хореи. Потом приехали Кошелев и Офросимов с женами. 3 февраля. <…> После чаю Ванюша хвалил Тика, а маменька и Рожалин нашли его странным. 19 февраля. <…> Вечером мне было весело. У нас были Мицкевич и Матюшкин. Они оба интересно и хорошо говорят. Мицкевич много говорил о Польше, как это должно быть ему тяжело, бедный изгнанный. 1 марта. <…> Вечером танцевали. Каролина Яниш выдумывала смешные фигуры. Шевырев был очень любезен. 5 марта. <…> После ужина говорили о Geisterseher, что это человек, в котором все страсти перекипели и следы только оставили на лице. Он покорил все страсти. Вокруг него какое-то тихое величие, и он для всех непостижим, потому что выше всех. 10 марта. Сегодня все, что делала, было прилежно. Вечером приехали Погодин и Шевырев. 6 августа. <…> У нас был Шевырев, Фонвизин, Погодин, Максимович. Очень было весело. 18 августа. <…> Возвратясь, нашли дома Погодина, и Ванюша читал свою сказку.
1829 год. 25 июня. <…> Боже мой, как трудно иметь над собой власть! Провожаем Языкова, как жаль, что он едет! Братьям и Петерсону так с ним было весело! Что будет, когда поедет Петруша, мне даже подумать об этом горько. Как я люблю этого доброго Пьера, он совсем не кажется таким чувствительным, каким он есть в самом деле. 26 июня. Весь день работала, а вечером ничего не делала. Опять не перевела этих трех страниц. Чем больше откладывать, тем хуже. Ах, как мне хочется учиться и образовать себя как только можно лучше. Когда все кончу для Пьера, примусь за ученье. Сильная воля наконец возьмет верх над ленью <…>» (ЦГАЛИ, ф. 236, оп. 1, ед. хр. 495). – Сост.
[Закрыть], когда, приехавши в Москву, Пушкин так дружно сошелся с Веневитиновым и сблизился с его товарищами, у них состоялся новый литературный журнал «Московский вестник», под редакцией М. П. Погодина. Киреевский не вступал еще на литературное поприще, к которому готовился и на котором начинали действовать его товарищи.
В начале 1827 года, когда в Москве возобновились литературные вечера у княгини З. А. Волконской, на которых бывал Киреевский, князь Вяземский успел взять с него слово написать что-нибудь для прочтения, и он написал «Царицынскую ночь». Это был первый литературный опыт Киреевского, сделавшийся известным многочисленному кругу слушателей и ныне впервые напечатанный. Весною 1828 г., когда московские литераторы провожали уезжавшего в Петербург Мицкевича, за ужином, при поднесении ему серебряного кубка, И. Киреевскому первому пришлось произнести свои стихи в честь польского поэта. В том же году он написал для «Московского вестника», издаваемого его друзьями, Погодиным и Шевыревым, «Нечто о характере поэзии Пушкина». Статья была напечатана без подписи его имени и только с цифрами 9 и 11. Тогда же и Петр Киреевский напечатал в «Вестнике» отрывок из Кальдерона, переведенный им с испанского, и издал особою книжкою перевод байроновской повести «Вампир». Таким образом в 1828 г. оба брата вместе выступили на литературном поприще.
<…> В конце 1829 года М. А. Максимович, собираясь издать альманах «Денница» на 1830 год, убедил Кировского написать для нее обозрение русской словесности за 1829 год. И он охотно занялся этою второю статьею, написанною им для печати, и решился под нею, в первый раз, подписать свое имя.
В июле 1829 года Петр Васильевич Киреевский отправился за границу для слушания лекций в германских университетах. Иван Васильевич остался в Москве; он желал ехать в чужие края, прежде чем приступить к исполнению своих заветных предположений об издании журнала и заведении типографии. Его приковывали к Москве другие сердечные заботы. Иван Васильевич полюбил ту[7]7
И. В. Киреевский был влюблен в свою троюродную сестру Наталью Петровну Арбеневу. – Сост.
[Закрыть], которой впоследствии суждено было сделаться подругой его жизни, и в августе 1829 года искал ее руки, но предложение его, по некоторым недоразумениям, не было принято. Со стороны Киреевского это не была минутная страсть, скоропреходящее увлечение молодости: он полюбил всею душою, на всю жизнь, и отказ глубоко потряс всю его нравственную и физическую природу. Его и без того слабое здоровье видимо расстроилось, за него стали бояться чахотки – и путешествие было уже предписано медиками как лучшее средство для рассеяния и поправления расстроенного здоровья. Иван Васильевич выехал из Москвы в начале января 1830 г. – и 11-го января был уже в Петербурге.
