Текст книги "Зимние бабочки (СИ)"

Автор книги: znaika

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== . ==========

Мертвые люди наги,

И кости их открыты ветрам и луне.

Затем исчезнут их кости,

И звезды и ветер станут их плотью.

Потом они выйдут за пределы своего ума,

И услышат они море, и проснутся снова.

Их возлюбленные будут утрачены, а любовь нет.

И смерть над ними не властна.

Дилан Томас

– Не всех можно спасти, – Питер мягко улыбается и отводит взгляд. Он морщится и стягивает с переносицы тяжелые очки. От носовых упор у глазных впадин остались следы чуть темнее кожи.

Питер устал, усталость сквозит в каждом жесте, каждом вдохе. Длинные пальцы вырисовывают на столешнице круги. Ладони у него шершавые, и почти всегда, когда Падди совершенно случайно – что до больницы, что сейчас, – касалась его руки, они были холодные. Будто кровь уже давно перестала греть иссушенное болезнью тело.

(Будто он уже…

Нет.

Так быть не должно.)

Такие же они и сейчас, когда Падди невесомо пробегается по выступающим жилам.

Ледяные. Белые.

К горлу подкатывает ком, мешает дышать. Она старается не всхлипывать, не лепетать осточертевшее что ей, что ему «мне-очень-жаль-Пит-прости-пожалуйста-прости», не видеть, как его – снова – бьет озноб. Но у Падди это откровенно плохо получается, особенно когда Питер обнимает ее за плечи.

– Глупенькая девочка, которая пожалела старика.

И ей хочется сказать, что нет, нет, какой же он старик, ему еще жить да жить. Но в свете последних событий… Слова, слова, которыми она так жаждала управлять, слова, без которых Падди не видела своей жизни, подводят ее и исчезают. Она прячет лицо на его плече, вдыхает запах полыни и чего-то знакомого, свежего, а сердце успокаивается и умеряет ход.

Часы на стене начинают оглушительно тикать, разлетаются в голове похожими на гром звуками, затмевают гомон в баре и чей-то такой неуместный сейчас – да и вообще, Господи, вообще! – смех.

Его объятия невесомы, словно он и не держит ее вовсе, словно, пожелай Падди уйти, Питер позволил бы это. Она смотрит на него, жадно разглядывает черты лица, сохраняет в памяти крохотные смешливые морщинки у глаз, черточки, похожие на лучики, ямочки на щеках, которые даже при скорбной улыбке не могли не появиться. Боже, да Питер все на свете, что угодно ей позволил бы. По-другому просто не умел. Падди зажмуривается и закусывает губу. Разве это правильно уже сейчас думать о нем в прошедшем времени, если вот он, сидит рядом, касается пальцами стакана с апельсиновым соком и улыбается своей невозможной, неправильной, нереальной улыбкой?

(Разве можно хоронить еще живого?)

«Еще».

Ненавистное слово, что пропитано горечью, болью, страхом, катается по языку, отравляет кровь, которая стучит набатом в висках.

Слезы медленно текут по щекам, и она боится шелохнуться, чтобы их утереть, когда Питер опускает подбородок на ее голову и шумно втягивает воздух.

– Я всю жизнь посвятил работе, знаешь? – он говорит очень тихо, в своей излюбленной манере, словно рассказывает сказку на ночь, словно разговаривает не с ней, а с маленьким ребенком, который верит в лепреконов и Радужный мост. – И мне до последнего казалось, что лучше прожить свою жизнь нельзя.

Он долго молчит. Падди пробирается под его пиджак и проводит ладонью по теплой пояснице, укрытой дурацким свитером, тем самым, с оленями, который она в шутку подарила ему на прошлое Рождество.

На них наверняка смотрят, в пресс-баре много охочих до сплетен, но, к счастью, даже на страницах третьесортной газетенки Глазго их с Питером история никому не будет нужна. Падди прижимается к нему и чувствует, как он улыбается и целует ее макушку.

– Это все не вовремя и совершенно неправильно, девочка, – он хмыкает и слегка отстраняется, осторожно проводит рукой по ее волосам, тянется к очкам и в порыве задумчивости сжимает заушник.

