Текст книги "Дым над Содомом"

Автор книги: Яков Сычиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Синдром соседа

Еще минуту назад, сидя за столом и перебирая, как четки, слова в уме, Таборов не догадывался, что из этого печального равновесия, приятного болотца мысли, может что-то вытащить. И вот пеплом сомнения осыпало голову человека, вышедшего послушно на предательски скромный стук.

За дверью, в тапочках на босу ногу и спортивках, стоял, одетый ощетиненной улыбкой сосед, за разбитыми очками которого сияло в глазах озорное солнышко безумия. И отражалась лампочка.

Это не было недоумением человека, оторванного от написания крупного по меркам века романа, а просто такое чувство, будто никто не понимает, что происходит. Вот и сосед тоже. Вот еще секунду, минуту, час назад все было прекрасно, и вот зашел сосед, спросил звериным шепотом: «Извините, не смотрели ли вы сегодняшних новостей, что передают?» И все сразу окрасилось цветом непонимания, совсем такого же, какое испытывает ребенок, высунутый из чресл окровавленных матери – из разверзнутой утробы ее. Звериное непонимание забитой до смерти на помойке собаки – детьми, возвращавшимися домой из школы. Время дождей. Звук стекла. Стон неба. Обида зверя. Опаска трубы на городской свалке, готовой скатится с кучи и убить бродягу, ребенка, вошь, но замедлившую движение к смерти, потому что не всегда оно надо.

Он всегда делал так, когда ему было больно или непонятно. Он вставал в позу вольнодумца и начинал месить в мозгу – как миксером – слова, даты, события, идеи – все, что было и не было. Так ему становилось легче.

Обратил внимание на газету, скрученную в рыжем кулаке соседа так, как если бы он собирался бить мух. А может, и бил. И трупы уже налеплены на свинцового вкуса бумагу.

С минуту, а может меньше, скорее всего меньше, куда там минута на то, чтоб подумать – спросить ли соседа. Но зачем его о чем-то спрашивать, когда он и сам понял давно праздность вопроса. И помявшись на пороге, потеребив фенички на запястье, что подарила когда-то она, и в отвлеченность лица вложив все свои силы, – он, Таборов, сделал решительный поворот – прочь от соседа, стоявшего со зрачками, вкрученными в необходимость ответа.

Он еще подумал прежде, чем окончательно закрыть перед соседом дверь, что пожарный шкаф в коридоре сотворен из дерева, а потом он присмотрелся и понял, что шкаф не был никаким деревом, а просто что-то сделанное из подобия дерева (вроде спрессованной стружки), – из его заменителя – из его Бога. Создателя. Щебенка. Луна. Лупа. Нальчик. Паж. Киста. Люлька. Больно. Небо. Больно. Звезды. Плакать. Девушка. Убита. На ночь. В день. С утра. Поздно. Сутки. Падший. На ночь. В прах. Сон. Душ. Клятва. Изгородь. Сомнений дни. Пьяное око следит непрестанно. В руках. Делать. Спиться. Влежку. Плакать. Некто. Больно. Стекло. Спина. Врубель. Солнце. Гавкать. Чмошник. Звери. Люди. Что ты? Как бы. Сделать. Больно. Тише. Разное. Знамя. Чавкнуть. Смертность. В душе. Больно. Слюни. Свежесть. Полночь. Забыли. Забили. Забвения штаны полны весенних гроз и слез обычных в быту умеренном и дружном, как в том глазу, что под очками давно разбитых линз, и нету сына, который был, но он любимый. И самый точный. Один на всех. Один такой единственный.

Иногда он перебирал слова, как четки, в уме, чтобы успокоиться. Иногда слова заканчивались стихами, начинали рифмоваться и превращались в стихотворения. А иногда, и очень даже часто, – в глупость. В глупые стишки, нелепые рифмы, дурацкие смыслы и прочие нездоровые явления человека, зашедшего в тупик среднего возраста, когда понимаешь, что все напрасно и дальше будет все тоже, пока не остановится сердце в бессмысленном беге за бантиком, привязанным к кошкиному хвосту, как та ржавая банка.

