Текст книги "Мы-первопоселенцы! (СИ)"

Автор книги: А Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кокоулин А. А.
Мы-первопоселенцы!

(конкурсное)

День первый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Оууу! Мы летим! Нас пятеро. Я. Энни Мэнгольд, из Йорка, Великобритания. Тэмуро Кагава, из Японии, префектура Акита. Якоб Корстка из Словакии или Словении, а, может, из Венгрии, двухметровый великан. И навязанный нам в последний момент русский с дурацкой и труднопроизносимой фамилией Пшч... Пис... Песчанникоф.

Я чувствую себя замечательно! Стимуляторы работают!

Мы – участники программы "SpaceFarm" и "Eurocorp Star Agency" по добровольной колонизации отдаленных планет станем новым форпостом человечества в глубинах холодного космоса! Это восторг!

Я кричу в своей капсуле. Рыжая Энни подвывает из своей. Кагава хихикает. Корстка молчит. Русский обещает нам, тупоголовым кретинам, посворачивать бошки, если мы не заткнемся. Веселый парень!

Нас замечательно трясет. Происходит корректировка. Мы прицеливаемся прямо в хвост Скорпиону. Скоро включатся разгонные двигатели, и нашу скорость несколькими импульсами доведут до околосветовой.

Йох-ху! Нам лететь двенадцать лет!

У меня есть несколько минут до того, как сработает криогенная заморозка, поэтому я хочу успеть поделиться с вами всем, что знаю.

Ребята! Мы летим на все готовое. Да! Месяц назад тем же маршрутом отправлена роботизированная станция, которая к нашему прибытию автоматически распакуется и запустит мини-заводы по добыче воды и регенерации воздуха. Учитывая, что планета в каталогах обозначена близкой к земному типу, мы отправляемся на курорт!

Хо...

Год двадцать пятый, день, пусть, первый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Земля, вы меня слышите?

Почему вы не сказали нам, что двенадцать лет – это полет, а еще двенадцать лет – разгон и торможение? Если это не ложь, то что?

Впрочем, Псч... Песчанникоф сказал, что по законам релятивистской механики вы давно уже умерли и злиться на вас не имеет смысла. Он сильно сомневается, что что-то вообще осталось от "SpaceFarm", "Eurocorp Star Agency" и от привычного нам мира.

Иногда русский несет жуткий бред.

Хотя то, что за эти двадцать четыре года мы получили лишь два сообщения, говорит, скорее, в его пользу, чем в вашу. Причем первое сообщение было еще понятным. "Приятнг плета?". Несмотря на выпавшие гласные и провокационный вопросительный знак, я могу принять это за пожелание. Но второе?

"Сбпр вва сткр Ю".

Из русского, конечно, тут же посыпались варианты. С борта президентского рейдера в вас стреляли крылатой ракетой. Ю. Ю, видимо, как подпись какого-нибудь китайца. Субпродукты вываривать стократно. Себя прости, ввались с открыткой юга. Нет, Юга. И так далее. Понятно, что полная ахинея, но некоторые интерпретации звучат тревожно.

Впрочем, мы подлетаем.

Сейчас мы наводимся на станцию, и с минуты на минуту капсулы стартуют к нашей новой Земле. На экране она коричневато-желтая, в жидкой облачной дымке. Песчаникоф мрачно замечает про океаны – их нет, по крайней мере, визуально.

А меня беспокоит Корстка. Он молчит с самого начала полета. Как бы не случилось чего. Как бы он не умер. По связи не слышно его дыхания.

И э...

Год двадцать пятый, день второй.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Мы приземлились! Нет, припланетились! Предложение Энни назвать планету Новым Приютом было принято единогласно. Молчание Корстки тоже зачлось в плюс. Здравствуй, Новый Приют!

Двадцать четыре световых года от Земли. Земля, тебя не видно!

Я продолжаю отсылать свои заметки, которые, как сказал русский, только добавляют шума в космосе. Ну и что? Кто-нибудь да услышит. Можно ловить Юпитер, а можно меня – пакетом – на декамириаметровых волнах.

После разморозки предохранительная эластичная пленка, которая стягивала тело, становится моим скафандром. Вместе с аппаратом дыхания на груди и двадцатичетырехчасовым запасом кислорода на спине. По расчетам запаса должно с лихвой хватить на то, чтобы неспешно перебраться из капсулы на базу.

