Текст книги "Старший брат (СИ)"

Автор книги: Tigrapolosataya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Я устало вздохнул, качнулся – зацепил-таки, сука белобрысая. Зато и тварям мало не показалось. Вон они, гниды, кучкой дерьма лежат. Ой, и больно же, бляяяя… в машине аптечка… чё ж так руки-то трясутся… ой, бляяяя…

Здоровенный молодой мужик торопливо рванул нитку на упаковке со стерильным бинтом, морщась и матерясь, обильно полил тампон коньяком из фляжки, приложил к ране. Зашипел, бормотнул что-то нелестное в собственный адрес и принялся неловко заматывать располосованное бедро. Прямо поверх джинсов. Постоял, пошатался. И вдруг сложился пополам – его рвало.

От отвращения. К самому себе, к этой блядской уродской жизни, к этому чёртовому уродскому миру. А больше всего – вот к этим корчившимся и тонко подвывающим выродкам, которые начали приходить в себя.

Проблевавшись и прополоскав рот остатками коньяка, он подобрал с земли мобилу:

– Скорая? Срочно нужна помощь. Да, драка. Четверо ранены. Огнестрел и поножовщина. Адрес? Восточный угол Кунцевского парка. Да, за аттракционами. Кто говорит? – Мужчина жутко оскалился. – Доброжелатель, блин!

Внимательно оглядел «поле битвы», подобрал оба ножа и ПМ, сунул их в карман. Надо будет по дороге домой выбросить. Что ещё? Мобила… ага, протереть и отшвырнуть в кусты подальше. Всё. Можно ехать.

Его ощутимо мотало, когда он шёл к машине. Мелко подрагивали руки и никак не получалось вставить ключ в замок зажигания. Он всё же не был убийцей.

На самом деле он был добряком и ласковым тихоней, этот большой и очень сильный человек. И трясло его вовсе не потому, что кровь всё никак не унималась, и от этого уже ощутимо знобило. Не от того, что всего десять минут назад он от души попинал, а потом кастрировал четверых выблядков. С ним ничего страшного – артерия не задета, заживёт, не впервой. С этими – тоже. Может хоть что-то поймут в этой жизни, когда будут весь остаток жизни ссать через катетеры.

Трясло от того, что он не знал, что с братиком. С единственным дорогим человечком. С единственным, кто остался от некогда обширного семейства Каревых. Врачи обещали… но ведь и врачи не всесильны.

И если, не дай бог! с браткой хоть что-то… То, что сейчас было, покажется им раем. Он их и в Африке достанет.

Как сейчас помню – скандал грянул нежданно. Дед, большой начальник и добрейшей души человек, почти плакал. Каменно молчала бабка. Навзрыд плакала мама, кричали, перебивая друг друга, дядя Коля и его жена Нина. Батя растерянно молчал, слушая сбивчивые объяснения дедушки.

– Что хотите делайте со мной, но это – мой ребёнок. Моя кровинка. Я не могу, понимаете вы, не могу! отдать его в детдом!.. – сбивчиво говорил дед, обращаясь сразу ко всем присутствующим. – Не могу! Не отдам!..

Он держал в дрожащих руках бутылочку с соской и закрывал своим громадным телом завёрнутый в одеяло свёрток. Который сначала лежал спокойно. Вдруг – то ли от шума, то ли время подошло – свёрток зашевелился и оттуда разразился безутешный протяжный рёв младенца.

– Он… он есть же хочет! – забеспокоился дед. – И мокрый давно, наверное…

Обернулся, неловко подхватил свёрток и прижал его к груди. Младенец заплакал ещё пуще. Дед беспомощно повёл по нам глазами:

– Ну, помогите же ему! Ну, я – сволочь! Но он же ни при чём! Я прошу тебя, Полиночка! – он упал на колени перед бабушкой. – Ну, грешен! Нет мне прощения! Только пощади дитя…

– А ведь я верила, что у тебя много работы… и срочные совещания… – только и сказала бабушка.

Медленно, как в кино, развернулась и ушла в свою комнату.

Для неё, да для нас для всех это было громом среди ясного неба. Дед никогда не слыл дамским угодником, никогда не был уличён в дамских интрижках. Всегда с презрением относился к «ловеласам». Считая такие вещи просто распущенностью от вседозволенности. А сам при этом был красивым мужиком. Большим, сильным, как-то благородно-седым. И всегда считалось, что все его интересы сосредоточены на семье и работе. На мне, как на единственном внуке.

А потом он увидел её, Лариску, – молодую, шебутную и красивую. Роман длился недолго – дед категорически отказался уходить из семьи. Лариска беспечно пожала точёными плечиками, и через неделю её уже встречал на «девятке» очередной ухажёр. А ещё через полгода девица подловила деда у конторы и поставила условие: «либо забирай своего выродка, либо я сдам его в Дом малютки».

Деду хватило взгляда, чтобы понять и принять своё отцовство – у малька были его глаза, нос и волосёнки. И выползшая было мыслишка «моё ли?», растаяла, как лёд на сковородке.

