Текст книги "Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 годов (Том 1)"

Автор книги: А. Спиридович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Тут было много правды, но много и лицемерия. Я прочитал письмо вслух, меня стали поздравлять, принесли и генеральские погоны. С производством в генералы я уходил из Корпуса жандармов, зачислялся по армейской пехоте и оставался при занимаемой мною должности по-прежнему в распоряжении Дворцового Коменданта. Мне было сорок два года, а службы в офицерских чинах я имел двадцать два года. Дубенский прозвал меня: генерал-поручик.

Шестое мая, день рождения Государя, прошел тревожно и не походил на праздник, хотя многие и получили чины и ордена. В тот день наш 1-й Железнодорожный полк был переименован в Собственный Его Величества 1-й Железнодорожный полк и получил вензеля Государя на погоны. Это была большая милость. В этой награде видели, конечно, и расположение Его Величества к генералу Воейкову. Но все эти личные радости тускнели из-за тревоги о том, что делается там, в далекой Галиции, где еще так недавно раздавалась веселая победная песня наших солдат, где только что Государь смотрел дивные войска. От туда сообщали, что сегодня немцы бомбардировали Перемышль. Тревожные были сведения и в следующие дни. Даже Троицын день, когда и церковь, и поезда, и все штабные домики и бараки украсились молодыми березками, даже и этот день не казался радостным, как обычно, у нас на Руси.

В эти дни узнали, что В. К. Андрей Владимирович назначен командующим Л. Гв. Конной артиллерией. Серьезный человек, он состоял в распоряжении Начальника Штаба Северо-Западного фронта и службою его начальство было очень довольно. Ему давались важные поручения. В свое время ему было поручено производство дознания о катастрофе в Августовских лесах Самсоновского корпуса.

{150} Дознание было произведено образцово, что и понятно, так как Великий Князь окончил Военно-Юридическую Академию.

В один из этих дней я имел счастье представляться Государю Императору по случаю производства в генералы. Государь был обворожителен и бесконечно милостив.

11 мая немцы атаковали участок реки Сана между Ярославом и Перемышлем и утвердились на правом берегу Сана. Наша новая линия была прорвана. Новый тяжелый удар. Но известие, что Италия встала на сторону союзников и объявила воину Австрии – принесло некоторую радость. Но говорили, что и это очень запоздало. Если бы это было раньше. Никто вовремя не помогает России и только все требуют жертв от нее – это красной нитью проходило во всех разговорах о наших союзниках. И много нехороших слов раздавалось тогда против наших дипломатов, которые, танцуя перед иностранцами, забывают интересы России. Все говорят об общих интересах, а на деле выходит иначе. Интересы России далеко не кажутся союзникам общими. Не добрыми словами вспоминали тогда и Сазонова и особенно Извольского. Припоминали слова Столыпина при назначении Сазонова: "Я за него буду думать, а он будет исполнять"... Может быть это и не было сказано, но теперь это говорилось.

13 мая Государь покинул Ставку и на другой день вернулся в Царское Село.

Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное Артиллерийское Управление с В. Кн. Сергием Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции.

С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем Императрицу... Она, бедная, являлась козлом отпущения за все, за все. В {151} высших кругах кто то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило о таком мире. Там витала лишь одна мысль, биться, биться и биться до полной победы.

Но сплетни шли, все щеголяли ими. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли то проявление ненависти к немцам, или протест против действия местных властей, которые, якобы, мирволили немцам в Москве трудно сказать. Но только 27 числа простой народ начал громить немецкие магазины. Полное бездействие, растерянность, а попросту говоря, полное несоответствие высшей московской администрации своим должностям было причиной тому, что погром продолжался три дня, причем Петербургская центральная власть не получила официально из Москвы о том уведомления,

В Петербург долетели слухи о том, что при погроме чернь бранила членов императорского дома.

Бранили проезжавшую в карете В. Кн. Елизавету Федоровну. Кричали, что у нее в обители скрывается ее брат Великий герцог Гессенский. Хотели громить ее обитель. Помощника градоначальника торговки схватили на базаре, помяли, хотели убить и ему пришлось показать им нательный крест, дабы убедить, что он не немец, и уже после этого его спасли друзья в одной из соседних гостиниц. Охранное отделение видело в происходившем подпольную работу немецких агентов и наших пораженцев.