Умная фармакология разогревает мышцы. Стимуляторы. Ух, хорошо!

Связь барахлит. Но все мы, кажется, упали недалеко друг от друга и в двух-трех километрах от станции. Во всяком случае, я слышу, как сопит Энни, как медведем ворчит Песчанникоф, и ловлю писк сигнального маячка.

На волю!

Фронтальная крышка капсулы от нажатия на рычаг выстреливает наружу, быстро рассеивается дымок, и глазам моим предстает равнина в серых и желтых тонах. Желтое – это земля. Серое – снег. Рыжее вдалеке, видимо, станция.

Холодно! Пленка хоть и прочна, но неровности поверхности передаются моим ступням со всеми нюансами. Как-то не продумано это. Прихватив спас-чемоданчик, я спешно ковыляю по мерзлой земле на писк маячка.

Пленка прозрачна и хрустит при каждом движении. Я кажусь сам себе человеком, завернувшимся в полиэтиленовый мешок.

Вперед!

Метров за двести слева я вижу маленькую фигурку Энни, которая, сгибаясь, бредет одним со мной маршрутом. Ее формы соблазнительно проглядывают под пленкой. Позади справа я скоро замечаю Кагаву, во всяком случае, его нельзя спутать ни с Корсткой, ни с русским. Он совсем невысок.

Ветер катит катышки снега. Снег не тает. Станция, кажется, не становится ближе, хотя маячок пиликает все громче. Скоро расстояние между мной и Энни сокращается до десятка метров, и мы медленно пробираемся друг к другу сквозь летящую снежную крупу.

– Привет, как ты? – хриплю я в передатчик.

– Хородно, – отвечает она мужским голосом.

В общем, оказалось, что это Кагава, а Энни, значит, задержалась чуть позади. Различить их под пленкой проблематично. Открытие неприятное, компания Энни мне нравится больше.

– Энни, где ты? – рассыпаю я радиоволны в эфир.

– Иду, – приходит ответ.

У бедной Энни стучат зубы.

– А русский? – спрашивает Кагава.

– Кажется, он пошел за Корсткой.

– Он сумасшедший, – говорю я.

– Русский, – пришептывает Кагава, словно это все объясняет.

Наконец, станция показывается целиком.

С ней что-то не то. Если первый купол раскрылся целиком, то следующие два не раскрылись вовсе. Штанги бутонов выдвинулись, но неподвижно зависли в воздухе, изломанные гусеницы переходов до половины засыпало снегом. Зато при нашем появлении загорелся прожектор. Посветив секунд двадцать, он потух.

– Мы здесь умрем, – говорит Кагава.

Самурайского в нем было – чуть.

– Зачем же нас тогда посылать? – спрашиваю я.

– Боршие деньги.

– Мальчики, что там? – подает голос Энни.

– Станция... – я морщусь. – Она не совсем готова.

– О, Господи! Мы замерзнем насмерть?

– Не знаю. Не сразу, наверное.

Добравшись до станции, мы с Кагавой – голые люди, обернутые пленкой, – по очереди скручиваем маховик на входном люке. Затвор подается туго, видимо, смазка застыла, или еще что-то, Кагава ругается по-японски. Когда появляется Энни, мы уже тяжело дышим и готовы биться о станцию головой.

Пятнышки сосков у нее весело просвечивают, но, честно говоря, у меня совсем нет каких-то порочных мыслей. Боюсь, на холоде я не слишком функционален в этом плане. Впрочем, Энни все равно действует на нас мобилизующе.

От наших с Кагавой усилий маховик делает еще один оборот, но люк и не думает открываться. Энни садится прямо в снег.

– Все, мальчики, – вяло говорит она. – Я пас.

Я сажусь рядом.

Мысленно я составляю претензию к "SpaceFarm", "Eurocorp Star Agency", а также к ООН, ЕКА и Агентству по безопасности космических полетов.

Я требую...

Год двадцать пятый, день, кажется, третий.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Пол на станции дышит теплом. Это замечательно. Можно согнуть руку. Можно согнуть ногу. Можно ущипнуть себя – жив? Жив. Сбоку, отогреваясь, пристанывает Кагава. Все-таки у японцев сложные отношения со смертью.