<…> Иван Васильевич Киреевский воротился в Москву 16 ноября, через неделю приехал Петр Васильевич, промедливший поневоле несколько дней в Киеве[8]8
П. В. Киреевский проехал через Варшаву накануне Польского восстания (в ноябре 1830 – октябре 1831 гг. в Королевстве Польском, а также на территориях Литвы, Западной Белоруссии и Правобережной Украины проходили выступления против России). Курьер, привезший известие о вспыхнувшем возмущении, приехал в Киев несколькими часами ранее П. В. Киреевского. В киевской полиции П. В. Киреевскому отказались дать свидетельство для получения подорожной: полиции показалось странным, что человек спешит в чумный город, из которого все старались выехать. Польское окончание фамилии на – ский; паспорт, в котором указано, что при г-не Киреевском имеется человек, между тем как он возвращался один (человек был отпущен несколькими месяцами ранее), – все эти обстоятельства показались подозрительными. – Сост.
[Закрыть]. На этот раз холера, слава Богу, не коснулась их семьи, и оба брата нашли здоровыми всех своих близких и друзей.
В продолжение 1831 года И. В. Киреевский написал несколько водевилей и комедий, которые были разыграны на домашнем театре. Вместе с Языковым написал он «Вавилонскую принцессу», драматический фарс в прозе, перемешанный стихами, и осенью приступил к исполнению давно задуманного плана: изданию журнала. Название «Европеец» достаточно указывает на тогдашний образ мыслей Киреевского. Ревностными сотрудниками «Европейца» в Москве были Языков, Баратынский и Хомяков; в Петербурге Жуковский, кн. Вяземский, А. И. Тургенев и кн. Одоевский. В конце этого года Жуковский приехал в Москву и отдал для первого номера свою сказку «О спящей царевне» и тотчас после выхода первой книжки прислал «Войну мышей и лягушек», «Суд Божий», «Царя Берендея» и несколько мелких пьес, почти что целый том стихотворений. Пушкин, довольный разбором «Бориса Годунова», написал Языкову, что пришлет для «Европейца» все, что будет им окончено, радовался новому журналу и обещал свое полное и деятельное сотрудничество. «Европейцу» предстояла блестящая будущность: все, что было знаменитого тогда в литературе, блестящие таланты того времени, которыми, по справедливости, всегда будет гордиться русская словесность, люди эти бескорыстно соединились для дружной деятельности. Но «Европейца» вышло только две книжки; все, что было в этих книжках самого Киреевского, ныне перепечатано вполне. Читатель может ясно видеть, что в статьях сих нет ничего возмутительного, ничего такого, что мог бы вычеркнуть самый подозрительный цензор нашего времени. Но у Киреевского было много врагов литературных, которым не нравился успех нового журнала и которые не могли забыть его прежних критических разборов. Статья его «XIX век» была перетолкована, и 22 февраля 1832 года журнал был запрещен. В запретительной бумаге было сказано, что «хотя сочинитель и говорит, что он говорит не о политике, а о литературе, но разумеет совсем иное: под словом просвещение он разумеет свободу, деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция: статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каковом запрещается помещать что-либо о политике, и вся статья, невзирая на ее нелепость, написана в духе самом неблагонамеренном». Далее разбор представления «Горе от ума» признан за самую непристойную выходку против находящихся в России иностранцев. Посему цензор был подвергнут законному взысканию, продолжение журнала воспрещено, и Киреевский официально признан человеком неблагомыслящим и неблагонадежным. Цензор Сергей Тимофеевич Аксаков, пропустивший в то же время шуточную поэму «12 спящих будочников», вскоре был отставлен. Киреевскому, кроме запрещения журнала, угрожало удаление из столицы, и он спасен был только горячим и энергическим заступничеством В. А. Жуковского.
Счастливы мы, что живем в такие времена, когда не только возможно рассказать о тогдашней цензурной придирчивости, но когда подобные цензурные дела перешли уже в область предания, которому верится с трудом, стали делами давно минувших дней, глубокою стариною, которой, слава Богу, конечно, не суждено уже возродиться.