Государь был осведомлен обо всем в полной мере, а 30-го числа председатель Государственной Думы – Родзянко счел нужным доложить о происшедшем Его Величеству, хотя это вообще не входило в круг его обязанностей, а вне времени сессии – и тем более. Но Родзянко в то время как бы считал себя каким то сверх-инспектором всего происходящего в России по всем частям, и разъезжая по России, бранил всё и вся, кричал на всех и вся, обвиняя и всё и вся, всем докладывал. Эта его болтовня привела к тому, что на него перестали смотреть серьезно и когда позже он действительно говорил дельные вещи (при {152} начале революции) ему вообще уже не верили как болтуну.

В этой поднявшейся сумятице сравнительно незаметно прошла и смерть Вел. Кн. Константина Константиновича, Президента Академии Наук, Главного начальника военно-учебных заведений, человека замечательного во многих отношениях. Я уже много говорил о нем в предыдущем томе.

Великий Князь скончался в Павловске 4-го июня и был похоронен со всей полагающейся ему помпой в соборе св. Петра и Павла, в Крепости 8 числа. Царица Александра Федоровна, по нездоровью, не могла быть на похоронах. Покойный оставил Академии Наук все свои рукописи, среди которых были и его дневники, которые он завещал опубликовать лишь через 99 лет. Академии же завещал Великий Князь и кольцо А. С. Пушкина.

В лице Великого Князя ушел из жизни человек большого ума, редкого политического таланта, хорошей души, доброго сердца. Ушел человек, принесший родине много пользы и особенно в области педагогической, по воспитанию нашей военной молодежи – будущих офицеров Русской Императорской армии. Такой молодежи, какую выпускали наши кадетские корпуса, не получала ни одна из европейских армий. Может быть с ней могла соперничать только германская, но у нашей было больше заложено добра и сердца.

В тот же день, 8 числа, я был вызван к военному министру генералу Сухомлинову переговорить о том, как оформить мое положение после производства в генералы и ухода из Корпуса жандармов. Генерал Сухомлинов знал меня уже давно, еще с моей службы в одно время с ним в Киеве при Драгомирове. Он не раз откровенно говорил со мной по некоторым злободневным вопросам. И на этот раз, окончив с моим личным делом, генерал перешел на злобу дня.

Его вновь начали травить, взваливая на него всю вину за недостаток артиллерийских снарядов. Генерал с документами в руках пояснял, насколько Вел. Кн. Сергий Михайлович ревниво оберегал свою область, поскольку он не подпускал никого к ней. Все это, конечно, отлично знают и {153} он – Сухомлинов, конечно, не может о том кричать, взваливая вину на Великого Князя и т. д.

Министр надеялся, что теперь, с образованием Особого Совещания по артиллерийскому снабжению, дело двинется вперед, тем более, что Вел. Кн. Сергий Михайлович отстранен от Совещания, а его правая рука – генерал Кузьмин-Караваев, уволен от должности.

Перейдя к событиям в Галиции, генерал уже не в первый раз пояснял мне ошибочность Ставки идти на Венгрию, за что теперь и расплачиваются. И чувствуя вину, ищут виновных, ищут козла отпущения. Генерал очень волновался, но повторял, что Государь знает и понимает все. Государь знает, за что его не любит и преследует Вел. Кн. Николай Николаевич. Государь знает все и он справедлив. На эту справедливость только и надеялся генерал. Он был очень откровенен и надеялся, что я передам весь разговор Дворцовому Коменданту и он дойдет до Его Величества.

Задержавшись в Петербурге я побывал в Охранном Отделении. Там беспокойно смотрели на поднимающийся поход против правительства и радовались слухам об уходе Министра Внутренних Дел Маклакова. Несерьезный, даже легкомысленный министр, он носился с проектом упразднения Государственной Думы, не имея для проведения подобной реформы ни достаточного государственного ума, опыта, ни характера, ни людей, которые бы поняли его и пошли за ним по этому скользкому пути. Слухи же о проекте просочились в политические круги, в общество. Они возбуждали тревогу. За проектом видели реакционность Государя и Царицы. А между тем в тылу, которым должен был интересоваться Маклаков – был хаос. Во все вмешивались военные, Ставка.

