Текст книги "Свободное время на личную смерть"

Автор книги: Яков Сычиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Просто был самый обычный день, как все дни в году, – 365 из которых я работаю. Сидел в столовой быстрого питания, смотрел в окно. Запатентованный знак на запястье позволяет мне кормиться. На тарелке – нечто зеленоватое вроде тюри, содержащее в составе всё необходимое для реализации силы.

На завтрак – двадцать пять минут. За окном – тихий дождь. Что-то знакомое очень. Когда я умер, моросил точно такой же славный дождик, светило солнышко – прекрасный был денёк.

У меня есть жена, с которой сплю. Любовью занимаюсь в свободный час с квартальной проституткой по обслуживанию народонаселения. Иных льгот нет. Не знаю, к чему это всё вспоминать, но это стало самым последним. А в остальном тоже всё было просто.

Сима казалась равнодушной и злой. Я сказал ей, что очень сильно её люблю и кое-что понял, о чём говорить не имеет смысла и чего нам всё равно не избежать, – и с самого начала не стоило даже пытаться. Я попросил Симу лишь об одном, на что она сразу же согласилась, сказав только: «Жалко мне тебя, мальчик».

______________________

Приняв пищу, я бегу к коменданту – просачиваюсь под присмотром беспристрастных камер сквозь лабиринты заборов, отделяющих безликие громады зданий от людей. Мимо циркулирующих патрулей двигаюсь шагом и на всём пути то и дело поглядываю за часами: мол, тороплюсь ужасно, а не грохнул кого-то и скрываюсь с места преступления.

Успеваю вовремя: в конце коридора зияет прямоугольник двери и излучает свет, как дверь в храм Божий. Расстояния – как раз, чтоб отдышаться.

Захожу, вяло отдав честь. Комендант – на табурете перед телевизором. По телевизору – чушь. Белая комната пуста и беспричинна ясна. Такой ясности позавидовал бы сам Господь Бог, восседающий на троне из пышных облаков и созерцающий созданный им мир. Не глядя на меня, комендант говорит безжизненно, будто сомнамбула:

– Погоду ты, видно, не слушаешь: на улице ничего интересного, а ты разгуливаешь, будто праздник. Время хоть знаешь?

– Знаю, комендант. Отпусти к медбрату: причина имеется. – Стою, стыдливо уставившись в помятые стаканчики бот.

– Сходи, раз знаешь, раз имеется, – только без бюллетеня мне не возвращайся. И не к медбрату, а в санчасть, усёк?

– Так точно, комендант! – Задираю кверху нос, сияющий доблестью взор украдкой бросаю на телевизор. По телевизору – чушь.

– Ещё бы наоборот, – завершает диалог комендант: по всему видно – более слов ронять он не намерен. Я, в экстазе повиновения, громоподобно выкрикиваю что-то торжественное, щёлкаю каблуками и освобождаю помещение. Под постоянным наблюдением, – раз столько внимания, – есть желание порисоваться. Хоть и интересуешь ты здесь только машин.

Снова в глазах плывёт, покачиваясь, коридор. В стенах вырезаны прямоугольные входы-выходы. Рядом с каждым горит зелёный либо красный индикатор – в зависимости от формы доступа. Ярко-режущий свет с потолка мешает думать. Но с опытом привыкаешь.

***

Бюллетень, за которым я направляюсь – обычная дрянная бумажка. Так, правда, документы у нас обзывать запрещено. Но, думаю, ненадолго: скоро и их выведут. Деньги-то наличные, пережиток капитализма, у нас давно отменили. Только среди людей низшего класса они ещё в обиходе. Нелегально, конечно. Народ отвыкнуть никак не может: всё бы ему продавать друг друга.

А теперь: хочешь получить что причитается – просто приложись к считывающему устройству тем местом, куда вшит носитель, хранящий личную информацию. Такие устройства везде есть и предшествуют любому действию. Валидаторами называются.

А носители вшивают всем по-разному – одного знаю, так ему в задницу встроили. Куда ни пойдет теперь – все смеются: на проходной, в столовой. А в церкви – так вообще умора: батюшка, значит, прибор достаёт – грехи считывать, а бедолага ему жопу подставляет.

Новорождённым их вшивают на восьмой день, а на месте шрама ставят эмблему организации, к которой прикреплён потенциальный рабочий. Так что больше неустроенных нет почти – только неосуществлённые.

