Текст книги "О бродяге и волчице (СИ)"

Автор книги: Wicked Pumpkin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== Часть 1 ==========

– Где ты пропадал? – шепчет она, подставляя шею под короткие, едва ощутимые поцелуи, и щетина легонько царапает чувствительную кожу. Их маленький ритуал приветствия, зародившийся семь месяцев назад, в тот самый день, когда прозвучали роковые слова признания. С тех пор всякий раз, как им удаётся остаться наедине, она целует подушечки его длинных пальцев, а он – родинки на её шее: одна – под левым ухом, другая – у того места, где перекатывается у мужчин адамово яблоко, третья – над правой ключицей.

– Ездил за струнами для скрипки, – откуда-то ниже подбородка раздаётся его низкий бархатный голос, и у Беатрис по спине пробегают мурашки. Нельзя! Но как же сладко…

Беатрис по праву может гордиться – за двери её комнаты не просочилось ни одного секрета: Ральф достаточно осторожен, а её служанка – верна. И всё же она не питает иллюзий относительно того, насколько постоянна преданность бедной прислуги, а потому всякая встреча под покровом ночи оборачивается для неё новой сделкой с совестью. То чудо, что происходит между ними, никуда не приведёт. Они никогда не смогут пожениться, если только она не сбежит вместе с ним, в Лондон или в Шотландию, на север или на восток, рискуя стать сиротой при живом отце. Но и забыть его она не сможет, как бы ни старалась: ни его голос, ни его поцелуи, ни то, как он смотрит на неё с лукавой усмешкой и безграничным обожанием во взгляде, будто на ней одной сошёлся весь его мир. И хоть Беатрис не считает себя одной из тех кокетливых дурочек, что верят любовным романам, в глубине души она точно знает, что его любовь того же сорта, что и её. Он здесь не ради богатств и вовсе не ради её тела. Он здесь ради неё самой, той самой Беатрис, что прячется под завитыми локонами и накрахмаленными платьями. Той самой простоволосой Беатрис в ночной рубашке и с босыми веснушчатыми ступнями, которых она стесняется. Той самой Беатрис, которой нужен не богатый лорд, а талантливый, но невезучий скрипач, её учитель и наставник.

– Целых пять дней! Неужели струн не найти в городе? – восклицает она, когда с приветствиями становится покончено и они устраиваются у разожжённого камина. Она залезает на софу, обвивая колени руками, а он ложится на пол, улыбается едва заметно и смотрит на неё снизу вверх затуманенным взглядом, то ли от радостной встречи, то ли от того, что время уже давно перевалило за полночь.

– Конечно, можно, но за струнами мастера Мура нужно ехать до самого Бирмингема, – столкнувшись с её озорным прищуром, он продолжает: – Я твёрдо убеждён, что струны должны соответствовать скрипке. Негоже, чтобы они были лучше инструмента или хуже. И уж коли мастер Мур произвёл на свет мою красавицу, то и струнами следует запасаться у него же – ведь кто, как не он, знает, что именно ей нужно.

Его ответ наводит Беатрис на невесёлые раздумья, и она надолго замолкает, устремляя невидящий взгляд в огонь. Лишь спустя пару минут Ральф замечает её замешательство и легонько щекочет её большой палец на ноге в надежде, что она всего лишь заворожена огнём, вот-вот отомрёт и улыбнётся так, что ямочки появятся на розовых щеках. Но Беатрис не вздрагивает, не отводит взгляда от камина, лишь чуть слышно шепчет себе под нос, да так тихо, что Ральфу едва удаётся разобрать слова.

– Так как же вышло, что струны от твоего инструмента продают втридорога, будто их сделал не мастер Мур, а сам Амати?

Он выдыхает – совсем негромко, но в той тишине, что из уютной в мгновение ока превратилась в могильную, звук этот едва не отражается эхом от стен. Дочь лорда и учитель. Для общества – что две противоположности. Старо, как мир. И разве можно вырваться из этого порочного круга?