Глубоко поразила Киреевского эта неудача на поприще журнальной деятельности, он смотрел на нее как лучшее средство быть полезным отечеству, готовился к ней как к святому подвигу жизни, и деятельность эта, поддержанная дружеским сотрудничеством людей, мнением и одобрением которых он дорожил еще более, чем блеском успеха, деятельность эта была внезапно порвана при самом начале. Киреевский перестал вовсе писать. В продолжение 11-ти лет им не было написано ни одной статьи, под которой он подписал свое имя. Маленький разбор стихотворений Языкова, помещенный в «Телескопе», был напечатан без имени. Близкие друзья его и даже сам Языков, не знали, что статья принадлежит ему. Небольшая статейка об русских писательницах была написана по просьбе Анны Петровны Зонтаг для одесского «Альманаха», изданного с благотворительною целью. Повесть «Опал» и другой отрывок из повести были написаны для «Европейца», хотя и были напечатаны впоследствии. В продолжение двенадцати лет Киреевский почти ничего не писал, и, когда он снова начал печатно высказывать свои мысли (1845 г.), они, по направлению, были во многом не согласны с теми мнениями, выражением которых служил «Европеец».
Повторим здесь слова Хомякова: «Слишком рано писать биографию Киреевского: о движении и развитии его умственной жизни говорить еще нельзя, они так много были в соприкосновении с современным и еще недавно минувшим, что невозможно говорить о них вполне искренно и свободно[9]9
См.: Хомяков А. С. Иван Васильевич Киреевский (Наст. изд.). – Сост.
[Закрыть]». В этом очерке мы и не думаем писать полной его биографии… Мы вовсе не думали анализировать движение его умственной жизни; заметим одно: мог измениться его взгляд на многие исторические явления, на значение петровского преобразования, даже на все наше просвещение в отношении к просвещению западному, но в самом Киреевском не было резких противоречий… В нем самом не было этой раздвоенности; его сердечная уверенность никогда не была в разладе с его логическими выводами… Логический вывод был у Киреевского всегда завершением и оправданием его внутреннего верования и никогда не ложился в основание его убеждения.
Подле Киреевского, неразлучно с самых первых лет детства, был его брат Петр Васильевич. Они были связаны такою нежною, горячею дружбою, которая бывает редка даже между братьями. Мы видели <…> из писем Ивана Васильевича, как высоко он ценил своего меньшего брата, но в эпоху запрещения «Европейца» взгляды их во многом были несходны. Щедро одаренный от природы[10]10
П. В. Киреевский говорил и писал на семи языках, но при этом литературное творчество было для него делом трудным. Единственная статья его была написана для журнала «Москвитянин» в 1845 г., из переводов его молодости остались в рукописи несколько трагедий Де Ла Барка Кальдерона и Уильяма Шекспира. Перевод П. В. Киреевского «Истории Магомета» Вашингтона Ирвинга был напечатан только после его смерти. Свой подвиг собирания русских песен он начал летом в 1831 г. В молодости П. В. Киреевский был крайне застенчив, однако А. С. Хомяков говорил, что не видывал человека с бо́льшими миссионерскими способностями. Уместно вспомнить и другое справедливое замечание Хомякова о том, что невозможна отдельная биография И. В. Киреевского, так же как невозможна отдельная биография П. В. Киреевского, возможна только биография братьев Киреевских. – Сост.
[Закрыть], Петр Васильевич смолоду с особенной любовью сосредоточил все свои силы над изученьем русской старины и выработал свой самостоятельный взгляд – глубокое убеждение в безусловном вреде насилия петровского переворота, в этом отступничестве дворянства от коренных начал русской народной жизни. Он долго оставался одинок со своими убеждениями, они казались чудачеством, непоследовательностью в человеке, который искренно был предан свободе и просвещению, и Ивану Киреевскому трудно было согласить свои европейские мнения с упорным славянством брата. Их разномыслие в таком жизненном вопросе выражалось почти что в ежедневных, горячих спорах, состояние это не могло не быть крайне тяжелым для того и другого; чтобы уцелела вполне их единодушная дружба, необходимо было, чтобы один из них пересоздал свой образ мыслей и сведений, взгляд старшего брата постепенно изменялся по мере того, как несокрушимо цельное убеждение младшего укреплялось и определялось изучением современной народности и древней, вечевой Руси.