Я переворачиваюсь на спину. Шуршит пленка. Я не умер. Меня спасли. Первое чудо на отдалении двадцати четырех световых лет от Земли! Возможно, Иисус "зайцем" прокатился на нашем корабле.

Я приподнимаюсь на локте.

Чудо рядом. Под тускло светящейся панелью на стенке купола чудо в образе русского деловито копается в моем спас-чемоданчике, выкладывая из него и сортируя по кучкам пищевые концентраты, стимуляторы, биопротекторы и прочие полезные препараты. Другие спас-чемоданчики уже распотрошены.

– Так, – увидев, что я очнулся, Песчанникоф, наставляет на меня палец, – ты! В состоянии двигаться?

Я неуверенно киваю.

– Пошли.

Песчанникоф поднимается.

– Куда? – спрашиваю я.

Из пленки, приблизившись, на меня смотрят безумные серые глаза.

– Туда, – Песчанникоф указывает на овальную кишку тамбура.

– Обратно?

Русский кивает.

– Ни за что!

Мне думается, что я храбр. Я, Джон Элгуд Смит, противостою безумию, пока Песчанникоф не начинает бить меня ногой по ребрам.

Это больно, хоть нога и босая.

Приходится подчиниться и, вскрикивая, идти к тамбуру. По пути мне встречается затянутый в пленку и неподвижный Корстка. Я с содроганием понимаю, что он мертв. Определенно, русский не любит церемониться.

Господи, мы попали во власть сумасшедшего!

Зачем, о, зачем его сунули к нам пятым номером? Возможно, он и спас нас лишь для того, чтобы реализовать свои дикие фантазии. Бедная Энни!

– Стой!

Я замираю. Песчанникоф надвигается и наворачивает на меня одеяло из желтой блескучей фольги.

– Это все, что есть, – говорит он.

Я не благодарю. Я гордый. Меня сейчас выгонят на мороз.

Песчанникоф тем временем подходит к Кагаве и выговаривает ему что-то тихим голосом так, чтобы мне не было слышно. Видимо, это угрозы. Японец слабо шевелит руками, потом кивает своим кульком.

– Идем, – обращается ко мне русский.

Ему приходится подгонять меня. Раз! – хлопает дверь тамбура. Два – мигает лампа, разрешающая выход.

Мы идем в обход купола. Снег летит и катится. Я семеню за русским, который широким шагом собственника меряет землю.

– Здесь ни хрена не установлено, – остановившись, наклоняется ко мне Песчанникоф. – Ни генератора воздуха, ни синтезаторов. Силовая установка – дерьмо.

– Но как же... – выдыхаю в одеяльную щель я.

– Никак. Ты сам видел.

– И что делать?

Песчанникоф машет рукой в сторону, где из поземки и снежных завихрений проступают оранжевые пятна.

– Там контейнеры с оборудованием. Первое – это регенератор найти. Кислорода здесь всего двенадцать процентов. Плюс примеси. Сдохнем ни за что. У нас запасов на час, полтора осталось, так что сам думай.

Думать я почему-то не могу. В голове шумит. Я бреду за русским, стараясь наступать в лунки его следов. Песчанникоф идет сквозь ветер, словно его нет, в то время, как мое одеяло пытается улететь. Я едва удерживаю его скрюченными руками.

Пятно контейнера выплывает неожиданным и желанным призом. Одним углом контейнер зарылся в землю и накренился. В результате снега намело до самой крыши, а перед створками вырос сугроб высотой около метра.

Песчанникоф опускается на колени и принимается отгребать снег. На мгновение он поворачивает голову и рявкает:

– Помогай!

– Я не уверен... – говорю я.

– Пну, – угрожает он. – Запинаю до смерти.

Мне приходится отпустить одеяло. Желтой тенью оно пропадает в зыбкой серой круговерти.

– Дурак, – шипит Песчанникоф, – подложил бы под колени. Это, сука, тебе не расходный материал.

Мы отбрасываем снег. Мой правый бок, подставленный ветру, быстро немеет. Потом немеет бедро.

– Шевелись! – орет Песчанникоф.

Сам он работает двумя руками.

– Р-раз! Р-раз! – командует он мне.

Снег взрывается дымными шлейфами, круглыми брызгами. Опадает, летит за спину.

Неожиданно я замечаю, что, энергично двигаясь, вполне согрелся в своей пленке и даже как-то вспотел. Мы полностью освобождаем одну створку, и этого русскому, кажется, довольно. Он поворачивает ручку запорного механизма.