– Быть может, потому, что эти струны и впрямь руки Амати? – вздыхает он и следит за ней: как она поджимает губы, как качает головой, насупившись, и продолжает, не моргая, смотреть на огонь.

– Нет, я точно знаю, нет.

С минуту Беатрис молчит, и в комнате слышны лишь треск поленьев да её дыхание, тяжёлое и учащённое.

– Меня замуж… А тебе будто… Всё равно… – еле выговаривает она и тут же заваливается на живот, утыкаясь носом в подушку и сотрясаясь от нахлынувших рыданий. Одна её нога свешивается с софы, оголённая до середины пухлого бедра, и мешает ему встать. Но он выползает из этой ловушки и садится у изголовья, нежно прикасаясь к светлым волосам на её голове. Ему не всё равно, но как объяснить? Как доказать? Это она – сама человечность – может разозлиться, расплакаться и рассмеяться так быстро, что и пальцами щёлкнуть не успеешь. Но такие, как он, плачут редко, разве что в минуты полного отчаяния. Свадьба лишь назначена, и отчаиваться ещё рано. Достаточно лишь начать действовать.

– Выходи за меня, – слова, что кажутся безумными, выпархивают у него изо рта, точно птицы, чью клетку оставили незапертой. И всё же он глядит с надеждой: не время, не место, но вдруг?

– И что же дальше? Ты будешь играть, а что буду делать я? – она растирает слёзы по красным глазам и таким же красным щекам, шмыгает носом и никак не может закрыть влажный рот – иначе ей просто будет нечем дышать. Опухшая, розовая, точно при лихорадке, и совершенно некрасивая, она, однако, кажется ему невероятно схожей с обликами младенцев с картин Рубенса – круглолицей, невинной и похожей на дитя больше, чем маленькие господа, её кузены, приезжавшие как-то погостить.

Он берёт её ладони в свои и поглаживает костяшки пальцев.

– Взгляни на свои пальчики – не они ли украшают собственные туалеты и перешивают шляпки под веяния прихотливой моды?

Беатрис отводит смущённый взгляд, но Ральф видит, как в их уголках снова поблёскивают слёзы; он слышит, как она бормочет что-то себе под нос, что-то, похожее на «тыква, не вижу, свяжись», но истинный смысл этих слов ускользает. Ральф качает головой, поднимается с пола и тянет её за руки, и когда Беатрис встаёт с софы, всхлипывая и морща нос, он подхватывает её на руки и несёт на кровать. Ничего предосудительного, кроме того единственного факта, что он совершенно посторонний мужчина и находится в её спальне посреди ночи, но в конце концов Ральф всего лишь кладёт её на постель, укрывает одеялом и ложится рядышком до тех пор, пока она не успокоится и не заснёт.

– Так лучше?

– Да, спасибо, – Беатрис ещё раз шумно втягивает носом воздух, прикрывает глаза и сквозь невесёлую улыбку просит: – Расскажи сказку.

По части сказок Ральф не мастер. Сыграть песню на скрипке, спеть и даже станцевать – запросто. Но сказки он никогда не читал и просто-напросто не знает ничего интереснее какой-нибудь “Красной шапочки”. И всё же, порывшись в уголках своей памяти, Ральф находит одну историю. Он не знает, кто её поведал, но абсолютно уверен, что вспомнит каждую деталь.

– Ну, слушай. Жил да был Бьорн-бродяга…

*

Жил да был Бьорн-бродяга, и был он влюблён в одну лишь дорогу, что вела его всё дальше и дальше по миру и никогда не заводила дважды в одну деревню. Ни храбростью он не отличался, ни хитростью, но в груди у него билось доброе сердце, и всё, чего он жаждал – так это наблюдать за миром и всеми его чудесами. И довелось ему оказаться в одном селении, что стояло на самом краю тёмного, густого леса. Слыхал он, что всякий путник, ушедший с тропы в том лесу, не возвращался более, а те, что вернулись, ступили лишь одной ногой, и потому зло не завладело ими целиком. Наслушался Бьорн кабацких баек о лютых зверях с глазами человечьими и клыками белыми, как свет луны. Но не внял он угрозам страшным и пошёл в лес, и свернул на тропинку тёмную, заросшую. Шёл он долго и упрямо, не оборачиваясь назад – любопытно ему было, правду ли твердят местные пьянчужки. Шёл он час, и два, и три, и собрался уж было разувериться в россказнях местных, да только откуда ни возьмись появилось трое волков, крупных и клыкастых, точно медведи, и с глазами умными, как у человека. Не трогали они его, не угрожали, а только увели его вглубь тёмного леса и вернуться не дозволили.