Стол грязный, липкий. Давным-давно Питер сказал: если Падди хочет стать журналистом, ей нужно привыкнуть к подобным изыскам и злачным местам вроде пресс-бара, но почему-то именно с тех пор далеко от нее не отходил.

«И не отойдет», – прошептала она и снова принялась себя убеждать в реальности собственных слов. «Пожалуйста… Пожалуйста, Питер же не отойдет, верно, Господи?».

(Ее просьбу в небесной канцелярии все равно никто не услышит.

Так уж повелось, хмыкает Падди. Так бывало ранее, так будет и сейчас.

Но сила привычки просить о милости неискоренима.)

Падди притворяется, что ей нужно поправить сумку, наклоняется, скрывает лицо за волосами и утирает непрошеную влагу манжетой.

Сила привычки – надеяться не только на себя.

(Падди прекрасно понимает: просить некого, да и вряд ли кто поможет. Уж кому, как ни ей, об этом знать.)

Она переплетает пальцы с его и смотрит в окно, за которым, как и Питер, медленно угасает осень.

Минутная стрелка делает полный круг. Мерный гул голосов убаюкивает, как и – странно – удивительное тепло его ладони. Веки тяжелеют, ресницы все чаще закрывают обзор. Падди упирается локтем в столешницу, пытается не уснуть – день был не из легких. Собственно, она давно забыла, когда был «легкий день». В сумке лежит блокнот, исписанный карандашом вдоль и поперек. А дома… В новом доме ждет недописанная статья, которой, судя по ее ощущениям, не судьба сегодня обрести последнюю точку. Падди распрямляется и слышит, как хрустят позвонки. Девлин завтра снова будет грызть ручку и угрожать избавиться от нее. Но если забыть о… Если просто забыть, то тихий ноябрьский вечер кажется вполне приемлемым.

За стеклом спешат прохожие, расправляют на ходу воротники и пытаются спастись от пронзительного ветра. Питер откидывается на спинку и поднимает голову: лампочка над ними мигает и гаснет.

«Хорошо, что есть Пит», – губы непроизвольно растягиваются в улыбке, и Падди чувствует, как тепло медленно расползается от груди вниз и заставляет липкий ком сожалений исчезнуть хотя бы на несколько мгновений.

Несколько мгновений?

– Это уже черт знает что, – говорит она тихо-тихо. Перед глазами так и маячит картинка, как мать моет ей рот с мылом за упоминание нечисти, заставляет читать «Славься, дева Мария, благословен плод чрева твоего» до исступления, до тех пор, пока, кроме слов молитвы, ни одной разумной мысли не удастся задержаться в голове.

Это не лю…

Ага, как же. «Не».

«Тик-так», – осуждающе щелкает секундная стрелка настенных часов.

«Тик-так». Однажды Падди показалось, что время, которое так не любит пауз и желает сбежать от того, кто в нем нуждается, застыло, утратило свой напор и замерло, точно испуганный ребенок. И ее фраза «Он не уснул», которая прокатилась по вмиг затихшему пресс-бару, стала точкой невозврата.

Веки опущены, темные, почти черные круги под глазами, серое лицо и ледяные руки. Терри что-то говорил – она видела, как тот шевелил губами и искал пульс на запястье Питера. Терри что-то говорил именно ей, таращил глаза и глядел за спину.

А она договаривалась с Богом. Который из Бога в один прекрасный момент несколько недель назад стал обычным, ничего не значащим божком, что забрал жизнь крохотного мальчика, богом, что не стоил ни веры, ни тем более любви.

(Слова-слова-слова. Десятки-сотни-слов, что возвышали славу, милосердие и доброту, никем и никогда не виденную.)

Сильные руки помогли подняться из-за стола. Сильные руки прижали к стене. Шеф, который неизвестно каким чудом появился в баре, склонился над Питом. Воздух резко закончился в легких, и холодные иголочки поползли вверх по позвоночнику. Терри держал ее, пока Девлин выматерился сильнее, чем когда МакВи разбил служебную машину, подхватил Питера под руки и потащил к выходу.

– Это даже не дружба, – от голоса Питера становится легче на сердце.