***

В моем представлении роман должен начинаться с утра, роман метафора жизни в рамках одного дня, или – многих дней. Из которых если вырезать все лишнее получится опять же один концентрированный день. Поэтому, если нет конкретного привязанного к действию романа начала, то началом должно быть утро – начало человека. Любая история для которого начинается с того, что он (герой) проснулся. Это правдиво, в это охотно верится. Не то что эти надуманные феерические начала. Лишнее это все.

***

Вернувшись к столу, он вспомнил, что не написал девушке, вытащившей его из трясины изнуряющего самокопания и рефлексии. Только она, незнакомка, могла сделать это. Никто из друзей. Все они знали, что он человек, а не кукла, набитая ватой. Один он знал, что все наоборот, но услужливо играл для них эту роль. Роль человека. Было неудобно удивлять друзей и близких, объясняться: вот, дескать, я давно не человек, вы-то думали – да, а я – нет, труха одна. И только она одна реально возвела его мужество в степень, воздвигла в нем обелиск победы, зажгла пламенем сердце. Таборов любил пафосно выражаться. И жаждал победы пафоса над серостью газетных богопротивных, будничных, политкорректных фраз.

***

Некоторые слова совсем истрепались, их смешно произносить всерьез: жизнь, смысл, смерть, любовь и т.д. (и самое «и т.д.»); их стираешь время от времени в тазике вместе с носками, вывешиваешь на свет сохнуть, но и это ненадолго, но и это не то. Если небо цвета семенной жидкости, если звезды цвета тоски вдовеющей женщины после сорока, чей муж умер, опившись водкой. Может ли его гроб быть цвета шарфа, который неизвестно, когда и кем был заброшен в мою жизнь? В мое бытие. В мое «туда-сюда». В мое «крути-верти». В моем ежедневном упорном, стабильном умирании полно вещей, попавших ко мне из других щедрых рук; есть, которые я даже не надевал, потому что могу год ходить в одном свитере, и этот шарф, этот старый шарф точно такого же цвета, цвета гроба ее отца, весны, надежды. И день цвета босого бродяги, когда дождь и ни один из домов не имеет козырька над парадной, способного укрыть не добитую голову человека во вретище иерихонском.

***

Он забыл, что поменял мелодию будильника на телефоне и долго не мог проснуться, слыша сквозь сон незнакомую музыку. Наконец он поднялся, потому что знакомая или нет, но мелодия мешала спать и нужно было ее выключить. Сделав это, он снова приложил голову к теплой со сна подушки и с наслаждением зарылся в одеяло, чувствуя свой собственный запах как близкий и приятный, словно зарывался в листве родного леса зверь, или в утробе матери копошился невыраженный еще ребенок. Тогда он услышал голос женщины, это был до боли за растерзанное свое настоящее знакомый голос. Он говорил ему каждым словом, что он ее муж и что он дурак по этой причине. Ему хотелось слышать по утру совсем другой голос, совсем в другом месте, но с тем голосом он в лучшем случае засыпал (если позволяло время), а просыпался всегда с этим. Голос непоколебимо требовал встать. И это помогало ему начать день, несмотря на свое отношение к издававшей эти утренние командные звуки, звучавшие как супружеский приговор.

***

Хотел снова залезть в болотце мысли, но отвлекся, вспомнил, как в прошлый Новый год соседа избили. Нечего было бросать бутылки из окна на головы прохожим и машины. Особенно машины. Это всегда плохо кончается.