Иван Киреевский был дружен с Дмитрием Владимировичем Веневитиновым и еще с 1824 года был знаком с другом Веневитинова, Алексеем Степановичем Хомяковым; после запрещения «Европейца» короткое знакомство их перешло в дружбу. Алексей Степанович Хомяков был ревностный исполнитель обрядов православной церкви еще в то время, когда в высшем обществе, воспитанном на французский лад, неверие считалось признаком либеральности, а православие едва ли не служило синонимом невежества. Для многих, не коротко знавших Хомякова, его строгое постничество казалось одним желанием идти наперекор принятых обычаев света, для того чтобы вызвать на спор и в споре потешить свои блестящие диалектические способности. Киреевский был дружен с ним и знал, что в Хомякове все было искренно, все основывалось на твердой и сознательной вере и что эта животворящая струя проникла в нем все изгибы его бытия. Духовную высоту, нравственную чистоту его характера Киреевский ценил выше и его прекрасного поэтического таланта, и гениальных способностей его ума. Хомяков с ранней молодости был славянофилом; в этом отношении он дружно сошелся с Петром Киреевским и один из первых и вполне оценил, узнал его.
В 1834 году исполнились давнишние сердечные желания Киреевского. В марте месяце он помолвлен и 29 апреля женился на Наталье Петровне Арбеневой. Вскоре после свадьбы он познакомился с схимником Новоспасского монастыря, отцом Филаретом и, когда впоследствии короче узнал его, стал глубоко уважать и ценить его беседы. Во время предсмертной болезни старца Иван Васильевич ходил за ним со всею заботливостью преданного сына, целые ночи просиживал в его келье над постелью умирающего. Конечно, это короткое знакомство и беседы схимника не остались без влияния на его образ мыслей и содействовали утверждению его в том новом направлении, которым были проникнуты его позднейшие статьи.
С 1834 года Киреевский проводил почти всегда зимы в Москве, уезжая на лето в свое Долбино. Зимою 1839 года у него бывали еженедельные вечера для небольшого круга его друзей. По условию, каждый из посетителей должен был по очереди прочесть что-нибудь вновь написанное. Тут несколько раз читал Гоголь свои комедии и первые главы тогда еще не изданных «Мертвых душ»; для этих вечеров была написана покойным профессором Крюковым прекрасная статья о древней греческой истории и А. С. Хомяков написал статью «О старом и новом». Статья эта в некоторых частностях как будто противоречит выраженному впоследствии взгляду Алексея Степановича на русскую историю, но она никогда не предназначалась для печати. Очень может быть, что Хомяков написал ее с намерением вызвать возражение со стороны Киреевского. Ответная статья Киреевского[11]11
В ответ А. С. Хомякову (Наст. изд. Т. 1). – Сост.
[Закрыть] принадлежит уже к его позднейшему направлению, тому направлению, которое впоследствии он сам называл православно-славянское, «которое преследуется странными нападениями, клеветами, насмешками, но во всяком случае достойно внимания как такое событие, которому, по всей вероятности, предназначено занять не последнее место в судьбе нашего просвещения». Во главе этого нового умственного движения были братья Киреевские и Хомяков, и вокруг них собралось несколько молодых и сочувствующих людей, между которыми нельзя не вспомнить Дмитрия Александровича Валуева, племянника Языкова, выросшего вблизи Киреевских и развитием своим во многом обязанного их влиянию. Валуев скончался в первой молодости, но без отдыха до самой смерти, во вред своему здоровью, сгорая жаждою деятельности, неутомимо трудился над задуманными им изданиями. Первые томы славянского и симбирского сборников долженствовали быть началом обширного предприятия. Кто знал твердую волю и неутомимое трудолюбие покойного Валуева, тот смело мог бы поручиться, что наша ученая литература обогатилась бы многими и многими книгами, если бы смерть прежде времени не подкосила эту молодую, деятельную жизнь. Два сборника, изданные Валуевым, первые по времени книги, которые вполне принадлежат московскому славянскому направлению. «Москвитянин», начавшийся в сороковых годах, несмотря на сочувствие к славянам, на уважение к древней русской истории, никогда не был вполне выражением того образа мыслей, во главе которого стояли Хомяков и Киреевские. До 1845 года Киреевские вовсе не участвовали в «Москвитянине»; участие Хомякова было отрывочно; это было переходное время, когда еще два мнения не разделились на два отдельные лагеря, когда в «Библиотеке для воспитания» (издание, выходившее под редакцией Валуева) участвовали и Грановский, и Хомяков, и Киреевский (Киреевским написана была для «Библиотеки» краткая биография Баратынского).