Провели его волки по проходу меж ветвей, узкому да колючему, и носами указали на едва заметную маленькую норку. Думал Бьорн, что не пролезет, уж больно узким казался ему вход, да только смог он войти внутрь, и оказался не в маленькой норке, а в длинном-длинном проходе, уходящем, казалось, в самые недра земли. И привёл его тот проход в огромный холл, а там волков видимо-невидимо, молодые и старые, крупные и не очень, но все как один умными глазами глядели да поскуливали, будто общались между собою.

Стоял Бьорн один человек среди сотни волков, и не мог наглядеться, до того дивными казались ему эти создания, до того непохожими на обычных лесных хищников. Всё вокруг разглядывал Бьорн, точно ребёнок на празднике, а тем временем волки притихли, расступились, и перед бродягой оказался зрелый волк. Шерсть его была подёрнута сединой, а глаза выдавали мудрость веков. Вожаком он был в своей стае, и потому Бьорн уважительно склонил голову, прижав раскрытую ладонь к тому месту, где отчётливее всего был слышен стук его доброго сердца.

– Как посмел ты, чужак, ступить в наш лес? – провыл волк, да так, что Бьорн понял каждое его слово.

– Не хотел я гневить вас, да только страшно любопытно стало, отчего никто тропою этой не ходит.

– Было страшно любопытно, а станет просто страшно, ибо всякого, кто нарушит священный мир меж людьми и волками, ждёт смерть, – отчеканил вожак уставшим голосом. Не любил он проливать кровь понапрасну, да только закон был непреложен. Не было ходу смертному обратно, покуда стая не уверится в том, что сокроет он тайну о зверях волшебных.

– Да как же так? Я ведь зла вам не желаю и в лес ваш с миром пришёл!

– А коли зла не желаешь, так оставайся среди нас, стань одним из нас, как велит древний обычай, – выступила вперёд молодая волчица.

– Но ведь у меня там жизнь своя, человеческая… – попытался воспротивиться Бьорн.

– Да будет так: проживёшь подле нас девять полных лун. Коль выберешь нашу долю – будь волком, а уж мы примем тебя в стаю. Но коли человеком захочешь остаться, так не выть же тебе на луну, не есть мяса добычи и не любить волчицу. Согласен?

– Согласен.

Неспешно подошёл вожак к Бьорну, посмотрел ему в глаза сурово да с назиданием, и не успел Бьорн опомниться, как прихватил его волк за запястье, только рана неглубокая да нити слюны остались. И обратился Бьорн сам в волка, и вновь стал человеком, стоило лучам утреннего солнца коснуться земли, и обратились людьми все волки, что его окружали накануне. Не жалел он до поры до времени о решении своём, ибо привыкать к шкуре волчьей да законам местным хоть и тяжко было, да интересно – отличалась жизнь волка от жизни человека. Весь мир раскрылся перед ним в иных запах, цветах и звуках, весь мир преобразился.

Стая волков приняла его с опаской, и всё же учили они его по следу добычи ходить и охотиться, находить своих сородичей по запаху и ладить с собственным хвостом. Всем премудростям Бьорн внимал, но и запретам всем следовал. Как ни нравилось ему в стае, да только тянуло его домой, в мир человечий, а за уход волка в мир смертных и наказание – смерть.