Падди опускает голову и ощущает на себе его взгляд. Ни Шон, ни Терри никогда так не смотрели на нее. Ни Шону, чье помолвочное кольцо Падди носила как самое важное в жизни украшение, ни Терри не пришло в голову, что…

Питер касается ее лба кончиками пальцев.

Эдвардс удивленно смотрит на нее и трет полотенцем пивной бокал. Падди вопросительно поднимает бровь. Эдвардс нервно улыбается и отводит взгляд.

– Не хмурься, пожалуйста, – говорит Питер мягко, ласково. – Не надо, девочка.

Простые слова успокаивают сильнее, чем его заверения о наступившей ремиссии. Ага. Будто бы никто не заметил, как изменился доктор Пит.

Падди растягивает губы в откровенно жалкой улыбке, поднимается вслед за ним и гонит из головы навязчивую мысль, что это, возможно, одна из последних вечерних посиделок. Для Падди превыше всего факты, и то, что она видит, не может ни обрадовать, ни обнадежить.

Питер помогает ей надеть плащ. Знакомая фигура – Терри? – в коричневой кожаной куртке поспешно покидает помещение. И огонек догорающей веры гаснет в сердце под звук дверного колокольчика.

***

Падди никогда не любила тишину. Тишина пугает. Потому плеер – ее защита от внешнего мира – всегда с ней, куда бы она ни шла, что бы ни делала. Шум проходящих мимо людей, проезжающих по дороге машин, шелест деревьев в парковой зоне – все это часть живого, дышащего, спешащего, создающего и поглощающего мира. И иногда Падди кажется, что в аду, в том самом, в который всенепременно попадут – по словам мамы – такие, как она, и прочие прожигатели дарованной милости, будет тихо.

(Холодно, тихо и темно.)

Она вздрагивает и вцепляется в рукав пальто Питера.

На ее памяти лишь однажды тишина стлалась ковром, словно туман обнимала кадки с цветами и тусклые лампы. Непонятные запахи витали вокруг, но тот, который удалось идентифицировать, мышиный, сильнее всего бил в нос.

Было холодно, тихо и темно.

Питер, тот еще любитель иронии, говорил, что раньше окна его палаты выходили на кладбище. На что они выходили там – Падди так и не узнала, жалюзи кто-то опустил до самого подоконника. Стул был неудобным, как и присутствие Терри, с которым пару минут-часов-дней назад – за последнее время Падди устала вести подсчет, – она вновь поругалась. Терри, который не хотел приходить, но боялся оставить ее одну. Терри… Который по непонятной причине стал ей противен.

«Что же ты молчала? Я бы вас благословил».

«Да от тебя я не дождусь ничего, кроме упреков».

«Я тебе не врач, я не мог знать наверняка».

«Раз я тебе не нужен, то зачем ты продолжаешь возвращаться?»

Если на первые три реплики Падди могла подобрать довольно убедительные и едкие ответы, то с четвертым пунктом была проблема. Она сама не знала, почему не ушла.

Хотя уходить-то ей не было куда. Сестрица не удержала язык за зубами насчет ее отношений с Терри, и чтением бессмысленных молитв якобы вину перед мамой искупить не представляется возможным.

Вокруг все рушилось, как карточный домик от порыва ветра; ее крохотный замок рассыпался. Презрение семьи оказалось сильнее любви. Падди впервые, будто слова матери наконец возымели эффект, смиренно принимала выпавшие на ее долю испытания, позабыла о жизненно важной гордости и вспомнила о кротости.

«Кротость» – скорее, как правильно заметил Питер, трусость, – семейная черта Миэнов. Как и бессмысленная отвага, жертвенность и наследственный идиотизм. О последнем Падди себе ежедневно напоминала, когда садилась за стол, который Девлин по просьбе Пита отдал ей.

«Как жаль, что я не увижу твоего восхождения», – говорил Питер с улыбкой еще до финала истории с погибшим ребенком, и снова заставлял Падди поверить, что цель реальна, что достичь всего удастся и хоть кто-то в этом чертовом мире за нее по-настоящему рад.

Она сбросила с плеча ладонь Терри, глубоко вдохнула и зашла в комнату после врача.