<…> С 1839 года Киреевский был почетным смотрителем Белевского уездного училища. Он принял это место не для того, чтобы считаться на службе и, ежегодно жертвуя небольшую сумму денег, получать чины, но добросовестно исполнял свою должность, следил за направлением и ходом преподавания и принимал живое участие в успехах учеников. В 1840 г. им была написана особая записка «О направлении и мето́дах первоначального образования народа»[12]12
Записка о направлении и мето́дах первоначального образования народа в России (Наст. изд. Т. 1). – Сост.
[Закрыть], поданная тогдашнему попечителю учебного округа графу Сергею Григорьевичу Строганову. В 1854 г. представил он другую записку: о преподавании славянского языка совместно с русским, вследствие которой преподавание славянского языка было полезным делу просвещения в России[13]13
О нуждах преподавания церковнославянского языка в уездных училищах (Наст. изд. Т. 1). – Сост.
[Закрыть]. Киреевский, сознавая свои силы, не мог удовлетвориться деятельностью смотрителя уездного училища. В сороковых годах в Московском университете кафедра философии, ограниченная тогда одною логикою, оставалась без преподавателя. Иван Васильевич искал этой кафедры; по этому случаю была им написана записка о преподавании логики, представленная им попечителю Московского университета графу Строганову. Университетская кафедра была бы, конечно, для него самым лучшим поприщем; здесь вполне могли бы раскрыться способности его, которыми так богато одарила его природа. Все, что писал Киреевский, носит в себе несомненный признак даровитости, но даровитость эта еще ярче отражалась в его разговорах. Киреевский был увлекательно красноречив и говорил гораздо лучше, нежели писал, и, конечно, силою своего таланта плодоносно и благотворно действовал бы на умы молодого поколения. К сожалению, намерение его не могло исполниться. Кажется, что память о «Европейце» и официальная неблагонадежность тяготели над ним и заграждали ему путь к кафедре, хотя мысли, высказанные в «Европейце», сделались почти что ходячими в русской литературе и давно перестали считаться опасными.
В 1844 году друзья Киреевского, зная, что по характеру его срочная работа всего более могла побуждать к деятельности, желали снова подвигнуть его на поприще журналистики. Но в те поры не было и надежды получить позволение издавать новый журнал. Михаил Петрович Погодин, подвергнувшийся в то время разным несчастиям, предложил передать Киреевскому «Москвитянин». Киреевский в это время был в деревне, переговоры шли без него.
<…> Жажда деятельности была так сильна, что Киреевский принял участие в издании «Москвитянина», не получив официального разрешения, о котором он так много заботился. Им изданы были три первые книги «Москвитянина» на 1845 год. Они во многом напоминают книжки «Европейца». Снова Жуковский поспешил прислать все, что им было написано в стихах и несколько отрывков в прозе, с посланием, которое начиналось:
Слух до меня достиг на берег Майна,
Что ты, Киреевский, мой друг,
Задумал быть москвитянином.
Многие имена прежних сотрудников «Европейца» являются участниками обновленного «Москвитянина»: Александр Иванович Тургенев, Хомяков, Языков, князь Вяземский. Но в статьях самого Киреевского и в прозаических статьях Хомякова светит уже другое направление, и достаточно поименовать других сотрудников Киреевского: его брата, Петра Васильевича Киреевского, Константина Сергеевича Аксакова, Дмитрия Александровича Валуева, Вас. Алекс. Панова, Михаила Александровича Стаховича, Як. Л. Липовского (страшно сосчитать, в какое короткое время и скольких уже нет!), достаточно назвать эти имена, других, слава Богу, еще живых деятелей, чтобы увидеть, что здесь начинается высказываться то убеждение, органом которого впоследствии служили «Московский сборник» и «Русская беседа». Под редакцией Киреевского были изданы только три первые книжки «Москвитянина» на 1845 год и переданы многие материалы для 4-го номера. Невозможность издавать журнал, не будучи его полным хозяином и ответственным издателем, и отчасти расстроенное здоровье заставили Киреевского отказаться от редакторства. Летом 1845 года Киреевский переехал в свое Долбино и оставался здесь до осени 1846 года. 1846 год, по словам Киреевского, был один из самых тяжелых в его жизни. В этот год он похоронил свою маленькую дочь[14]14
Речь идет о Е. И. Киреевской. – Сост.