Створка открывается. В контейнере царит холодная тьма.

– Погоди, – говорит Песчанникоф.

В пальцах его появляется стерженек химического светильника. Он дает резкий зеленоватый свет.

– Откуда? – спрашиваю я.

Песчанникоф пожимает плечом.

– Из спас-чемоданчика.

В глубине контейнера перекрещиваются и распадаются, множатся тени. Распорки и противоперегрузочные сетки, несмотря на крен, удерживают груз на местах. Забираясь все дальше к противоположному торцу контейнера, Песчанникоф скоро начинает ругаться. Техника кажется ему или старой, или ломаной, или бесполезной.

– Дерьмо, дерьмо, дерьмо, – комментирует он.

Дальше из него сыплются лишь русские слова, колкую энергетику которых я чувствую даже у створки. Пожелания насыщенной сексуальной жизни тем, кто занимался комплектацией нашей добровольческой экспедиции, как я догадываюсь, содержат описания их беспорядочных половых связей с окружающей средой и с самим оборудованием.

Он реально псих.

– Ничего? – спрашиваю я, когда Песчанникоф замолкает, чтобы разглядеть маркировку очередной рухляди.

– Иди сюда, – говорит он.

Я опасливо скольжу по наклонному полу, хватаясь за сетки и углы вспененного пластика. Песчанникоф вытаскивает из черного короба цилиндрическую дуру метра полтора в длину и вручает мне.

– Неси.

– Один?

Я перехватываю дуру поперек, и тяжелый конец ее едва не опрокидывает меня на спину. Песчанникоф с руганью возвращает мне вертикальное положение.

– Не урони, сука.

– А куда? Я не знаю...

– На! – Он сует мне под мышку химическую лампу. – Выходишь и забираешь левее, понял? Светлячок, сука.

Я иду. Цилиндр обжигает руки холодом и тянет вниз. В нем килограммов пятнадцать. От лампы нет никакого толка, но потерять ее страшно. На выходе из контейнера ветер бьет в лицо. В пятне зеленого света появляются и пропадают летящие льдинки.

Влево, вспоминаю я, забирать левее.

Мне становится смешно, пока я бреду бог знает куда, возможно, потеряв уже всякое представление о направлении. Я думаю, что похож на человека, укравшего фаллос у металлической статуи. Глупо, да?

Закругляющаяся стенка станции на несколько секунд вводит меня в ступор. Потом я торопливо загребаю ногами к тамбуру. Дошел! Добрался! Пропихнув внутрь цилиндр, я кое-как закрепляю светильник за решетчатым кожухом над люком.

В тамбуре меня начинает бить дрожь. Я оттаиваю, намерзшая ледяная корка осыпается с плечей. Ни за что, ни за что больше не выйду наружу! Это надо быть совсем уже больным на голову. Я стучу зубами. Б-б-больным.

Кагава и Энни встречают меня радостными объятьями. Поскольку дуру я не выпускаю из рук, наша встреча полна забавного символизма. Пленка шуршит о пленку.

– Джон, ты жив!

– А мы уже думари: все.

– Постойте, – говорю я, – постойте, дайте я положу.

Японец помогает мне аккуратно опустить цилиндр у стены. Пятна мочи желтеют у него на уровне коленей.

– А где русский?

– Там, – я киваю в сторону тамбура.

– Ты видел Корстку? – разворачивает меня к себе Энни.

– Нет.

Я стараюсь не смотреть на ее грудь.

– Это не Корстка! – сообщает мне Энни.

– А кто?

– Посмотри!

Она тянет меня к лежащему. Корстка или не Корстка не шевелится. Под пленкой белеет лицо. Глаза закрыты.

– Да, это не Корстка, – говорю я.

У нашего словака, словенца, венгра была борода. Здесь никакой бородой и не пахнет. Мало того, мне кажется, что человек этот ростом где-то с меня и гораздо щуплее Корстки.

– Смотри, – говорит мне Энни и слегка поддает лежащему ногой.

В не-Корстке что-то дребезжит.

– Смотри дарьше, – говорит Кагава и растягивает пленку на руке трупа.

– Что ты делаешь?

Я боюсь, что пленка лопнет, но этого, слава богу, не происходит. Зато сквозь нее проглядывает изящное металлическое запястье.