– Как жаль, что я однажды проснусь посреди ночи и пойму, что мне даже не удалось с тобой попрощаться, – Падди расправила складки на простыне, которой укрыли бледного Питера до самого подбородка.

(А Библии рядом с ним не было.)

Лазейки в священном писании нет. Питер это знал. Не зря же был – «Есть и останется, черт побери», поправила себя Падди, – доктором богословия.

Лазейка в жажде жизни. По крайней мере, ей очень хотелось в это верить. Дело за малым: осталось пробудить эту жажду.

Тогда тихий смех Питера и стучащее в ушах сердце скрыл звук жалобно скрипнувших петель.

А сейчас Питер молча помогает ей открыть дверь – второй комплект ключей хозяйка квартиры почему-то до сих пор так и не принесла, несмотря на все просьбы Падди. Питер быстро переодевается, заваривает крепкий ароматный чай и оставляет на ее рабочем столе фиолетовую чашку с лягушками.

«Вечность», как он называет время вынужденного безделья, приятно коротать с печатным изданием в руках. Вина снова пробуждается ото сна и впивается когтями в межреберье; будь на ее месте кто-либо другой, Питер вряд ли бы отказался от своей должности – выбирая между собой и Падди, он снова пошел ей на уступки. Питер со смешком берет верхнюю книгу, одну из тех, которые Падди удалось унести из дома прежде, чем мать под кроткое согласие отца выставила ее вещи за порог, и скрывается в своей комнате.

Она улыбается и достает из сумки блокнот. Мелкие буквы вразнобой скачут по линованным листам, отчего уже через несколько минут болят глаза. Падди отпивает чай из чашки и от души проклинает свой корявый почерк.

«Не замарать рук», «смена руководства», «по словам достоверного источника, из-за проблем в личной жизни г-ну (в заметке было отнюдь не господин) МакХонесси придется покинуть пост». Формулировка ни к черту, но нельзя же без наличия более чем слов утверждать, что всеми уважаемый судья изменяет супруге с юной секретаршей, ради просьб которой и меняет приговоры. Падди злится, хрустит костяшками. Как пить дать, ночное дежурство. МакВи будет счастлив.

Она хмурится и глядит на часы. Для сна осталось каких-то жалких сто восемьдесят минут.

(А разве было больше за последнюю неделю?)

И Питер не спрашивает, зачем Падди приходит каждую ночь; не спросил ни в первую, ни теперь. Просто кладет на пол книгу, очки и щелкает выключателем торшера. Каждый раз Питер шумно выдыхает, когда ее рука касается его груди, каждый раз он вздрагивает, когда Падди опускает голову на его грудь. И каждый раз Падди чувствует, как внутри что-то обрывается, что так – неправильно, что все это просто длинный дурной сон, и когда она откроет глаза, то снова окажется на пороге редакции. Только в этот раз Падди прольет кофе не на доброжелательно улыбнувшегося Питера МакИлтчи, а на Мюррея Девлина, который без лишних раздумий или сожалений наконец отправит ее домой.

(Больше нет, больше она не позволит себя обмануть.)

И если… Если Питер дотянет до утра, то… Главное – продержаться ночь, выиграть еще один день. Главное здесь не глагол, что отражает имя крохотной, микроскопической отсрочки от смерти, а еще двадцать четыре часа.

Еще двадцать четыре часа, за которые она себя заново возненавидит.

Холодная рука опускается на предплечье, круговым движением пробегается у запястной косточки. И Падди наконец закрывает глаза.

***

Будильник разрезает тишину противным скрипучим звуком, похожим на звон пейджера Терри. Футболка прилипла к спине, и Падди даже отчасти рада, что звон вытащил ее из сна. Слева кровать холодна, одеяло идеально ровное, будто никто здесь ночью и не спал.

Падди облизывает губы и пытается собрать воедино обрывки странного видения, из-за которого тягучий и липкий страх заполнил ее тело. Она старается вспомнить, это ей кажется очень важным, важнее всего на свете, но мысли, словно испуганные птицы, разлетаются в стороны и жмутся по укромным уголкам.

«Время не ждет», – напоминает себе Падди, потирает виски и поднимается.