Но с каждой ночью голод становился сильнее, а в полнолуние всё человеческое, что было в нём, засыпало крепким сном, и сдерживаться становилось невмоготу. Еле справлялся Бьорн с жаждой крови, но на помощь ему пришла та волчица, что заступилась за него. Полюбила она путника, полюбила за добрую человеческую душу, увидела она в нём силу и красоту, неведомую ей прежде. Каждую ночь убегала она с ним в лес и резвилась средь густых ветвей, где не видать было луны, и каждое полнолуние, когда животные ярость и жажда, незнакомые прежде, одолевали Бьорна, она давала ему свою лапу, и обгрызал он её до кости. Залечивались раны её, мясом покрывались кости, а зверь, в которого обращался Бьорн, засыпал, насытившись.

Смог Бьорн справиться с первым правилом. Обошёл он и второе, ибо плоть, отданная добровольно, не добыча, но жертва. Да только третье правило Бьорн нарушил – полюбил он волчицу в ответ, дороже всего на этом свете стала она для него. Но и оставаться он не мог. Наскучила ему жизнь среди волков, наскучили их обычаи. Тянуло его к жизни бродяжьей, вольной, в дальние земли да к свободе, но и любимую покинуть он не мог, не смел и не хотел.

И всё же решился он до последнего держаться и оставаться человеком, а уж там решить, волком оставаться или уходить.

И настало последнее полнолуние, а за ним и последний рассвет. И пришёл Бьорн к вожаку, и встал перед ним, и покаялся:

– Не знаю я, вожак, хочу ли остаться с вами или уйти обратно к людям. Дороги вы мне стали, да только тропинка манит меня, и зовёт, и дурманит обещаниями.

Старый волк прикрыл глаза и усталым голосом изрёк:

– Жертва помогла тебе соблюсти первое и второе правило, из-за жертвы ты нарушил третье. Не сдержал ты уговора, не верну я тебе человеческую жизнь.

Вздохнул Бьорн тяжко, да только в душе обрадовался, что не велено ему уходить, что остаться теперь должен здесь, в стае да с любимой.

– Твоя правда, вожак, и воле твоей я повинуюсь.

Так и остался Бьорн среди волков…

*

Ральф собирает свои немногочисленные пожитки – вещи, необходимые в пути, пару костюмов да бельё. Всё умещается в один чемодан, большой, но вполне подходящий для мужчины его комплекции; скрипка со смычком ложатся в обитый красным сукном футляр. Сегодня его рассчитали, ведь завтра у мисс Беатрис свадьба, и, конечно же, он может остаться на церемонию, любезно говорит её отец. Но уроки игры на скрипке, как он сам, наверняка, понимает, ей больше не понадобятся, ведь мисс Беатрис завтра покинет отчий дом, став маленькой леди в богатом доме. От одной только мысли об этом сердце Ральфа разрывается в клочья.

Он складывает одежду и, пребывая в беспамятстве от безнадёжности их с Беатрис положения, не замечает, как на цыпочках подкрадывается сзади бесшумная тень. Боясь потревожить гнетущую тишину неловким словом, тень не находит лучшего решения, чем положить голову Ральфу на левое плечо и обхватить сзади в объятиях. Удавами обвиваются руки вокруг него, медленно сжимают сильными мышцами под гладкой полупрозрачной в неверном свете тлеющих свечей кожей, сквозь которую вот-вот проглянут чешуйчатые узоры. Дыхание щекочет его шею и дурманит, сжигает изнутри. Близость Беатрис не дарит наслаждения, но точно наждаком по душе проходится, шлифуя камень для его надгробия.

Но стоит обернуться – и её взгляд, полный высказанных и умолчанных клятв, боли от выбора, который она так и не сделала – всё ещё не сделала! – пленят его, затягивают в самую зыбкую трясину, и отныне всё для него становится кончено. Глядя ей в глаза, усыпляющие, навевающие покой на его мятущуюся душу, он прощает её – прощает за слабость, за трусость, как она простила его за бедность и показное равнодушие.