Зверя вытащили из квартиры и долбили всем двором, дед мороз из пятого подъезда шпарил его валенками и мешком с подарками, откуда предварительно достал для Таборова подтаявшую мятую лимонную карамельку. Мелкий армяшка с третьего этажа как следует ткнул гаду туфлей под глаз. Пьяное тело дети подпаливали фейерверками, как матерого кабана. До самого утра бродил он, шатаясь, в рваной кофте, окровавленный, зверский, рычал, падал в кусты, валился на ограды, пока жена не увезла его на санках домой, а он лежал поверх, расхристанный, обмочившийся, весь в снегу, и матерился, изрыгая проклятья из пасти с засохшими плевками в щетине.

***

Это постное утро не катит. Пиши еще. Пока не напишешь стопятьсот утр, полных огня, отчаяния, уныния и славы, похоти и пепла, и дождя, бьющего в окна, и глаз ее на подушке; в смысле, она лежит головой на подушке и смотрит в потное твое лицо, утружденное мыслями о ней, – ничего не поймешь.

***

Он проснулся этим утром не сразу, так как забыл, что накануне изменил мелодию будильника, и теперь сквозь сон не узнавал музыки. Однако она мешала спать, и встать пришлось, чтоб выключить телефон. Сделав это, он сразу же зарылся обратно в теплое гнездышко одеяла, как зверь зарывается в родную листву, как ребенок, не рожденный еще, копошится во влажном тепле чрева матери. Сон снова набросился на него, первым снегом засыпал, присыпал солью надежд. Самое сладкое от жизни он брал в отдыхе от нее, остальное было рутинно, скучно, нелепо, незаслуженно и несвеже. Будильник снова заработал через десять минут. Выработанная привычка вставать со вторым звонком, насладившись десятиминутным продлением неги, не подвела. Таборов встал. Нехотя поплелся в ванную, по дороге включив ноутбук. Умылся, прошел на кухню, отрезал два куска докторской и бросил на сковородку, рядом разбил два яйца, посыпал кинзой. Вернулся к ноутбуку, залез в интернет и включил музыку. Стал одеваться.

***

Обращенность к прошлому характеризует ее как человека доброго; человек-эгоист живет устремлением в будущее, она же должна чтить стариков; остановиться, если упадет незнакомый прохожий, она способна разменять момент своего будущего, чтобы пересмотреть свое прошлое, оставить на будущее удовольствие меньшее, но качественное.

Так думал Таборов о ней, узкоглазой кореянки, вытащившей его из тухлого болотца прошлогодней мысли. Он уже обдумывал, какой бы можно было замутить шикарный роман. Он – русский писатель, и она – студентка из Новосибирска. Но какие ужасные цены на билеты, какие ужасные! Ладно Новосибирск, но она с острова Сахалин, это нужно лететь самолетом, потом еще на пароме, так, так, так… В нашей стране легче съездить в Абхазию, чем посетить знаменитый облитературенный Чеховым Сахалин. Да пошли вы к чертовой матери со своими Сахалином!

Допустим, Таборов будет откладывать, и месяца через два он сможет поехать на Сахалин, но там придется жить в хостеле, это нужно прогуглить, сколько стоит жить в хостеле на Сахалине? Говорят, там едят собак. Да, он спрашивал ее, и она это подтвердила, она сказала буквально следующее: у коровы тоже бывает человеческий взгляд, но люди же не отказываются от тушенки, да, мы едим собак в ресторанах, я хожу иногда. И Таборов представлял, как своими белоснежными мелкими зубками она рвет мясо с собачьей ноги, и от этого возбуждался. Видя перед собой ее масленые, тонкие причмокивающие губы. Да и выйдет ли роман? Вдруг Таборов прокатается зря, конечно, писатель не может прокататься зря куда бы то ни было, все равно выест свою пользу, к тому же из Сахалина, из которого Чехов выел целую книгу, хотя до этого писал только короткие рассказы, но все же? Конечно, она увлекается некроромантикой, и ужасно зашла ему в душу, но не мало ли всего этого, не придется ли сгинуть там, в Сахалине, замерзнуть под забором пьяной собакой, припорошенной свежим снегом?