Вот я и в санчасти, – осталось приложиться в очередной раз запястьем к красному кружку, и турникет подаст раздражающий сигнал для входа.

А в церковь, кстати, раньше интересно ходить было, по воскресеньям. Служба, бывало, часов пять шла, а то и более. Батюшка и проповеди всякие читал – всё чин чинарём проходило. А то и просто сядет с нами по-свойски на приступок да начнёт предания разные о старине рассказывать: «Жила-пила страна Россиюшка, жила да попивала, пока не настал чёрный день, когда поизносились на мужиках последние носки с трусами, бабам вконец обрыдли их одинаковые лифчики, а желудки истомились у всех по духовитым заморским колбасам…» – ну и далее в таком духе.

А теперь что? Как стадо, в храм дубинками загонят с утра пораньше, отец святой из-за иконостаса выскочит, косматый, как дьявол, с глазами выпученными, – и кричит во всё горло: «А ну кайся, чернь, проклятая!» – и давай всех посохом охаживать да к валидатору подгонять. Одни обряд пройдут – новую партию до упора заталкивают, так что стенки у храма трещат.

Такое вот богослужение, – но, думаю, и такое ни к чему скоро будет: мы и без ритуалов все как на ладони.

***

Перед медкабинетом присаживаюсь, беру в руки большой каталог болезней с их симптомами, такой же толстый, как телефонный справочник в нашем туалете, который я, за неимением книг, люблю перечитывать.

Доктор сказал: «Я за тебя работать не буду, имеешь болезнь – имей название!» Я открыл книгу и ищу. Моя болезнь, видимо, слишком внеклассовая. Выберу-ка я что попроще: энурез, например.

Читаю описание, спускаю в штаны струю и, растаскивая по полу влагу, захожу в кабинет, собираясь назвать причину визита.

– Прекрасно видим, – обрывает меня доктор, выписывая сразу рецепт. – В Шестой отдел!

– А как же лекарство? – недоумённо спрашиваю я.

– А там дадут, – заверяет доктор.

– Слушай, док, а может, без…? – уламываю я.

– И это можно, – соглашается доктор.

Снимаю штаны – и получаю инъекцию, мозг от которой сначала стопорится, но вскоре начинает работать ещё быстрее: бьётся в черепе, будто сердце, и член выпирает, натягивая ткань штанов. Доктор ухмыляется: «Теперь всё пройдёт!»

И в самом деле: вернувшись на работу, с удвоенной энергией перекладывал коробки на складе до самого вечера, а придя домой, впился в жену зубами и членами, забыв совсем о любви.

_________________________

С утра в коридоре шум, гам: сосед повесился. Все повылазили, столпились: власть приехала разбираться, интересно же. Самоубийство было официально не оформлено. Его ведь можно санкционированно произвести – только справок много собирать, доказывать всем, что надо, мол, никак иначе.

А так вот: ни словом ни с кем не обмолвившись, – это уже не по закону, тогда вся вина падает на родственников самоубийцы или, если их нет, на соседей. Почему, мол, не доложили, могли предвидеть и то да сё. И уж кто-нибудь виноватым останется: так ведь заведено.

А с его-то стороны глубоким эгоизмом было этак безрассудно поступать, зная наши порядки. Но я лично не в накладе – от допросов увильнул: меня ведь вчера комендант к себе вызывал. Вот к нему я сейчас и проследую.

Захожу в его каморку: стены обклеены пенопластом, комендант за столом – ноги на столе. Окна занавешены, темно и пусто.

– Здравствуйте, я вот! Шум мешает?

– Мешает, – отзывается комендант, весьма раздражённый. – Проходи. Как дела?

– Да нормально вроде.

– Нормально, значит. Хорошо. А я вот другого мнения: жена на тебя жалуется, говорит, с проституткой любовь завёл?

– Да что вы, комендант, чушь какая?! Любовь! Мы же трахаемся с ней, как последние собаки! Ну при чём здесь любовь?!

– Ну, это у нас разрешается, коли невтерпёж совсем. А вот любовь с чужой – для всех! – женщиной – это безнравственность! Разлагаете ячейку, Человек!

– Да побойтесь бога, что вы?! У меня и в мыслях не было ничего разлагать! Просто справляю нужду как положено – вот и всё. Это жена вредничает опять – характер такой неспокойный!

– Господа нашего ты к этому делу не приобщай. А ещё жена с жалобой явиться – получишь за всё сразу. Так что побеседуй уж с ней, или тебе мало досталось в прошлом?