Беатрис прикасается к нему, неловко разглаживает лацканы его пиджака, робко отводит взгляд, как никогда прежде, и Ральф понимает, к чему она клонит, видит, ради чего пришла, и стоит ей попытаться объясниться, как он прикладывает палец ей к губам. Он ненавидит её – за то, что мучает, и себя – за то, что поддаётся, как марионетка волочит ноги за своей хозяйкой. Но не обижается: всего лишь любит, и обожает, и проклинает, и хочет сбежать, и хочет остаться здесь, рядом с ней навсегда, и будь что будет. И когда она целует подушечку прижатого к губам пальца, Ральфу хочется вопить – не от страсти, но от дикой боли, будто неведомая сила разрывает его, четвертует, тянет из сторону в сторону, по кусочкам вырезает из него душу. Разбитый, жалкий, ведомый на смерть, он идёт туда, куда она укажет, хоть до края света, хоть до девятого круга ада, но путь их куда короче. Ложе, которому никогда не стать брачным, по нелепой случайности (имя которой хозяйская щедрость) способное уместить двух людей, принимает их в свои сети и обещает наслаждение, точно мадам в доме терпимости, от вульгарной улыбки которой любому человеку с чистой совестью становится не по себе. Но Беатрис смотрит, как смотрела прежде, а теперь ещё и усыпляет.

Всё её смущение осталось за пределами кровати. Она неопытна, но седлает его бёдра и принимает в себя так, словно замужем по меньшей мере год, и мужское тело не представляет для неё никакой тайны. Сквозь пелену перед глазами он замечает, как сморщен от боли её нос, как сжаты веки, как смяты простыни под её руками, и чувствует, что темп нарастает, не прекращается, не прерывается ни на миг, и от того ему начинает казаться, что каждым резким, быстрым движением она наказывает себя, изводит за то, что завтра её свадьба с каким-то женихом, имени которого она сейчас и не вспомнит, а тот, кто для неё милее всех, неминуемо станет лишь тенью из прошлого. От этих мыслей на душе у него становится до того мерзко, что момент наивысшего наслаждения он встречает чувством стыда и желанием прикрыть своё окровавленное мужское естество.

Она соскальзывает с него и целует в плечо, растянув губы в самой счастливой улыбке, которую он когда-либо видел на её лице. А случаев представлялось немало – хотя бы её прошлый день рождения. Отец подарил ей кобылицу, статную и белогривую. Уж как она заливалась смехом и хлопала в ладоши, как целовала каждого, кого встречала на пути!

Сейчас же она выглядит довольной, словно сытая кошка, уснувшая на солнышке, разве что не мурлычет. Пелена медленно сползает с глаз, и тёмное, едва освещённое окружение комнаты, небогатой, но обставленной вполне добротно, во всей своей резкости бьёт точно обухом по голове, отрезвляя. Он поворачивает голову набок – голубые глаза глядят из-под полуприкрытых век, сонные и радостные, и Ральф прогоняет все мрачные, лживые мысли и расслабляется, сплетая пальцы Беатрис со своими.

Вскоре она снова настойчиво прижимается к нему и смотрит томно, но всё так же невинно и кротко, как прежде. И он снова в плену, и снова забывает себя. Прижимает её к постели, влажная кожа прикасается к влажной коже, и поцелуи покрывают её тело, спускаются всё ниже, от родинок на шее к округлой маленькой груди, и ниже, к тёмным волосам под холмиком живота, к горошине промеж её ног. Привкус железа на языке должен вызывать отторжение, ведь человек – не зверь, но ему он не кажется неприятным. Беатрис стонет, то отрывисто, то тягуче, и от её голоса разум всё больше превращается в тягучую кашу.

Она кричит, выгибает спину, сжимая когда-то белые, отутюженные простыни в кулаках, и, затихнув, запускает пальцы ему в волосы и притягивает к себе, целует его во влажные губы, нисколько не смущаясь того, где они только что побывали.

– Пожалуйста… – шепчет она, смотрит глаза в глаза, и он не может воспротивиться. И всё же он вырывается из-под её чар ровно настолько, чтобы перевернуть её на живот. Он берёт её сзади, как самцы берут своих самок. Где-то на краю сознания последние крупицы здравого смысла, что остались в нём, кричат наперебой, что девочка не привыкла к такому, что все её знания – из фривольных книжек да болтовни служанок, но всякий разум окончательно покидает его, стоит услышать её стон, низкий, утробный, похожий на рычание. Она не получает удовольствия и на этот раз и всё же, бессильно лежащая на скомканных простынях, кажется совершенно удовлетворённой и вымотанной.