***

Написание художественного произведения стало для меня подобно работе, направленной во вне, а не во внутрь. Как строитель не строит дома сам по себе, как архитектор не проектирует их по собственной воле, по которой же даже курьер не принесет в дом ваш пиццу, если ему за это не заплатит нанявший его работодатель, так и я не могу взять и написать роман «в стол». Рассказ еще куда не шло. Он небольшой. Вдохновился – написал. Но что-то должно толкать к многодневному труду. Строитель строит дом, потому что знает, что в нем будут жить (и ему за это заплатят). Вот, если бы неравнодушный дядя сказал бы мне: «Слушайте, Иван Иваныч, а почему бы вам не накатать такой вот роман? Есть, знаете ли, потребность в написании такого романа. – И я сказал бы: «Чепуха, а не вопрос, дайте мне три дня, и я предоставлю вам план от начала до конца, и сразу же приступлю к работе». – «Тогда распишитесь», – скажет дядя. И я распишусь.

Если бы я не знал точно своего уровня, то мог бы делать что-то наугад, как крот, по наитию, на авось, не зная точно, выгорит – не выгорит. Теперь я знаю точно, что могу. Могу, но не буду. Потому что заказа нет. Лучше буду сидеть на скамейке на берегу огромного водохранилища и болтать ногами. Гордость и тщеславие.

***

Водка очищает мозг, стирает и хорошее, и плохое, рвет нейронные связи, и паучок воздержания, поделенного на время, падает в бездну твоего праздномыслия; лежит полумертвый, дрыгает ножками, ты снова молодым приматом можешь озадачен быть способностью камня сбивать плоды или расщеплять черепа. Впрочем, все это слишком сложные мысли. Ты сам подобен камню, или куску глины, или застывшему в куличе песку, который снова размокнет от дождя или рассыплется под детским совка ударом.

Хочется помочь паучку, который заново сплетает нейронные сети; от этого начинаешь придумывать цели: надо сходить в баню, тогда все непременно выйдет вместе с потом, все заработает вновь, не так медленно, как сейчас. Баня закрыта до четверга, в четверг – женский день, в пятницу – мужской, баня возможна только через день. С минуту размышляешь над тем, почему четверг – женский, а пятница – мужской. Конечно, потому что в пятницу мужикам нужна баня, чтобы попариться и побухать, другого смысла здесь нет. Размышлять здесь больше не над чем, однако шестеренки закрутились, паучок начал ткать узорчатую паутину, но рюмки еще мерещатся, как оазис в пустыне. Все, до чего может дойти человек, склонный к девиантному поведению (стать наркоманом или идейным извращенцем), обусловлено психологией мыши, лезущей в ловушку за сыром. Черствеющий кусок желтой субстанции, еще источающий запах, и этого достаточно, потому что дело не в ничтожном наслаждении, а в одержимости жаждой сладострастия, в предвкушении которого жизнь твоя вдруг до дрожи в руках обретает непонятный тебе самому смысл. Ты превращаешься из самоцели в средство существования смерти, ты не тот, кто живет, ты тот, кто подтверждает существованием наличие смерти в живом. За миг до того, как пружина сработает и сломает крысе хребет, ты испытаешь сладость подчинения высшим задачам.

Баня отменяется, нужна новая цель, нервы на пределе, стоит взвинтить их еще больше и выпить чашечку кофе, а потом пойти на рынок и купить чечевицы. Чечевицы нет; есть макароны, рис, пшено, геркулес, горох и фасоль, но во всем городе нет чечевицы, даже на рынке. Чечевицы нет, говоришь ты себе, и снова ищешь новую цель; здесь неподалеку есть храм, в котором ты еще не был, ты не веришь ни во что, только в сыр и величие мышеловки, но тебе нравятся ритуалы и близка эстетика надежды: ставить свечки, пребывать в священном молчании, жесты и непокрытая голова, и руки вне карманов, дисциплина, субординация и трепет. По дороге придется дышать пылью и вонью машин. Машины займут новое место в будущем мышей, машины и мыши, и мыши для машин.