Конечно было трудно, но он то – министр и не занимался этим насущным делом, а витал в высшей политике. Но до смерти князя Мещерского, имея в лице его идеологического руководителя, руководителя умудренного житейским опытом, Маклаков, в глазах некоторых еще казался как бы политической величиной, но после смерти князя на него перестали совершенно смотреть серьезно. И сам он {154} чувствуя свою малопригодность и неспособность, уже просил раз Государя об уходе, но его удержали. С Московским погромом Маклаков был окончательно скомпрометирован. Хотя Московского Градоначальника и уволили, но все как бы ждали, а что же постигнет самого министра и его помощника генерала Джунковского. И уходу Маклакова радовались. Хотели серьезного настоящего министра внутренних дел, а не только занятного рассказчика.

9 июня состоялся спуск дредноута "Измаил". Церемония прошла блестяще, в присутствии Государя. Нельзя было не восхищаться деятельностью Григоровича. Только что на Юге, в Николаеве, Государь любовался работами на Черноморских верфях, теперь видел работу на Балтийских. Григорович был много счастливее своего сухопутного коллеги Сухомлинова. Он умел ладить с Государственной Думой, при том же самом Государе. Он был единственный и полный хозяин у себя в министерстве.

После краха Японской войны, никто из Великих князей уже не вмешивался в дела флота. Не то было у министра военного, на суше. Там чуть не каждый пожилой Великий князь в генеральских чинах считал себя знатоком и авторитетом. И интриг, и интриг в их окружении было – хоть отбавляй, что и показала война.

В этот же день узнали об оставлении нашими войсками Львова. Теперь уже никто не сомневался в очищении Галиции и то, что произошло там, называли катастрофой. Чувствовалось, а многими и высказывалось, что, Ставка не может справляться со своим делом.

И черного Данилова, и Янушкевича бранили очень. При таком настроении в Петербурге Государь выехал 10 июня в Ставку.

Настроение в Ставке было очень нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители Ставки решили искать опоры в "общественности". Уже вечером 11, в день приезда Государя стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, Государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого Государь не любил и которому он даже не доверял в полной мере, зная и про его интриги против Сухомлинова, и про {155} его заигрывание с Думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.

Сухомлинову Государь послал следующее письмо:

Ставка, 11 июня 1915 года.

"Владимир Александрович,

После долгого раздумывания, я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящее время. Имев сейчас разговор с Вел. Кн. Николаем Николаевичем я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали. Тяжело мне высказать это решение, когда еще вчера видел вас. Сколько лет проработали вместе и никогда недоразумений у нас не было.

Благодарю вас сердечно за вашу работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами.

Уважающий вас Николай".

Стало известно и то, что по совету Великого Князя вместо Маклакова Министром Внутренних Дел назначается Н. Б. Щербатов. Его любил Великий Князь. А брат его состоял при Великом Князе.

Щербатов был крупный Полтавский землевладелец и Губернский предводитель дворянства. Князь был настоящий широкий, культурный русский барин, обладавший здравым умом, энергией и деловитостью. По коннозаводству он сделал многое и умел доставать у Государственной Думы нужные кредиты. Во время же войны князь был назначен инспектором всего конского состава армии с чрезвычайными полномочиями и принес делу много пользы. На новый пост его продвигал Вел. Кн. Николай Николаевич и Совет министров, смотревший на него, как на хорошую связь с общественностью.

За вечерним чаем в нашем вагон-столовой уже положительно говорили о новом курсе "на общественность", который принимается по настоянию Великого Князя, а посредником примирения правительства с общественностью является вызванный в Ставку умный и хитрый Кривошеин.