Под мягким одеялом, нежась в тёплых объятиях друг друга, они наслаждаются той крупицей счастья, что подарила им судьба. Ночь тиха, дом спит, и лишь луна, старая-добрая сводня, глядит на влюблённых с тёмного небосвода, соединяя их под своими тусклыми лучами. Беатрис, прикрыв глаза, бездумно водит тонкими пальчиками по груди Ральфа, задевая редкие волоски, а он, прикрыв глаза, неслышно плачет в ожидании следующего дня и крепко прижимает любимую к себе. Завтра будет чудовищным, но сегодня – сегодня ничего не случится. Луна не позволит свершиться злу.

*

Не все сказки имеют счастливый конец. А любовь, кажущаяся сказкой, и вовсе обречена на трагедию с самого начала, и неизвестно, какой финал для такой любви хуже – смерть или нарастающее снежным комом равнодушие. Но жизнь на то и жизнь – совладать с её ходом люди не властны. На то есть высшие силы, и лишь им дано вершить судьбы всего сущего. Конец же Ральфа и Беатрис был известен не только до их встречи, но и задолго до того, как они появились на свет: он – в Бирмингеме, в 1823 году, в семье аптекаря; она – на одиннадцать лет позже, в родовом имении в Дербишире. Погожим весенним днём, на тридцатом году жизни Ральф умирает от болезни сердца – сельский врач, пришедший слишком поздно, лишь пожимает плечами и приходит к выводу, что у покойного был врождённый порок.

Одинокая смерть вдали от родни, в чужом доме, где всего через пару часов должна состояться свадьба хозяйской дочери – конец весьма печальный, и всё же Ральф уходит спокойно, с едва заметной улыбкой на осунувшемся лице. Последние минуты его проходят рядом с Беатрис, с простоволосой Беатрис в костюме для верховой езды вместо вороха оборок и кружев, именуемых свадебным платьем. С Беатрис, которая выбрала его, слабого и отходящего в мир иной, вместо богатого молодого жениха, и предпочтёт свободу, стоит его сердцу остановиться.

Она горько рыдает, целует его холодные пальцы и умоляет простить, а ему всё равно – что её слёзы, что поцелуи, что просьбы. Главное – она здесь, рядом, такая живая, розовощёкая, похожая на младенцев с картин Рубенса. Рядом с ней смерть перестаёт пугать его и кажется не страшнее шуточной драки с друзьями, после которой хохочешь так громко, словно вовсе не чувствуешь боли от тумаков.

Ральф устало прикрывает глаза и тут же сотрясается от кашля, и Беатрис, забывая о том, что он болен и нуждается в покое, утыкается лбом в его плечо от бессилия. Слёзы стекают с её щёк и падают на его рубашку, мгновенно впитываясь в ткань. Она не видит лица Ральфа, исхудавшего за два месяца, не видит тусклых глаз, под которыми пролегли тёмные мешки, не видит побледневших губ, но чувствует, как ладонь ложится ей на затылок, и слышит, что он из последних сил шепчет:

– Мы снова вместе…

Беатрис отрывает лицо от его плеча, нежно целует в уголок губ и, точно молнией поражённая, мгновенно поднимает взгляд, переводя его на радостные, стремительно тускнеющие глаза и растянутые в ухмылке губы Ральфа.

*

Так и остался бы Бьорн среди волков, да только случилось то, чего никто не мог предугадать, то, что противно природе волков с глазами человечьими, но свойственно людям, глупым, смертным и суетящимся.

Влетел в зал один из молодых волков, рыжий и покрытый с ног до головы веснушками. Окинул он испуганным взглядом других волков и побежал к вождю и к Бьорну, расталкивая всех на ходу, а пока бежал, кричать стал что есть мочи:

– Вождь! Весенняя Ива ступила в мир смертных! Весенняя Ива умирает!