Протез? Я еще не совсем отогрелся и плохо соображаю.

– Вместо Корстки нам сунули манекен! – выкрикивает Энни, теребя мое плечо. – Джон, как они могли?

– Манекен?

Я смотрю на Кагаву, и тот кивает.

– Да. Сексуарьный автомат, – говорит он, расправляя пленку у не-Корстки на груди. – Устаревшая модерь.

Я читаю проступившее название. "Sex-o-matic 57". Забавно. Я собирался прикупить себе такой, там, в земной жизни, двадцать четыре световых года назад. Конечно, не мужской автомат, а женский.

Позади нас вдруг с грохотом отлетает тамбурная дверь.

– Сукины дети! – ревет Песчанникоф из холодного сумрака. – Быстро помогли!

Забыв не-Корстку, мы бежим к нему.

Он подтаскивает к нам пластиковый ящик, который оказывается жутко тяжелым. Тонкая ручка врезается мне в ладонь.

– Взяли! – командует Песчанникоф.

От него веет промерзшей злостью.

Оббивая углы ящика о комингс и ноги о ящик, мы кое-как переваливаемся в зал. Песчанникоф шумно и страшно дышит. Кажется, из клапана у него идет пар.

– Шевелитесь, сукины дети!

Энни оглядывается на меня, словно ждет, что я вмешаюсь. Но мне, Джону Элгуду Смиту, совсем не хочется быть джентльменом.

– Влево! – командует русский.

Мы послушно забираем влево.

– Стоп!

Ящик бухает в прорезиненный пол. Энни трясет кистью. Кагава сгибается и хрипит. Песчанникоф выдергивает из-под ног прямоугольный лист покрытия. Под листом выдавлены углубления и разъемы в заглушках.

– Там, в тамбуре... Живо! – указывает мне Песчанникоф.

Я иду в тамбур.

– Как вы можете? – кричит на русского Энни. – Мы вам не игрушки, чтобы по первому вашему слову выполнять ваши прихоти!

Я вижу, как русский манит ее к себе. Энни подходит и смело вздергивает подбородок.

– Я здесь единственная женщина!

– Я вижу, – говорит Песчанников и разворачивает ее спиной. – У тебя кислорода – на пятнадцать минут, поняла?

Он проминает ногтем пленку напротив кислородных мешков и разворачивает Энни обратно.

– Не установим генератор – сдохнем.

В тамбуре я подбираю моток кабелей, несколько пластиковых пакетов и продолговатый кофр, видимо, с инструментами. Удивительно, как Песчанникоф затащил все это один. Меня слегка мутит. Вполне возможно, это признаки кислородного голодания.

– Вот, – на подгибающихся ногах я дохожу до русского и скидываю кабели. – Все, я посижу, можно? Я очень устал.

– Посиди, – говорит Песчанникоф, обрывая тонкие стенки ящика.

– Спа...

Год двадцать пятый, день тот же.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Я всплываю из небытия, как душа к свету.

– Живой? – спрашивают меня.

Я сомневаюсь.

– Давай-давай.

Меня хлопают по щекам, в лице возникают болевые ощущения. Свет теряет яркость, расширяет свои границы и подсовывает к моим не широко открытым глазам небритую и недоверчиво щурящуюся физиономию.

Песчанникоф!

– Что? – слабо произношу я.

– Ага! – радуется мой мучитель и встряхивает меня так, что я на мгновение слышу ангельское пение.

В рот мне проскальзывает капсула.

– Глотай.

Я делаю усилие. Песчанникоф рвет на мне пленку, освобождая плечи и грудь. Только сейчас я внезапно понимаю, что и сам он без пленки.

Чудо? Рука моя сама тянется собрать, склеить ошметки обратно.

– Куда? Куда? – хмурится Песчанникоф. – Можно уже дышать, можно.

Он поворачивает мою голову. Я вижу притопленный в пол аппарат с цилиндрической дурой сбоку и раструбами, уходящим через клапаны наружу.

Аппарат мелко подрагивает.

Мне становится легко и весело. Тело кажется воздушным и полным энергии. Я ищу за что бы ухватиться, чтобы не взлететь. Это смешно. Песчанникоф оборачивается на мое хихиканье.

– Хорошо?

Я киваю.

– Смотри у меня, – грозит пальцем русский.