– Ну что вы, комендант, – я всё улажу. Ты меня знаешь (осклабившись и шутливо грозя коменданту пальцем)!

– Ну ладно-ладно (резко залаяв, как разбуженный пёс) – иди давай! Сейчас начнётся!

– Что начнётся-то?

– Война начнётся в южном регионе, прямая трансляция с горячих точек, комментирует известный артист, в прошлом – участник Голубой революции, в настоящем – министр обороны, Эрнест Ильич Гадич! Ясно?

– Ух ты! Понял – удаляюсь! – Снимая галантно кепи, низко кланяюсь. Комендант ухмыляется моей иронии и машет рукой, мол, вон пошёл.

***

Сегодня я узнал, как всё было (слушок прошёл). Негодяй Семён Понталыгин жил на предпоследнем этаже, где и я. Часто, не давая спать, над ним гремели костями и скрипели пружинами все кому не лень с тех пор как узнали о сожительствующих там двух лесбиянках. Отчего, я сначала решил, он и повесился: мужчина-то был нравственный – инженер всё-таки, не какой-то там.

Я был у них раз – в пресной комнатушке без пикантных подробностей. Две маленькие пухлые женщины, забитые и запуганные. Выплаканные глаза. Из окна их был виден отрезок неба – над козырьком другого общежития с разноцветными по вечерам окнами. Несколько оборванных деревец да двор с загнувшимся над песочницей мухомором.

Прошмыгнёт мимо редкий прохожий, провоет от голодной боли недобитая собака – всё хорошо, всё разнообразие. Кусок синей луны как праздник в конце дня, а зарница по утрам – точка солнца, пробивающаяся меж каменными глыбами дальних небылиц и небоскрёбов.

Не видать ведь здесь ни горизонтов, ни зенитов – всюду крепости да стены, а небо такое низкое и вечно облачное, что кажется, будто под колпаком мы все, каким блюда в ресторанах накрывают, а когда снимут – пар оттуда валит. Ну так и мы к небу взойдём в виде дыма, когда протухнем тут совсем.

Так вот, любящие эти девушки очень тихо выходили на работу, будто две соратницы по труду, никогда не привлекая внимания. Но как-то чмокнулись не под одеялом, а в тёмном углу парадной; да так, что и взасос потянуло.

Поблизости оказался комендант и тут же зарегистрировал происходящее. Но не по инструкции, а только в свой блокнот. И он был первым, кто устроил в их бедной хатке вопиющий разврат (называю, как теперь определено по факту), – и сам огородил от подозрений и прикрывал, стращая доносом.

Ну а теперь, по прибытии высших, лавчонку пришлось прикрыть, девочек разлучить: распределить по разным местам жительства и работы. А действия Понталыгина обосновать.

Тем злосчастным утром любимая супруга Понталыгина собрала вещи и уехала. «Куда?!», «Зачем?!», «Любовник!», «Сука!» – вопросы и догадки сокрушали Понталыгина, распустившего по щекам ручейки мужеских слёз. Опустив измученную голову в мятые, не убранные покрывалом простыни, он жадно вкушал оставшийся в них запах любимой женщины – ещё более любимой теперь, издалека.

Семён вызвал проститутку по обслуживанию высокообразованных клиентов, надеясь, что это поможет хоть немного. Но проститутка, имея на руках диплом об окончании госинститута, красотой при этом не отличалась, да к тому же была толста и неуклюжа – совсем не как его любушка.

Она опрокинулась на постель так неловко, что, не рассчитав, головою повисла с края. Но позы переменять не стала, не утруждая себя излишними движениями, и, раздвинув ноги, отдалась прям так.

Негодяй смотрел на её тонкие руки с почти прозрачной, белёсой кожей, такие несоразмерные крупному животу и увесистым ляжкам и грудям, что ему казалось, будто руки её или отстают в развитии, или это просто ещё детские ручки.

Тут Сёма испугался: «Да что же это?! К чему?!» – и остановился в чужом теле. Но увидев тотчас поднятое к нему лицо, недоумевающее и простое: губы как две лепешки и распахнутые глаза: «Ну ты чего, умер, что ль?!» – Семён успокоился, убедившись, что перед ним, точнее под ним, взрослый человек, точнее взрослая, недевственная, недоумевающая женщина.