[Закрыть] и лишился многих близких друзей. Почти что в один год скончались Дмитрий Александрович Валуев, Александр Иванович Тургенев, Алексей Андреевич Елагин, Николай Михайлович Языков.
<…> В начале 1852 года Киреевский написал свое известное письмо к графу Комаровскому «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Статья эта была написана для «Московского сборника», издаваемого одним из молодых друзей Киреевского, Иваном Сергеевичем Аксаковым, и напечатана в первой книге. Второй том «Сборника» постигла участь «Европейца». Киреевский перестал вовсе писать для печати.
<…> В тишине своего деревенского уединения Киреевский продолжал работать для своего будущего философского сочинения, изучая писания Святых Отцов.
<…> Долбино в сорока верстах от Козельской Оптинской пустыни. Сюда нередко уезжал Киреевский и проводил здесь целые недели, душевно уважая многих старцев святой обители и особенно отца Макария, своего духовного отца, беседы которого он высоко ценил.
Оптинский монастырь, знаменитый в округе благочестием монашествующих братий, известен почти в целой России изданием многих переводов Святых Отцов и других назидательных книг. В изданиях сих и Киреевский принимал живейшее участие[15]15
И. В. Киреевский непосредственно участвовал в подготовке почти всех святоотеческих творений, изданных в эти годы Оптиной пустынью: «Преподобного отца нашего Нила Сорского предание ученикам своим о жительстве скитском» (М., 1849); «Восторгнутые класы в пищу души» (М., 1849); «Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников» (М., 1852; 1855); «Преподобного отца нашего Симеона Нового Богослова, игумена и пресвитера, бывшего от ограды святого Мамонта, три слова» (М., 1852); «Огласительные поучения преподобного и богоносного отца нашего Феодора Исповедника, игумена обители Студийской, переведенные с греческого старцем Паисием Величковским» (м., 1853); «Преподобного отца нашего Максима Исповедника толкование на молитву «Отче наш» и его же слово постническое по вопросу и ответу» (М., 1853); «Святого отца нашего Исаака Сирина, епископа бывшего Ниневийского, слова духовно-подвижнические, переведенные с греческого старцем Паисием Величковским» (М., 1854); «Преподобного отца нашего аввы Фалассияглавы о любви, воздержании и духовной жизни, переведенные с греческого на славянский старцем Паисием Величковским и изданные от Введенской Оптиной пустыни с преложением на русский язык» (М., 1855). – Сост.
[Закрыть]; почти все корректуры исправлялись в его доме; но не только заведование печатаньем, не одни хлопоты с типографией, цензурою и книгопродавцами, не об одной внешней стороне дела заботился Киреевский; <…> сами рукописи и переводы просматривались Киреевским.
<…> В 1856 году, после великой грозы на Руси, повеяло новой жизнью; русский ум почувствовал простор, и уста заговорили гласно. В Москве основался новый журнал «Русская беседа», под редакцией Кошелева, с участием всех друзей и единомышленников Киреевского. И дружеское отношение к издателю, и желание участвовать в предприятии, начатом с бескорыстною целью добра, и, наконец, возможность вполне высказаться без боязни, что слова его будут перетолкованы, – все это заставило Киреевского немедленно приняться за работу. В феврале он прислал в Москву свою первую статью «О необходимости и возможности новых начал для философии». По неисповедимой судьбе, статья эта, долженствовавшая быть началом большого труда, была его последнею статьею.
В конце великого поста Киреевский поехал в Петербург, чтоб видеть экзамен сына[16]16
Речь идет о В. И. Киреевском. – Сост.
[Закрыть], кончившего курс в лицее. Он пробыл в Москве несколько дней, остановился в доме у матери и повидался здесь в последний раз с братьями и друзьями. 10 июня он занемог холерою, быстро и с страшною силою развившейся, и скончался 11 июня на руках сына и двух друзей его молодости, графа Комаровского и Алексея Владимировича Веневитинова. Тело его было перевезено в Оптину пустынь и положено близ соборной церкви.