{156} Наш поездный Нестор-летописец, генерал Дубенский, побывав у Федорова и у Нилова, потолкавшись и в Ставке, уже совершенно переменил фронт. Он вдруг стал таким либералом и прогрессистом, что хоть куда. Щербатова он, оказывается, давно знает по лошадям, и расхваливал его во всю. С Поливановым, которого он всегда награждал нелестными эпитетами, он, оказывается, когда-то служил и отношения у них были самые лучшие. Его наш Дмитрий Николаевич восхвалял теперь весьма, а бедного Сухомлинова совсем разжаловал в разряд легкомысленных.

Разошлись мы поздно и старик долго затем гулял по коридору нашего вагона, шлепая туфлями.

12, с утра все были встревожены и в ожидании, как и что оформится. От генерала Сухомлинова была получена Государем телеграмма о сдаче им должности Вернандеру. Сейчас же после завтрака приехал Поливанов и прямо с вокзала проехал к Великому Князю. Оттуда он был вызван через дежурного флигель-адъютанта к Его Величеству.

Немного спустя Поливанов вышел и стало известно уже от него об его назначении. Старшие поздравляли. Наш Димитрий Николаевич озабоченно и горячо доказывал, что лучшего выбора нельзя было и сделать, что он всегда говорил и т. д.

Генерал Поливанов и Кривошеий были приглашены к Высочайшему обеду. Вечером уже передавалось, что Государь в самых милостивых словах объявил Поливанову об его назначении, расспрашивая его про сына и расставаясь поцеловал его, желая успеха.

13 июня в 10 утра, Государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад. У крыльца дежурный офицер рапортовал Его Величеству. На крыльце без фуражки генерал Данилов. Доклад делался от Верховного Главнокомандующего. Его читал генерал Янушкевич перед большой картой, присутствовал и генерал Данилов

На этот раз на доклад был приглашен и генерал Поливанов, что было сразу же замечено и учтено, как особо хорошее отношение к генералу со стороны Великого Князя, который не допускал на доклады генерала Сухомлинова.

{157} После доклада Государь ходил несколько минут по аллее с генералом Поливановым, выслушивая какой то доклад. Фонды генерала еще более поднялись

Дубенский горячо упрашивал барона Штакельберга приказать фотографу Гану (Ягельскому) немедленно же снять Поливанова. Фельд-егерские офицеры, получив новое начальство, бегали особенно деловито. Даже появился их начальник полковник Носов, нарядный и лихой. В Аракчеевском кадетском корпусе он отличался широкой и высокой грудью и был особенно молодцеватым. Маленькие кадеты старались подражать ему.

После завтрака пришел поезд со всеми министрами, во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали: П. Л. Барк, С. Д. Сазонов, С. В. Рухлов, П. А. Харитонов, Кн. Шаховской и Кн. Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах и только Кн. Щербатов, моложавый и веселый, был в защитной форме и высоких сапогах и выглядел совсем по военному. Горемыкин заехал к Великому Кн., после чего Великий Князь вышел к министрам, поджидавших премьера на скамейках около поезда. После ухода Вел. Кн. состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс – "на общественность" не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить Государя, для примирения с общественностью, заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера Самариным.

После совещания Горемыкин имел доклад у Государя и вернувшись сообщил, что Его Величество соизволил на (назначение Самарина и Хвостова и что на завтра, в два часа, назначается заседание Совета министров под председательством Его Величества. Согласился Государь и на подписание декрета о новом курсе на имя Горемыкина.

Это была инициатива все того же Кривошеина, который составил и проект, и показывал его Вел. Князю.

Из лиц свиты заметно волновался всем происходящим князь Орлов. Его тучную, изнывающую от жары фигуру, можно было неоднократно видеть с портфелем в руках {158} шествующим к поезду Великого Князя и обратно. Над этими деловитыми визитами не раз подтрунивал за чаем Государь.

Особенно торжественно, но спешно деловито, проходил то туда, то сюда Янушкевич. Погода была дивная, жаркая. В огороженном Барановичоком пространстве, где уютно в лесу расположились все поезда – было все на виду. Новости передавались из уст в уста. Министры были в ажитации. Ставка и того больше. Политический момент был очень важный. Получив приказание от Штакельберга, Ган бегал с аппаратом и даже с помощниками снимал и министров, и генералов, в одиночку, по два, группами. Вообще все указывало на важность переживаемого момента.