Ещё точнее – проститутка, что у нас имеет большое значение (к слову сказать, комендант, когда произносил: «…чужой – для всех!» – даже выпрямился, выставив кисть пистолетом в небо). Ну а кончил как сосед, Вы уже знаете.

***

Перед наступлением одного-двух лишних часов до обязательной явки к коменданту, ещё раз сверив по накладным весь принятый за сегодня товар, засел в уборной в мнимом одиночестве.

Высвобождая всё переполнившее меня, в руках держу реестр не всем доступных развлечений, но всех обязывающих о них мечтать. В эти проникновенные минуты лицо моё кривится ухмылкой и каждая его чёрточка выражает враждебное закону чувство протеста.

«Разницы-то ведь нет никакой, а больше всего удивляют меня все эти разницы!» – говорил ещё как-то наш бывший начальник, который, впрочем, вытребовал всё-таки себе эту санкцию на суицид и больше не существует.

А причиной тогда указал он «личное несоотношение потребительского аппетита с нормой потребления»: я, говорит, будучи руководителем, вынужден иметь свободное время, в отличие от моих подчинённых, которые, – получая всё необходимое вовремя, – в нём не нуждаются. Я же, мало того что должен неуклонно думать о повышении своего потребительского интереса на вещи, по существу, в хозяйстве непотребные, как к тому меня склоняет не только семейное положение, но и занимаемая мной должность, – так и всё свободное время посвящать именно этому. Из чего следует, что, имея свободное время, я не имею его вовсе, то есть фактически. А мне хотелось бы, в свою очередь, просто и честно выполнять свои функции.

«Но это главным образом и входит в ваши функции», – отвечают ему. «В таком случае я требую с этой секунды считать меня профнепригодным и немедленно расстрелять!» – так, взбешённый, решил он наспех, но, одумавшись, самовольно избрал смерть от алкогольного отравления, настолько затянувшуюся, что чиновники за это время успели принять резолюцию – и в последний момент решили дело законно.

И как тут ему не посочувствуешь. Только послушайте, какой лапшой нам каждый день обвешивают уши, – читаю: «Будьте бдительны, помните, что проституцией разрешено заниматься только с письменного разрешения и в строго отведённых для того местах! Каждый покупающий с рук проститутку становится соучастником разрушения мира – нашего с вами мира! Будьте благоразумны – обращайтесь в притоны тётки Риты! Крупнейшая сеть гадюшников в городе! Есть на любой станции метро! Выбирайте комфортабельный отдых под присмотром полиции, где вас и вашу семью оградят от неприятной возможности заразиться! Но если вам не повезло – обращайтесь в клинику доктора Цепкина…», или вот ещё: «Брось наркотики и рок-н-ролл – займись бальными танцами! Заимей жену, поимей любовницу! Заделайся лыжником, бросай мастурбацию – УСТАНОВИ, НАКОНЕЦ, СВОЙ ЛИЧНЫЙ ВАТЕРКЛОЗЕТ, БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!!! Также вашему вниманию представляем – ультрановый файервиброклозет – прогресс под стать процессу!»

– Кхе-кхе! Что это вы там, любезнейший, изволите вслух измышлять? – раздался возглас из соседней кабинки и возвратил меня из забытья. По осипшему от табака голосу узнаю токаря Барыгина.

– А! Михалыч! Это ты, старый бес, на меня волну настроил? Уж за таким делом застукал – ни стыда ни совести.

– Какой тут стыд, сынок, когда в местах общего пользования заводятся такие политически опасные мысли?

– Э-э не, отец, это тебе показалось: какие тут мысли – просто микроб, какому в местах таких быть и положено.

– А мне, сынок, положено доносить, раз микроб ополчился и стал опасен.

– Это да, Михалыч, это мысль отличная. Вот только хорошо бы, чтоб дезинфекцию по всему предприятию провели, а не в одном сортире. А то на складе у меня никакой стабильности нет – сегодня вот опять канистра спирта ушла. Тоже микроб, наверное, завёлся. Или крыса какая!

– И что же, думаешь, крыса спирт жрёт?

– А чего ж такого! Крыса – она всё жрёт, что дашь. И что не дашь. Разве только… да вот Колюня Разбавляев тут пьяненький приходил – трепался, что ты его так хорошо опохмеляешь.

– Да ну! Это он врёт, паразит! Ты, сынок, на меня не греши…

– Да какой же тут грех, папаша. Дело естественное! Просто думал, ты и меня угостишь, а ты…

– Э-э, сынок! Да тут загвоздки-то никакой и нет: заходи – да и угощу.