Он вооружился двумя баллончиками. Попрыскивая первым, обнаженный до пояса, он обходит купол по радиусу. Цветные облачка или стоят, или устремляются в невидимые щели. Во втором случае в ход тут же идет другой баллончик, струя из которого герметизирует прореху. Это тоже смешно.

– Проверь, как там остальные, – просит меня Песчанникоф.

Это я с радостью.

– Кагава, – трясу я человека, как и я, прислоненного к телескопической штанге, упирающейся в вершину купола. – Ты дышишь?

Кагава молчит. Сквозь пленку он кажется холодным.

– Кагава!

В японце что-то звенит, отзываясь на мои толчки.

– Да ешь твою медь! – появляется рядом Песчанникоф и оттаскивает меня от фигуры в пленке. – Ты оживляешь манекен, парень.

– Серьезно?

Я трясу головой.

– Сюда.

– Куда?

– Сюда.

Он едва не носом тычет меня в Энни и Кагаву. Я втискиваюсь между ними. Мы беремся за руки. Песчанникоф смотрит на нас с высоты своего роста.

– Господи, откуда вас понабрали? – со вздохом спрашивает он.

– Мы – добровольцы! – с вызовом произносит Энни.

– Это понятно.

– Быра ротерея, – говорит Кагава.

– И кто ты по профессии? – наклоняется Песчанникоф.

Кагава смущается.

– Менеджер суши-ресторана. И немножко повар.

– А я флорист, – говорит Энни.

– А у меня нет профессии, – говорю я. – Так, перебивался случайными заработками. Был распространителем флаеров, выгуливал собак, играл ковбоя в аттракционе "Дикий запад". Много где побывал.

Песчанникоф заводит глаза к вершине купола.

– Да, детка, – бархатным голосом вдруг произносит "Sex-o-matic 57". – Все, что скажешь, детка. Ты восхитительна, детка.

Пластиковые ягодицы его елозят по полу.

– У него нескорько сменных насадок, – шепчет мне на ухо Кагава.

Не о русском, понятно.

Год двадцать пятый, день чет... да, четвертый. То есть, ночь третьего дня.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Минесота.

В пакетах, что я принес из тамбура, оказались легкие матерчатые комбинезоны. Мы облачаемся в них и становимся похожими на членов одной команды. Что, впрочем, верно, и так. У каждого на спине надпись одного из спонсоров экспедиции.

"Liposome energy".

Я думаю, что рекламировать фирму, которая, наверное, давным-давно рассыпалась в прах, является верхом идиотизма.

Песчанников объявляет ночь.

Мы укладываемся на полу рядком, вокруг силового контура. Снег уютно шуршит о купол снаружи. Тускло светят несколько панелей. Пофыркивает генератор.

– Так, – говорит Песчанникоф, – план работ на завтра. Завтра...

Он встречается со мной глазами и поворачивается на спину.

– Завтра завтракаем и потрошим ближние контейнеры. Две партии по сорок пять минут. Сначала со мной идет японец, затем Смит. Затем снова японец.

– А я? – спрашивает, приподнимаясь, Энни.

– Ты остаешься на хозяйстве.

– И что мне здесь делать?

– У нас три дыхательные маски с часовыми баллонами. Баллонов – десять. Будешь заряжать использованные, я покажу.

Далее Песчанникоф говорит о том, чтобы разделить пищевые концентраты, витамины и стимуляторы на порции для четырех человек из недельного расчета. Свободный от ходки к контейнерам должен набрать снега. Хотя бы в пакеты или в тот же ящик из-под кислородного генератора. Не известно еще, где и когда они найдут станцию синтеза. Если она вообще есть. Так что снег – единственный пока источник воды. Ничего, растопим, сделаем экспресс-анализ, вскипятим, обеззаразим, испытаем на добровольце.

Потом – сортировка найденного. Инструменты, одежда, запасные части – все в строгом порядке. Никакой анар...

Я засыпаю, не дослушав. Мне снится, как одна из оставшихся на Земле девчонок, рыженькая Рут МакМеррит, прижимается ко мне со спины, щекочет шею, царапает ее тонким пальчиком.

– Не шали, – шепчу я ей.

– Да, детка, – отвечает она. – Как хочешь, детка.

И голос у нее мужской, хорошо поставленный.

О, мой первый кошмар.