Нилов ругался и пил от жары сода-виски, Федоров радовался повороту на общественность, Воейков красный от жары, попыхивал сигарой и глубокомысленно ронял иногда: – политика нас не касается... Он не терпел Поливанова, с которым у него были какие то столкновения, но теперь тактично не говорил ничего против него и даже помог ему получить Высочайшее разрешение на временное проживание в лицейском флигеле в Царском Селе. Государь повелел предоставить и стол от Двора.

Вечером были у всенощной. После все министры обедали у Его Величества. Позже князь Орлов беседовал с Поливановым, после чего тот имел совещание с Янушкевичем и Даниловым о взаимной работе. Устанавливалась столь необходимая дружная работа Ставки с Военным министром, чего не было при Сухомлинове, которого Великий Князь не терпел.

14, воскресенье, все с утра в каком то приподнятом, праздничном настроении. С 10 утра Государь слушал доклад, на котором опять присутствовал Поливанов. Затем все отправились к обедне. Были и министры. Служили особенно торжественно. Пели отлично. Молебен был с коленопреклонением. На Высочайшем завтраке были Великие Князья и все министры. Завтракали в роще, под большим навесом. После завтрака под тем же навесом состоялось заседание совета министров под председательством Государя. Навес издали был окружен охраной, которой распоряжался сам {159} Воейков. Заседание продолжалось от двух до пяти часов.

Кроме министров присутствовали Великий Князь, Янушкевич и московский генерал-губернатор князь Юсупов. Юсупову Государь предложил доложить о происшедшем в Москве погроме немцев. Волнуясь и жестикулируя, Юсупов приписал всю вину за погром министерству Внутренних дел и в частности генералу Джунковскому, которые-де, покровительствуя постоянно немцам, возвращали из ссылки удаленных из Москвы немецких подданных и это возмутило, наконец, простой народ и он устроил погром. Московская же полиция не сумела ни предупредить его, ни прекратить.

Доклад продолжался более часу и произвел странное, неясное впечатление. Выходило так, что он сам натравливал население на немцев. После ухода Юсупова перешли к текущим вопросам по комплектованию армии, после чего Государь удалился.

Обсудили проект Высочайшего рескрипта Горемыкину о решимости вести борьбу "до полного торжества русского оружия", о том, что Государь ожидает "от всех правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной дружной работы для нужд доблестной армии".

Объявлялось о созыве законодательных палат в августе месяце. Хитрый Кривошеий развил перед Великим Князем мысль о необходимости и желательности и впредь подобных высоких совместных совещаний представителей правительства и Ставки. Ловко и умно продвигали все выше и выше Великого Князя. У Янушкевича и так променявшего всякую стратегию и тактику на внутреннюю политику совершенно, видимо, кружилась голова.

Все расходились из палатки в счастливо-приподнятом настроении. Фотографы вновь ловили моменты. Вышедший из вагона Государь снялся в общей группе с участниками совещания.

Вскоре Государь вышел на прогулку и обронил шедшему с ним Дрентельну, что он так и знал, что в немецком погроме виноват Джунковский, что и заявил князь {160} Юсупов. После прогулки Дрентельн передал слова Государя Джунковскому, вагон которого тоже стоял в роще. Джунковский с большим возмущением передал мне в тот же вечер и сказал, что он уже затребовал по телеграфу выслать ему немедленно из Петербурга все данные по затронутому вопросу.

Пикантно было то, что Юсупов и Джунковский были в очень хороших отношениях и потому обвинения Юсуповым казались очень странными. Весь вечер доклад о виновности Джунковского был злободневной темой в обоих императорских поездах и все симпатии были на стороне Джунковского. По инициативе Великого Князя с Юсупова сняли командование войсками Московского округа. Он остался только Главноначальствующим. Все министры еще раз были приглашены к Высочайшему столу и уже поздно вечером их поезд отбыл в Петербург.