– Нет, лучше ты, батя, заходи с гостинцем. Заодно расточных резцов наберёшь, ага?!

– Ладушки, сынок! Вот и договорились.

– И про дезинфекцию, папаня, не забудь: это всё же, говорю, мысль хорошая.

Сквозь нижнюю щель видно, как по кафелю заёрзала половая тряпка на палке, – и вот-вот доберётся до меня: уборка по расписанию, а я разболтался совсем – выбираться пора. Газетку кладу на место, выхожу – улыбаюсь: хорошо, что камеры в туалетах звука не записывают. Эстетика!

К концу смены от работы рябит в глазах и слегка пошатывает. Смолкает постепенно надоевшая заводская музыка: лязг и скрежет металла, рёв машин и оголтелый мат работяг; сменяется оживлёнными звуками спешно собирающихся людей. Слышатся добрые и радостные слова, так же, однако, сдобренные крепко матерщинной риторикой. И вот торопливой массой густого чумазого потока народ повалил на отдых.

А я даже и не знаю, что можно успеть сделать. Разве забежать чмокнуть Симу, да что толку: у неё, небось, работы было невпроворот – лежит сейчас бездыханная. Или домой сразу пойти – жену пощипать, чтоб не выступала больше.

Можно ещё, конечно, по парку прогуляться, но там мне то и дело приходится сторониться этих толстых привилегированных тёток на велосипедах. И кто только вбил им в голову, что спорт их омолаживает.

Отвратительно порой смотреть: словно два мощных поршня, ходят ходуном ляжки – и расплюснутый о сиденье толстый зад натягивает ткань шортов, так что на кармашках топорщатся пуговицы, как бестолковые глаза над кургузой ухмылкой. Посторонись, прохожий! Дамы худеют! Дзынь-дзынь! Дзынь-дзынь!

А пока жёнки катаются, мужья, успешно протерев штаны в кабинетах, идут в тренажёрный зал, чтобы там побегать на специальных дорожках. Я проходил как-то мимо: там нарочно сделаны большие, будто стены из стекла, окна, чтобы бегущим было интересно бежать, а прохожим – забавно смотреть, как трясутся там потные туши.

Впереди колышется мешковатый живот, который они пытаются забросить на пульт со спидометром, подпрыгивают щеки, груди, что-то едва трепещется под трусами. Жалкий вид. На ногах кроссовки. Вот интересно тащиться сюда со сменной одеждой и бегать по искусственным дорожкам, когда на улице своих полно.

А в ресторанах для имущих, тоже окна огромные и столы размещены к ним близко, так чтобы не ускользнуло из виду прохожего, как жрут здесь в открытую. Вот он – стимул к успеху. Дорваться, расталкивая локтями, до дармового корыта, – и хрюкать, чавкать и бздеть, так чтоб все слышали и никто сказать против не мог!

Нет, неправ всё же бывший начальничек был: время-то есть – только делать с ним нечего. Лучше уж сразу домой.

***

Возвращаюсь в общагу, значит: в коридоре шушукаются, мол, снова по городу прошла волна террористических актов: сегодня туалет общественный взорвали, вчера – сосисочную, и что это самое правительство эти акты и замышляет, чтоб народ припугивать.

А я влез в разговор и говорю: «А что его припугивать? Он и так припугнутый наглухо, а правительство всю жизнь одними актами и занимается. Домище себе актовый выстроили, вашу мать, а чтоб справку получить да повеситься – так десять раз передумаешь, пока дадут. Это разве дело – сосисочную шпокнули, да лучше б они завод наш к такой-то матери разнесли!» – «Иди, – говорят, – хам такой! Завод если и разнесут, – тебя на новый устроят, преступника! Понаехали, блин!»

А ведь правы они как-никак: мне так обидно даже стало, что хотел одну из тёток этих за сиську схватить да взасос её, сволочь, а потом думаю, да ну их, связываться, комендант не одобрит такие дела.

А самое интересное, что на места гибели облегчавшихся и наполнявшихся все теперь цветы несут: спасибо, мол, царь-батюшка, что не сразу всех. Но как вообразить себе, что эти древние люди на козлах, о которых талдычат, подрывают потихоньку наш город. У них ватерклозета даже нет, а тут речь о таких мероприятиях – мама не горюй! Как минимум, чтобы в сортир проникнуть – нужно к турникету приложиться, а они (с козлами эти) через турникеты перепрыгивают до сих пор, как и мы в старые времена, пока не приучили.