Питер никогда не остается до рассвета. Она не раз спрашивала, как у него получается так тихо исчезать поутру.

– Ты и сама прекрасно знаешь, – снова ответил Пит и посмотрел на нее своими невозможными глазами.

Ей хотелось тогда возразить, что это, черт возьми, не ответ, но он выглядел слишком больным для дальнейших препирательств.

(А сейчас она «знает»?)

Но ближе к вечеру Питер возвращается без запаха сигарет, хотя раньше не проводил и получаса без никотина.

За ночь багряный и местами огненный мир кардинально изменился: подмороженные листья валяются на дороге, а верхние ветви украсила изморозь. Снег еще не выпал, и, судя по прогнозам синоптиков, белое крошево не скоро украсит Глазго. Падди поправляет наушники, выбрасывает в урну бумажный стаканчик, проезжает по расцветшему на месте вчерашней лужи льду, чем и вызывает неодобрительные взгляды какой-то незнакомой дамы.

Откровенно говоря, в офис подниматься не хочется, как и много чего не хочется за последние дни. Падди щурится: солнечные лучи, хоть и не того насыщенного цвета, что были летом, все равно кажутся слишком яркими, от них болят глаза. Она трет веки и беззвучно напевает слова битловой песни.

Через четыре лестничных пролета и кошмарно длинный коридор появляется стеклянная дверь редакции. Падди оставляет приветствия до лучших времен и пробирается к рабочему месту.

Мятые листы едва держатся на краю столешницы. Девлин не раз видел ее бардак, хмурился, но замечаний не делал.

– То, что на столе, то и в голове, – часто повторял шеф. – Не страшно, если там срач, – Мюррей бросил взгляд на Стеллинга, у которого из писчих принадлежностей на столешнице был только один-единственный тупой карандаш. – Страшно, если там пусто.

Пусто.

(Что-то определенно идет не так.

Может, что-то не так с пустотой?..)

На собрании тихо, словно на поминках. В кабинете шефа нечем дышать. Падди попросила бы открыть окно, но МакВи слишком уж демонстративно трет клетчатым платком красный нос. За пятнадцать минут обсудив насущные дела и не услышав каких-либо возражений, Девлин сквозь зубы раздает задания.

– А с маленькой мисс мне нужно поговорить наедине, – выдает шеф и кривит верхнюю губу. Мюррей смотрит на нее, и его улыбка не предвещает ничего хорошего. – Остальные свободны.

МакВи следует за остальными, нарочито горестно вздыхает, что-то бормочет себе под нос и пожимает плечами в ответ на ее вопросительный взгляд.

Сердце болезненно бьется, когда она слышит слова шефа, который едва сдерживает раздражение:

– Может, хоть ты мне объяснишь, почему охеренно талантливый Терри Хьюлитт обратился в профсоюз и добился своего гребанного увольнения?

***

День тянется медленно, капля по капле смешивает в себе разнообразные цвета, словно Падди смотрит в калейдоскоп, обрастает какофонией лишних звуков и превращает голову в пульсирующий комок боли. «Не знаешь ответа на загадку – не получишь приз», – усмехается Падди и возвращает в архив папку на МакХонесси. Архивариус на нее косо смотрит. Еще немного – и работницы архива начнут перепроверять, давал ей шеф редакционное задание или нет. Падди искренне надеется, что этот день настанет нескоро.

Девлин злится, МакВи злится, вся семья на нее зла. За-ме-ча-тельный расклад, Миэн, так держать! Интересно, если бы вручали премию «неудачник года», она ее получила бы или даже в этом умудрилась бы пролететь? Скорее второе, отмечает Падди и записывает в блокнот адрес мисс Милис, ради расположения которой судья поставил на кон свою репутацию и правосудие в целом.

Хотя вскоре Падди берет слова обратно: время, проведенное в ожидании Клэр Милис, идет гораздо медленнее, чем днем. Оно будто спотыкается каждые пять минут и застревает на месте на все пятнадцать. Зажевавший кассету плеер покоится в сумке, а за включение радио в салоне Джордж оторвет ей руки. Не буквально, конечно, это было бы неприлично и потянуло бы на судебное разбирательство, ухмыляется Падди и кладет голову на подголовник, но нытье МакВи может длиться часами. К несчастью, однажды ей удалось это проверить.