Проснувшись, я думаю, что Рут давно уже нет в живых. Эта простая мысль, словно в темный колодец, ввергает меня в жуткую депрессию. Я таращусь на купол, и мне хочется перепилить себе горло. Зачем мы здесь? Зачем?

Год двадцать пятый, день четвертый, теперь уже точно.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

За завтраком из трех таблеток и двух плиток концентрата я объявляю, что никуда не хочу идти. Три серые липосомы смотрят на меня, и на их лицах читается сомнение в моем душевном здоровье.

– К нам никто не прилетит, – говорю я. – Смысл что-то делать? Нас отправили и забыли. Все. Двадцать четыре световых года.

Песчанникоф хмыкает.

– И что?

– Мы здесь навсегда! – выдыхаю я.

– Джон! Зачем ты это говоришь? – восклицает Энни, и глаза ее полны слез.

– Но это правда, правда! – говорю я. – Корстка, и тот был умнее. Думаю, он сообразил еще до старта, что все это профанация! Поэтому вместо него сунули этот... этот... фаллоимитатор!

– Но мы живы, – говорит Кагава, притягивая Энни к себе.

Она плачет у него на плече.

– О, да! – вскакиваю я. – На планете, где мы в результате и сдохнем! В куче хлама, которую выкинули вместе с нами!

Песчанникоф со вздохом поднимается.

– На минутку.

– Что?

– Ш-ш-ш.

Что-то таинственное показывая лицом, русский увлекает меня к тамбуру. Когда дверь за нами с лязгом захлопывается, отделяя нас от членов нашей липосомьей группы, он без раздумий бьет меня в живот.

Пыф-ф!

Драгоценный воздух улетучивается из моих легких. Согнувшись, я, будто рыба на песке, открываю рот и пучу глаза.

– Ты мне панику будешь сеять, сука?

Песчанникоф добавляет мне по почкам и опрокидывает ногой на пол.

– Никаких мне умрем и напрасно, понял? – шипит он.

Я не уверен, что понял, потому что все еще пытаюсь вдохнуть.

В голове у меня как под стробоскопом мелькают какие-то незначительные эпизоды, вроде украденного со стойки в одном из лондонских баров бокала пива. Я тогда отвернулся, тихо отошел в сторонку и выдул его в один присест. Дерьмо, это никак не подходит под расхожую фразу: "Вся жизнь пронеслась перед глазами".

О-о-о.

Воздух наконец наполняет меня. Он пахнет горьким пластиком и мокрой резиной, но, господи, как он сладок!

Песчанникоф не дает мне в полной мере насладиться мгновением и, подняв, прижимает к стене.

– Ты вообще жить хочешь? – спрашивает он.

– Хочу, – выдыхаю я.

– Значит, никакого нытья.

– Это – тоталитаризм.

– А как же! – скалится Песчанникоф. – Мы – маленькая тоталитарная колония.

Я молчу. Русский смотрит на меня взглядом энтомолога.

– Здесь по-другому нельзя, – говорит он. – Иначе мы все умрем. А нам нужно раскрыть еще два купола.

– Зачем? – кривлю губы я.

– Жить.

– И кому это нужно?

– Мне, тебе, Энни. Японцу нашему. Мы – первопоселенцы. И не важно, появится ли здесь кто-то еще. Может, да, может, нет. А мы должны по возможности сделать так, чтобы тем, кто придет за нами, было, где укрыться, что есть и чем дышать. Через месяц, через год, через десять лет. Это наша задача. И наплевать, что там на Земле, как там на Земле, забыли нас, не забыли, вспомнят ли.

– А потом?

Песчанникоф улыбается.

– А потом – свобода. Сначала – работа, потом – свобода. Понимаешь, Смит? Мы, сука, здесь, в этой мерзлой заднице, должны выжить и вырастить город-сад. Мы с тобой! И Энни. И Кагава. Вместе. Потому что так правильно.

– Вам-то откуда знать? – спрашиваю я.

– Эх, ты, – говорит Песчанникоф.

И внезапно обнимает меня, по-доброму, без всякого подтекста.

Странно, думаю я, как бывает.

Секунду назад ненавидишь человека до смерти, даже хочешь закрыть его в контейнере, но вот он сказал, не в солнечное сплетение пробил, это бог с ним, в душу как-то пролез, и ты понимаешь, ведь это лучшее, что с тобой могло случиться. Даже трудности какие-то уже не трудности, вода, воздух, перетерпится это все.