Бабка-контролёрша в тот раз орёт такому: «Чтоб ты навернулся там, козёл!» А тот взаправду спотыкнулся – да в дерьмо нырнул по колено. Бабка его уж пожалела потом: «Ладно, ступай на здоровье, козлёночек наш горный, всё лучше, чем на улице по-большому садиться». Так какой тут ещё клозет-козлет – смешно просто.

А уж смеха-то хватает. Это что ещё?! Вот недавно праздновали восемьдесят лет со дня великой победы страны №1 над страной № 21. В те не такие уж давние времена страны наши носили названия, но теперь их мало кто помнит, даже сами ветераны, которые если не работают, то находятся вне закона. Ну а кто бродяжничает и побирается, тех безжалостно изничтожают.

Так вот и к празднику в этом году выловили только трёх – одели их в мундиры с медалями и заставили плясать на параде. Двое до конца праздника от удара скончались, а третьего – дряхлую старуху – в назидание благополучно умертвили у всех на виду и на следующий день первой же ракетой отправили в космос вместе с мусором, уйма которого осталась на площади после праздничных оргий.

Такой, кстати, способ уничтожения отходов казался всем весьма эффективным, пока выброшенные баллоны с дерьмом не стали возвращаться обратно – да вдобавок ещё и с голосовыми сообщениями, содержащими ненормативную лексику с доселе неслыханным акцентом.

Так что теперь придётся этим голозадым учёным нечто новенькое выдумывать вместо лазанья целыми днями по кустам и отвинчивания кузнечикам ножек. Не будем же мы по старинке трупы в землю закапывать, а помои в океаны сливать.

И президент вот наш этот вопрос на рассмотрение в ближайшее время поставил. Я, кстати, президента нового уважаю несмотря ни на что. Болтать-то всякое можно. А посмотришь: сразу видно – наш человек. Главное глаза такие родные-родные, несчастные-разнесчастные! Вот, что значит, когда душа за народ болит! Нет, он пацан правильный. Это вам не то что старый наш «дирижёр» – тот совсем беспутный был. Куда там ему править, когда в ногах своих запутывается. Нет, такого непутёвого нам точно держать не стоило.

Но вот чувствую я, правда, что и новый наш президент, если не уберечь его вовремя, таким же беспутным станет. Он и сейчас, как будто самой кишкой своею предощущая, лепечет порой так с запиночкой: вы, мол, только не осуждайте потом, что я не предупреждал, что непутёвый я такой, ведь время-то придёт, и вопиёте тогда: «Вот он беспутный-то наш президент – калоша рваная! А мы, понимаешь, ему верили!» – нет, вы уж сразу того: знайте, чем дело-то наше сейчас уж пахнет. Беспутство на беспутстве сидит и беспутством погоняет, – вот как, коротко!»

***

На пороге никто не встречает – да и зачем встречать, когда от двери до окна нашей кубической комнаты всего семь шагов; так что жена может встречать меня прямо с места в любой точке помещения. А зверьков домашних, которые бы могли ласково подползать ко мне при встрече, содержать в общаге не положено.

И так даже лучше: животных я не шибко люблю, а когда вижу жену в упор, мне кажется, будто я ложкой зачерпнул чужой каши и подавился. Хотя никакой каши я как раз не наблюдаю, зато жену, конечно, – во всём своём изобилии: сидит – с телефоном разговаривает. Заслушаешься!

– Да… ну да… да вроде да… короче, да!

Привыкла на работе у себя кудахтать: зазывалой в курином ресторанчике служит – целый день у входа в костюме курицы прыгает: «Кукиш и Ко! Заходи быстро – уходи легко!»

– Да нет… нетушки… ага! Лады… ла…

Внятно откашливаюсь, знаменуя своё пришествие. Жена бросает возмущённый взгляд и грозит из-за стола кулаком.

«Лучше тебе не найти», – подбадривают меня каждый раз соседи, завидев, как она, вибрируя мослами, тащит домой сумку с окорочками. «И от курятины радости нет!» – отвечаю угрюмо. «Дурак ты!» – заключают соседи.

Не дожидаясь приглашения, обтираю об тряпку ноги, изображая лыжника (заделался!), и прохожу за стол. Как главный свой козырь жена швыряет мне под нос кастрюльку, не отрывая ухо от аппарата.