Оставшиеся обсуждали происшедшее. Некоторые генералы Ставки казались какими-то именинниками. Было даже комично. Роль Кривошеина понимали, как желание заменить собою Горемыкина. Но Государь верил Горемыкину. Он был стар, но был честен, понимал нашу общественность и превыше всего ставил волю Монарха. Это, конечно, многим не нравилось.

Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности совпал со странными, нехорошими, доходившими до нас слухами. Из Москвы были получены письма, в которых говорилось про состоявшееся в Москве совещание представителей Земств и Городов, которое вынесло постановление добиваться устранения Государя от вмешательства в дела войны, и даже верховного управления, об учреждении диктатуры или регенства в лице Вел. Кн. Николая Николаевича. Заговорили о заключении Императрицы Александры Федоровны в монастырь и это связывалось со Ставкой и с нашим князем Орловым.

Эта сплетня о плане заточения Императрицы распространялась среди обслуживавших Государя лиц еще в прошлый майский приезд в Ставку и шла из купе князя Орлова. В ту поездку князь Орлов позволил себе как-то {161} особенно резко бранить Государыню, не стесняясь тем, что в соседних вагонах находился сам Государь, а нехорошие эпитеты князя слышали не только собеседники князя, но и прислуга и фельдъегерские офицеры, вертевшиеся тут же в его купе-канцелярии.

Это вызывало тогда большие разговоры. При дряхлости министра двора, никто не мог воздействовать на князя.

В один из вечеров того пребывания в Барановичах, генерал Дубенский, большой патриот и не менее большой болтун, предложил мне настойчиво прокатиться на автомобиле, так как ему, кстати, надо и кое-что мне сказать. Когда мы отъехали довольно далеко, генерал исподволь, осторожно стал рассказывать мне, что существует план заточения Императрицы в монастырь. Что замысел этот идет из ставки и что к нему причастен князь Орлов, что особенно и озабочивает его, Дубенского. А князь даже рассказывал это, по секрету, конечно, лейб-хирургу Федорову. От Федорова это услышал Дубенский и вот он считает, что это надо бы доложить Дворцовому коменданту. Я слушал молча, обдумывая как выйти перед Дубенским из щекотливого положения, создаваемого рассказом, в котором была доля правды, о которой уже знал Воейков.

"Что за вздор, Димитрий Николаевич, – сказал я наконец. Заточить Царицу в монастырь при живом то Государе. Да разве это возможно. А как же с Государем то будет. Ведь это же заговор, революция..."

Дубенский молчал. Видимо он не ожидал, что я буду реагировать именно таким образом. Мы перевели разговор на другое, порешив, что все это сплетни, и так вернулись к нашему поезду.

Но я был встревожен. Выступать перед Дворцовым комендантом с официальным докладом по поводу только что слышанного, это значило обвинять близкое Государю лицо по свите в государственной измене. Для этого надо было иметь более веские данные, чем рассказ Дубенского, к словам которого мы привыкли уже относиться с большой осторожностью Мы прежде всего помнили, что это писатель-журналист. Воейков же просто его не переваривал, а {162} он боялся Дворкома, как огня. К тому же я знал что Дворком (Воейков) уже осведомлен об этих слухах.

Слух об заточении сделался достоянием всей свиты. Знала о нем и прислуга. Дошло и до Их Величеств. Знали дети. Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне (и другим) что придя однажды во дворец к больному наследнику он увидел плачущую Вел. Кн. Марию Николаевну. На его вопрос что случилось, Великая Княжна сказала, "что дядя Николаша хочет запереть "мама" в монастырь". Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, что все это, конечно, неправда.

В тот же прошлый приезд в Барановичи уже было обращено внимание на странную дружбу, возникшую у князя Орлова с Вел. Кн. Николаем Николаевичем. Будучи в Барановичах князь Орлов каждый день ходил к Великому Кн., часто с портфелем и иногда они ездили вместе кататься на автомобиле. Все это знал и видел из окон своего вагона Государь. Он не скрывал иногда тонкой иронии, указывая лицам свиты за пятичасовым чаем на уезжающих друзей.

Знавшим характер Государя было ясно, что эта новая дружба не очень нравится Государю.