***

«Не перепрыгнуть время, разделившее происходящее во мне от якобы произошедшего».

Симеон философ.

Не так давно в наше захолустье заехал один преинтересный тип. Привез с собой целую кучу литературы, коею с удовольствием и не без причины, видимо, распространял среди нашей не сильно ученой читающей публики. Я заинтересовался одной книгой, посвященной истории городов Содома и Гоморра, как известно теперь, не так давно стертых с лица земли. Книга очень знаковая, собственно, есть мнение, что она была и целью прибытия к нам этого ученого мужа, который ее распространяет. Остальные книги были безделушками в сравнении с этим трудом за авторством нескольких именитых даже в наших краях писателях. Мне была дана честь лично общаться с лордом Гартоном, поскольку я единственный так или иначе имеющий отношение к науке человек в нашем краю. Я узнал, что Лорд объездил уже всю Италию, был в Германии, посетил Францию, и вот после нашей провинции отправляется в южные земли славян. Также он поведал мне, что книгу переписывают и размножают почти во всех монастырях Франции и Италии, по заказу самого герцога, что дает все основания полагать, что книга значимая и суть, видимо, должна послужить некую таинственную роль в будущем не только нашей страны, но и мира. По сему, как только город наш покинул господин лорд, я отправился в наши архивы и попытался найти, что-нибудь о городах Содоме и Гоморра. Информации оказалась крайне скудноватой. Посоветовавшись с настоятелем нашего монастыря, я решил, немедленно, организовать личную экспедицию, в оставшиеся близлежащие города, что были некогда добрыми соседями злополучных Гоморры и Содома. Собрав все необходимое для исследований, книги, бумагу, перья, чернила, я попросил нашу местную благодетельницу госпожу Левенталь подбросить меня до ближайшего к нам транспортного города Г, так как она все равно собиралась туда, к своему родственнику и любезно выделила мне место в карете. Оттуда же я добирался на почтовых две недели до города М, что лежит южнее Италии, откуда уже было рукой полдня езды и час ходьбы до ближайшего к Содому и уцелевшего города Ж. Там я остановился в местной гостинице, посетил местных вельмож и поборников науки, чтоб не обидеть никого и не лишиться головы, как сами знает часто у нас бывает, затем сразу же отправился в местный монастыри и книгохранилища, где собрал много нужной и интересной информации касательно городом Содома и Гоморры, но самое интересное узнал я от одного старичка, у которого всю жизнь в Содоме прожил его родной брат, который вместе с Содомом и умер, но пока это произошло брат его часта бывал в гостях у этого старика, заезжая по своим торговым делам, он и поведал старику, а старик мне эту преинтересную историю, которую я передаю слово в слово с некоторой только правкой диалектической речи старика. Прежде, чем перейти непосредственно к запискам, должен уведомить, что старика было найти тоже не так просто, на него я вышел спустя месяц блужданий в городе его и его окрестностях, за это время я общался со многими людьми и многое узнал, как и о Содоме, так и о Гоморре, но всегда цепочка вела меня к этому старику, все чаще и чаще я слышал о нем, с кем бы не говорил, но все оставлял его напоследок, пока не посетил все интересующие меня места, имевшие отношения к истории города или его жителей и не переговорил со всеми учеными и не очень людьми, но и последний из них сказал мне тоже самое: иди к Н. Так зовут старика. И я пошел. И действительно, это было единственным верным решением с самого приезда моего в город. Я все записал и, найдя экспедицию свою, исчерпывающий, посетил остатки города Содома, после чего вернулся в свою родную захолустную Л. Теперь работаю над книгой на основе выше перечисленных исследований. Которая возможно послужит значимым подспорьем в изучении этого вопроса, который, надо знать тревожит многие высокие умы нашего времени. Напоследок добавлю, что буду иногда прерывать свою повествование, чтобы изложить вам кое-что из моих посещений и встреч во время пребывания в Н. Да прибудет с нами Бог.