– Гляди, – тыкает Джордж пальцем влево, шелестит фольгой и разворачивает припасенную на случай внезапного патруля еду. Запасливый гад.

Клэр поправляет шляпку и на высоких каблуках, из-за которых, если упадет, получит перелом ноги в двух или трех местах, идет к продуктовому. Падди быстро снимает крышку объектива и делает несколько кадров. Правда, пригодятся они в случае, если Дэйли Ньюc опубликует статейку вроде «Наманикюренные фифы: даже им нужно есть», но не появляться же на глаза к Девлину с пустыми руками.

Тишина разбавляется приглушенным чавканьем, от которого ее передергивает.

– Так чего Девлин хотел? – не прожевав, спрашивает Джордж и подслеповато жмурится – очки по-пижонски завешены за дужку на вороте древнего как мир пуловера.

– Терри нас покинул, настали смутные времена и большое горе. И почему-то подозрения насчет причины ухода пали на меня, – Падди прокручивает колесико перемотки и не чувствует ничего, кроме приятного покалывания от злорадства. Ушел – туда ему, слабаку, и дорога. Милис не видно. Желудок урчит: с самого утра, кроме кофе и булочки с шоколадом, любовь к которым она не смогла преодолеть, там ничего не было. – Нужно будет сказать Питеру, чтобы он попробовал вернуться, – произносит она и глядит на Милис с коричневым бумажным пакетом. – Если я завтра подам эту идею, как думаешь, большой босс рассмотрит его кандидатуру?

– Какому еще Питеру? – МакВи откусывает кусок от сандвича и нервно постукивает по рулю. Крошки белого хлеба оседают на куртке.

Падди закатывает глаза и отворачивается к окну. Когда Джордж МакВи занят едой или заведомо безуспешным подкатом к очередной, с позволения сказать, леди, на мыслительную деятельность того не хватает. Справа останавливается кобальтовый опель аскона, к которому так торопится юная, старше ее максимум на год, Клэр. Падди досадливо морщится: хоть таких машин, как у господина судьи, всего ничего на город, но номер вряд ли разглядишь на фото.

– Какой Питер? – переспрашивает МакВи и откладывает бутерброд. Надкусанный каперс летит на приборную доску.

Падди отмахивается от МакВи, как от надоедливой мухи, и жмет на ручку – нужно подобраться ближе, может, удастся сделать снимок получше.

– Эй, ты что творишь? – возмущенно выдает она, когда МакВи ощутимо тянет ее за рукав. Милис садится в опель, и как только дверь за девушкой закрывается, водитель жмет на газ. – Ну гляди, что ты наделал. И что теперь?

МакВи удивленно смотрит на нее, смотрит так, будто ждет, когда Падди улыбнется и скажет, что пошутила.

– Миэн, если это была попытка меня подколоть, – МакВи горбится, кривая усмешка стирается с лица, – то худшей шутки за все свои годы я не слышал. А я здесь уже лет пять работал, когда остряк Мюррей только приперся в редакцию.

– Да какие шутки? Девлин что, уже кого-то нашел?

МакВи меряет ее презрительным взглядом и молча снимает машину с ручника.

За окном мелькают витрины магазинов престижного района. Обглоданные ноябрем ветви за день, несмотря на прогнозы, обросли белой коркой. Один за другим зажигаются окна в домах. Нормальные люди с нормированным рабочим днем садятся ужинать, читают газеты, смотрят телевизор или делятся очередной порцией нравоучений со своими детьми. Или так не бывает в нормальных семьях? Не найдя ответа на свой вопрос, Падди, когда логика и знание города уже не могут ей подсказать разгадку, осмеливается спросить, куда МакВи их везет.

МакВи не издает ни звука, по щекам, укрытым как минимум трехдневной щетиной, ходят желваки. Судя по всему, можно прятать фотоаппарат. Хоть какое-то достижение за сегодняшний вечер, не нужные материалы, но тоже неплохо: МакВи взбешен и может бросаться на людей. Тяжелых или колюще-режущих предметов нет рядом, и на том спасибо.