Лучшее.

Никогда раньше не был причастен к человеческой истории. Все думал, то ли на синтетиках до дурки докачусь, то ли в тюрьму сяду.

А сейчас – сейчас хочется попробовать!

В люк вежливо постукивают Энни с Кагавой, и Песчанникоф, подмигнув, подталкивает меня к ним, не дает даже слезы размазать.

Год двадцать пятый, день пятый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Не знаю, какой-то покой что ли на меня снизошел после той беседы. Что-то перевернулось в голове. Я понял, зачем я есть. Дьявол, мне сейчас хорошо, даже когда я валюсь с ног от усталости!

Вчера мы сделали четыре ходки к контейнеру. Сегодня – еще пять. Нашу добычу составили: штыри и арматура, комплект посуды, пневматический молот, двести метров капронового шнура,

несколько пластиковых секций для переносного жилья, килограммов пятьдесят полотна для солнечной электростанции, электрическая плитка, десяток галогеновых фонарей, рации, мешок перчаток и целая паллета батарей питания.

Минут пять Песчанникоф оглашал купол обезьяньими криками, когда мы обнаружили ящик инструментов, в котором были вибролопаты, резаки, пистолеты, гаечные и разводные ключи, несколько ломов (особенная радость) и маленький, чуть треснувший синтезатор мелких деталей – от гвоздей до мини-турбин.

Еду экономим. Воду кипятили два раза, химико-биологический анализ ничего опасного не выявил. Выпили. Во второй раз Песчанникоф каждому сыпнул витаминов. Получился кисленький супчик. Живем!

Сделали полноценный туалет. Ну, в смысле, отделили часть помещения тканью и поставили пластиковую кювету. Выносим по очереди и не абы куда, а в примеченную ложбинку. Кагава считает, что наше дерьмо еще сослужит нам добрую службу.

Вечерами становится теплее.

Часа три мы вбивали штыри молотом и натягивали к контейнеру шнур. Все, что разбилось при посадке или было изначально сломанным, мы складировали у купола. Как сказал Песчанникоф, на всякий случай. Вдруг пригодится? При этом гордо обозвал себя Плюшкиным. Возможно, это фамилия его матери. Я обнаружил несколько мотоблоков, роботележек и робогусениц с аккумуляторами к ним. С ходу завелась только одна роботележка, но не успели мы обрадоваться, как из нее потянуло горелым. С утра наметили следующий контейнер – до него метров восемьсот заледенелой бугристой поверхности. Песчанникоф достал всех рассказами о том, как хороша правильно прожаренная курица. Особенно, крылышки.

Энни все больше времени проводит с Кагавой. Я не ревную. Песчанникоф тоже, но вижу, как он вздыхает украдкой.

Год двадцать пятый, день шестой.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Ура! Во втором контейнере оказалась целая сокровищница. По словам русского, пещера какого-то Али Бабая. Треть занята продуктами, треть – гибридной энергетической установкой и топливными элементами, еще треть – всякой полезной мелочью, вроде наладонников, навигационных и атмосферных станций, картографического дрона, пластиковых буклетов, инструкций, программного комплекса и двух кубометров земли для оранжереи.

Песчанникоф едва там же не остался ночевать, видимо, опасаясь, что к утру все богатство исчезнет, как сон.

Мы обживаемся. Сектором выделилась кухня. Кагава приготовил нам лапшу, и я скажу, что ничего вкуснее я не ел никогда и нигде. Я не вру. Песчанникоф починил роботележку, и мы теперь не прем груз на своих двоих, а цивилизованно предоставляем это почетное право четырехколесному экипажу.

Солнце здесь слабое. Снег сыплет безостановочно, ночью был ветер, наши штыри занесло наполовину.

Песчанникоф осмотрел нераскрывшиеся купола и эмоционально пожелал инженерам поотрывать руки. Оказалось, в поршневой системе на холоде загустела смазка, и штанги так и не смогли выйти окончательно. Завтра решили прогреть, где получится, и запустить распаковку повторно.

Честно говоря, я уже не представляю себе другой жизни.

Здесь красивый мир. На рассвете вся земля будто усыпана бриллиантами, смотреть больно. Тяжело, но, честно говоря, в кайф.