Застонал вождь устало и пробормотал себе под нос:

– Милостивая Луна, да за что же мне всё это?

А Бьорн тем временем уже мчался что было сил к границе лесов волчьего и человечьего вслед за рыжим волком. И вот видит – вдали виднеется чья-то фигура. Лежала она на земле неподвижно, и только стоны были слышны. То была Весенняя Ива, и впрямь она находилась за границей. Её чёрные волосы поседели, а гладкая кожа истончилась. Ни встать она не могла, ни рукой шелохнуть от боли, лишь вздрагивала редко и еле сдерживала крики. Никто из сбежавшихся волков за черту не переступил, и только Бьорн, отчаянный, влюблённый, не задумываясь ни на одно мгновение, перебежал на человеческую сторону и припал к земле, чтобы осторожно, точно величайшую драгоценность, поднять Весеннюю Иву на руки и отнести обратно в её мир. По глупости и наивности надеялся он, что стоит ей вернуться, как недуги покинут её тело и всё будет по-прежнему. Но не суждено было случиться чуду: притихла она, да только бледна осталась и неподвижна, как прежде.

– Зачем, Весенняя Ива?

– Ты ушёл бы… Я знаю, ты ушёл бы… – едва слышно прошептала она. Одинокая слеза скатилась по её исхудавшей щеке.

– Одного твоего слова хватило бы…

– Но не хватило и сотни. Не желала я силком тебя держать. Но правда в том, что моя душа умерла бы без тебя. Так лучше пусть умрёт тело.

– Нет! Закатное Солнце поможет тебе! Закатное Солнце! – позвал он волка, что знаком был со знахарским делом, да только всё без толку. Умерла Весенняя Ива на руках Бьорна, и долго плакал он над её телом, и умолял вернуться, и просил луну за неё.

– Луна, взываю к тебе! Пусть нет тебя сейчас на небесах, пусть спишь ты крепким сном, но ты ли не всемогуща? Так откликнись на мой зов! Не волк, не человек, но полузверь, взываю – верни её мне! Верни! Я готов заплатить любую цену, только верни!

Но луна не проронила ни слова. Освободили волки Бьорна от клятвы некогда данной, сняли с него оковы волчьи, и человеком он вновь сделался, да только не было ему покоя отныне без возлюбленной. И суждено было бы Бьорну скитаться по землям, не зная приюта и счастья. Да только бессмертная волчица без страха и сомнений ради свободы любимого жизнь отдала, и не смогла смерть забрать её навеки – откликнулась луна на зов Бьорна. Растворилась душа волчицы в воздухе, но обрела плоть снова, когда земля была в безраздельном владении ночи, и, когда пришло время, вновь она последовала за своим возлюбленным. И доброе любящее сердце Бьорна откликнулось на зов волчий, да только вновь опоздало. Так вот и бродят Бьорн-бродяга и волчица по белому свету, умирая и возрождаясь, всегда вместе и всегда порознь, разлучаемые смертью и соединяемые ею. Идут они днями и ночами, весной и осенью, вслед за дождями, ветрами и снегопадами, что ведут их в края далёкие – в те края, где обязательно обретут они своё последнее счастье.

*

Ральф выдыхает, и его грудь под рубашкой становится неподвижной. А Беатрис, как и прежде, остаётся одна. Весь мир раскидывается перед ней дорогой, что поведёт её далеко-далеко по миру и никогда не заведёт дважды в один город. И на сей раз, как и прежде, Беатрис будет одна. И так будет в будущем, и так было в прошлом, со времён Бьорна, которого она забывала и вспоминала раз десять, не меньше, будучи священником, рыцарем, принцем и прочими менее примечательными людьми. Как ей суждено скитаться по свету, так Ральфу суждено умирать на её руках, не дождавшись. Всё, что ей теперь остаётся – это взять в руки скрипку мастера Мура и проститься со своим возлюбленным. Но когда-нибудь она успеет. Обязательно успеет.

Назад к карточке книги "О бродяге и волчице (СИ)"