– Слушай, я не знаю, что вы с Питером не поделили и чего тебя берет, но…

– Берет?! – кричит МакВи, на мгновение отрывается от дороги. – Миэн, ты совсем сбрендила?! Питер…

(Не надо.)

Падди чувствует нотки подкатывающей паники.

(Пожалуйста, не надо.)

Она быстро опускает на пол сумку и вцепляется в дверную ручку. Сердце бьется часто и сильно, под горло в считанные секунды подкатывает склизкий ком.

Джордж выдает нечто язвительное, нечто об опознании и том, какая Падди мерзкая эгоистка, прежде чем понимает, что с ней что-то не так.

– Останови машину, – выдавливает она из себя, прикрывает рот ладонью, а второй отстегивает ремень безопасности.

И на этот раз Джордж безотлагательно внемлет ее мольбам.

***

А вечером Питер возвращается. Возвращается так же, как и прежде, все в том же черном осеннем пальто с темно-синими пуговицами, и мимо него пролетают крупные снежинки.

Снежинки кружатся в воздухе, словно белые перышки, сливаются воедино при полете и создают зимних бабочек, что красуются золотыми переливами в свете тусклого фонаря. Там, внутри, шумно, там, за окном, Падди приметила коричневую кожаную куртку Девлина, хотя шеф никогда не был завсегдатаем пресс-бара.

Побитые сединой кудри, кажущиеся темно-зелеными глаза за тяжелой роговой оправой, чуть покрасневший от холода нос и мягкая, виноватая улыбка. Питер такой, каким его запомнила Падди тогда, когда он сбежал из хосписа, высказал Мюррею все, что думал о газете, методах управления и жизни в целом, и окончательно сжег за собой мосты. Питер стоит с опущенными плечами, сжимает и разжимает – в чем она абсолютно уверена – холодные пальцы и по традиции дожидается ее появления у входа в пресс-бар.

– Когда я ложусь спать, я снова прокручиваю тот вечер в голове, – Падди сложно говорить. Она складывает дрожащие руки в замок. – А что, если… Если бы я поняла раньше, если бы неотложка дежурила под дверями бара, что, если бы… – ее голос срывается, Падди приходится сделать глубокий вдох, чтобы хоть немного успокоиться. – Что, если бы Терри вспомнил о тебе раньше? Или я, или кто еще.

Питер закрывает глаза и поднимает голову, подставляет лицо лучам фонаря, точно греется на солнце. Он выглядит… Выглядит почти счастливым, выглядит… Таким… Падди знает, какое здесь слово будет правильным, знает, но боится назвать вслух.

– Выгляжу таким живым, – не отрываясь от своего занятия, произносит Питер. – Не всех можно спасти, девочка, – он улыбается, протягивает руку и ловит пушистую снежинку, больше похожую на крохотный комочек с крылышками. – Смотри, Патрисия, зимняя бабочка, – говорит Питер восторженно, и белая точка проходит сквозь узкую ладонь.

– Прости меня, Питер, – шепчет Падди фразу, которая никогда не могла вернуть утраченное, заживить рану или восстановить душевное равновесие. – Прости меня, пожалуйста, – упрашивает она и чувствует, как предательская влага наполняет глаза.

Черное пальто не украшают белые пятнышки, как и его волосы. Падди понимает, что Питера здесь нет, а настоящий Питер глубоко в земле, в Ламбхилле, судя по тому, что ей рассказал МакВи. Но ничего не может с собой поделать и подходит ближе.

Обнимать Питера кажется самым естественным и самым правильным, что Падди делала за всю свою жизнь. От него идет тепло. И когда его горячие ладони касаются ее щек, а губы – нежно-нежно, невесомо, – кончика носа, Падди закрывает глаза.

Сильные руки подхватывают ее, как тогда. Сильные руки прислоняют ее к влажной холодной стене. Сердце медленно оттаивает, ускоряет бег. Взволнованный голос пытается достучаться до ее разума, а Падди не может себя заставить посмотреть туда, где минуту назад стоял Питер.

Падди утыкается мокрым лицом в плечо Девлина и знает, что прощена.