Все эпиграфы носят авторства знаменитых умов нашего времени.

Амир лежал в кроватке и смотрел, как за окном падает снег. Той зимой выпало много снега. Такое редко бывает в этих краях. Обычно снег напоминает медленно падающий дождь. Дождь из снежных хлопьев, сразу тающий на земле. Слегка припорошенные дороги – обычное явление для здешних зим. Амир помнил, как в полуденных сумерках, заслонив слабый свет из окна над ним навис кто-то, волосы распустились, упали на него, коснулись лица, чужое лицо приблизилось, и что-то мокрое заерзало по его губам, залезло в рот. Глаза застили слезы, скоро мама вернулась в комнату и взяла свой драгоценный кричащий комочек на руки. Неприятное проходило, забывалось, откладывалось в подсознании.

Скоро снег растаял, по земле забежали ручьи, сестра вывела Амира за руку погулять, сделала для него маленький кораблик, и он сам пустил его в воду. Кораблик побежал вниз по воде, закрутился в ней и скоро скрылся из вида.

Прошло много зим, Амир стал подростком. Вся семья собралась за ужином. Отец рассказывал, что завтра пойдет в город. Бабушка просила рыбьи головы и высасывала у них глаза, а раков называла красными дьяволами. Брат с сестрой шептались и улыбались друг другу. Мать шикала на них, смотря молча на свои руки и слушая мужа.

***

Таборов вспомнил, как она завалилась в пять утра с баклагой пива и селедкой в газете, ржа, спотыкаясь, хватаясь за шторы и двери, сбрасывая с себя туфли. Деревья. Небо. Осень. Дрова. Машины. Улицы. Чистосердечно. Он убрал в стол бумаги, как отложенное самоубийство. Сделал он это как бы нечаянно. Над дверью висел крохотный фонарик из красной материи. Представил себе ее развалившейся в кресле с раздвинутыми ногами, на юбке жирное селедочное пятно. Между ног, там, в расщелине греховного тела, кучерявится заросшее грубым волосом естество. Оглянулся в окно, проехал желтый автобус. Наверно, с детьми. Понял, как необходимо остановить ход истории. Детей повезли набивать ненужными знаниями. Под завязку. Достал из-под стола завалявшееся винишко, еще оставалось треть бутылки. Выдернул зубами пробку. Глотнул. Не скисло. Сделал еще два глотка. Накинул куртку и вышел. На лестничной залез за батарею, вытащил заначенный окурок, обдул, обтер фильтр, сунул в рот, смешав противную плесень во рту с пепельным вкусом окурка. Спустился по лесенке и – на улицу.

Под козырьком – как у бога за пазухой, только ветром разве что задувает, но дождь не капает на голову, сухой стоишь. С наслаждением затянулся и убил бычок в три блаженных затяжки. Глаза заслезились, слиплись в экстазе, открыв их, он видел сквозь глазную слизь и утренний туман набережной черную приближающуюся точку. Из того кусочка неба, висевшего над головой он понял только одно, это было заветом, чтобы им быть в этот раз вместе, уже навсегда. Теперь-то никто не мог помешать быть им. Вместе. Потому что нет другого обстоятельства, и не было никогда. Он знал, что то, что они называли небом, было на самом деле дном. Одним из тех, что бывают у банок и других полезных предметов. «Знаешь, не каждому произведению дано делать бум». Это он вспоминал сказанные ей накануне глупости. Точка разрослась в облупленный красавец-трамвай. Из-под крыши остановки вырвался человек, хохоча на бегу над рассказанным анекдотом. Добежал-таки, прыгнул, зажали двери ржавого цвета пальто. Какой веселый, верткий мужичонка, так и думаешь догнать, послушать, что еще расскажет. С таким нескучно куковать на больничной койке. Лежа на отсыревшем матрасе, завернутый в обрывки газет и обсыпанный листьями, простой городской бомж взбрыкнулся под порывом ветра и скрежетом колесной пары, оставшись на остановке один.

***