Слухи о какой-то интриге, которую как бы боялись называть своим настоящим юридическим термином, т. е., заговором, были столь настойчивы, что даже такой осторожный и тонкий человек, как Мосолов, и тот имел беседу с графом Фредериксом Последний не хотел верить в серьезность слухов, называл их сплетнями и тогда так и решили во дворце, что это великосветская сплетня, пущенная князем Орловым. Ему приписывали много удачных острот и словечек

Но вот теперь, в настоящую поездку, в настоящий момент, в связи с пришедшими из Москвы сведениями об устранении Государя, слух о заточении Императрицы приобретал большой смысл и получал серьезный характер.

Тогда же я получил письмо доклад из Петербурга, где мне достоверно сообщали, что в кружке А. А. Вырубовой уже имеются сведения о заговоре, о том, что хотят использовать Вел. Кн. Николая Николаевича, что Государыня {163} хорошо осведомлена об интригах и что уехавший 15 числа на родину Распутин, советовал остерегаться заговора и "Миколу с Черногорками". Из Царского мне писали, что настроение Императрицы болезненное, пасмурное, нервное. Что Царица недовольна всем, что произошло в Ставке, что она рвет и мечет на Орлова, Дрентельна, Джунковского.

Тогда мы, люди стоявшие близко к делу, особенно сильно жалели, что на посту министра двора был уже не работоспособный, дряхлый, угасавший с каждым днем, граф Фредерикс. Ему было более 77 лет. В течение дня он мог работать в полном уме только каких-нибудь два часа и то в определенное время. И его рвали в это время на части для подписи нужных распоряжений. Его функции по частям исполняли разные лица свиты, но они не имели права делового доклада по ним Государю и их частные доклады походили скорее на интриги. В свите был развал. За князем Орловым тянулся полковник Дрентельн. Получалось дикое ненормальное положение: самая ближайшая Царю его часть – Военно-Походная Канцелярия, была в оппозиции к Государю и его семье, а ее главный начальник – Главнокомандующий Императорской Главной Квартирой, Фредерике, который по должности Министра Двора должен бы и объединять и руководить всей свитой – был развалина.

Наш Дворцовый Комендант Воейков отлично понимал и всю ненормальность, и вою серьезность тогдашнего положения, и он горой встал за Государя и Царицу, хотя и понимал отлично их ошибки, особенно в отношении Распутина.

Воейков был настороже и это дало мне право записать тогда в мой дневник и сообщить в письме в Москву следующее:

,,Мы знаем все, что надумали в Москве на съезде и если правительство, вернее Его Величество, идет навстречу общественным кругам, то очень ошибаются демагоги вроде Гучкова, думая, что им удастся государственный переворот. Это учитывается и кому надо – тот на чеку".

В те дни погода стояла теплая, даже знойная. Лето было в расцвете. Дивно хорошо. Почти каждый день {164} Государь перед чаем выезжал прокатиться в автомобиле или гулял пешком. Его сопровождали обычно: Воейков, Саблин, Дрентельн, Граббе, Федоров.

На 22 было предположено проехать в Беловеж. Государь был там последний раз в 1912 году, о чем рассказано у меня за тот год. Теперь там был новый заведующий – г. Львов, женатый на сестре Штюрмера. Старый управляющий Голенко, получивший повышение в Москву, оставил по себе память устройством после 1912 г. отличного музея.

В 1913 году в Беловеже охотился, как гость Его Величества, князь Монакский – Альберт. Он остался в восторге от пущи и ее охоты, убил несколько зубров, скелеты которых подарил французской и английской академиям. После него охотился Вел. Кн. Николай Николаевич, а на 1914 год Государь предполагал пригласить на охоту Императора Вильгельма. И вот война...

Как все это меняется, так припоминал я, едучи 22 рано утром в Беловеж вместе на автомобиле гофмаршальской части, который вез заготовленный завтрак.

Быстро летели наши автомобили. Нам предстояло сделать около 200 верст, но головной шофер ошибся и мы накрутили до 300. Последние верст двадцать путь шел по самой пуще. Красота. Лес вековой. Тишина. Прохлада. Солнышко с трудом пробивается сквозь чащу. Нет, нет да и ударит в лицо, а затем опять тень.