Он был честен. Всю жизнь был честен и порядочен. И не мог позволить, чтобы малёк рос в казённом доме. При живых родителях. И принёс его домой. Надеясь, что маленького примут, не обидят невинное существо.

Взрослые стояли и молчали. А малыш уже просто захлёбывался от крика. Я не удержался, подлетел к деду, отнял свёрток. Малыш действительно уже давно был мокрым, уже даже рубашечки промокли насквозь. Все молча стояли и смотрели. Никто не помогал. А я ужасно боялся его уронить, но всё же осторожно стянул с малька одёжки и взял его на руки. И малец тут же затих.

– А… чё дальше-то? – я растерянно обернулся.

Нет, ну, в самом деле, – мне всего десять, я мальков видел только в кино и на улице в колясках, которые катили перед собой серьёзные мамочки. Откуда мне знать, что надо делать?!

А все стояли и молчали.

Дед плакал. И из соски капало на пол молоко.

– Дай! – я дёрнул у него из руки бутылочку. – На! – сунул соску в крошечный мокрый ротик. – И не ори.

Малый сосал и обессилено прикрывал глазёнки. Постепенно расслабляясь у меня руках. Засыпая. Завернуть его было не во что, потому я просто стянул с крючка мохнатое полотенце. Осторожно разложил его одной рукой на обеденном столе, второй всё так же придерживая кроху. Укутал. Опять взял на руки.

Обернулся:

– Он мой брат. Вот так.

И пошёл с мальком в свою комнату.

Уже закрывая за собой дверь, услышал бабушкино:

– Забери свою подушку. Отныне ты спишь в маленькой комнате.

Маленькая комната у нас была для гостей.

Первым порывом было – в больницу, к Ките! Но, случайно поймав в зеркале заднего вида отражение своей перекошенной морды, решил, для начала привести, себя в порядок. Да и «орудия преступления» нужно было скинуть. С этим разобраться было просто – швырнул в реку с моста. А вот сиденье придётся отмывать от крови… ух, блядина белобрысая!

Во дворе никого не было. И то хлеб. В три шага дошёл до подъезда, цепляясь за перила, доковылял до третьего этажа. И опять тряслись руки и никак не получалось попасть ключом в скважину замка.

В прихожей чуть не навернулся – запнулся о брошенные у порога тапочки. Сбросил на пол кожан, стянул перепачканный свитер. И всё – силы кончились. День, вечер, ночь слились в одно мгновение. Ничего не запомнил.

Утром проснулся от назойливого пиликанья телефона:

– Да?

– Леший, ты где?

– Дома.

– И какого хрена ты там делаешь? Чиф тебя уже искал. Ты в курсе?

– Угу… Динь, не шуми, а? Башка щас лопнет.

– Чё, вчера было хорошо?

– Угу. Динь, скажи там, что я заболел, угу? – Чёрт! нога…

Денис умный. Иногда через чур умный. И проницательный. Вот и теперь:

– Что-то случилось? – дурашливый минуту назад тон становится стальным. – Леший, не виляй. Помощь нужна?

Я вздохнул.

– Нет пока. Я ещё сам не всё понял. Я… просто прикрой меня на пару дней, угу?

– Лады. Звони, если что.

– Обязательно. Динь?

– А?

– Спасибо.

За ночь повязка на ноге промокла от крови. Вся постель оказалась изгваздана. Чёрт! Ненавижу стирку! А джинсы вообще придётся выкинуть. В пакет их, туда же свитер и рубашку – на них чужая кровь. Выкину по дороге. Только не у дома.

Наступать на распоротую ногу было больно. По свежим бинтам опять расползлось красное. Плохо. Кажется, придётся шить… ладно, схожу потом в травматологию.

Но это потом. Сейчас – Китка.

С появлением у нас Никитки, жизнь в семье круто изменилась. Вся округа потешалась над дедом. О нём начали разносить слухи один другого нелепее.

А вот бабушку жалели. И долго ещё потом говорили:

– А-а, это те, у которых дед бабке пацана в подоле принёс!

Начались скандалы в семье у дяди Коли. Потому что дяди Колина жена стала подозревать его в изменах. Он очень часто мотался в командировки. И она всегда кричала ему, мол, яблоко от яблоньки! А потом они и вовсе разошлись.

Дед стал совсем седым и тихим. Но по-прежнему уходил рано, а приходил поздно. Вот только теперь он действительно допоздна работал. И тогда бабушка ворчала, что опять придётся греть ужин.

Никитка не признавал никого. Никого, кроме меня. После того, как он проревел два часа без продыха в спальне бабушки, где поставили новую кроватку, он раз и навсегда поселился в моей комнате.

Удивительно, но я абсолютно не чувствовал себя обделённым. Да, мои друзья-приятели болтались по улице, резались в карты, играли в футбол и ходили купаться к озеру. А я укачивал малька, кормил его, пеленал, выносил гулять. И вскакивал, едва заслышав писк. И укачивал ночами. А утром с трудом продирал глаза и собирался в школу. Он удивительно тихо сидел в своей кроватке, когда я делал уроки. Внимательно наблюдал за мной, когда я отжимался и приседал. Его умненькие глазки всегда были сосредоточены на мне. Я был центром его вселенной.

А он – моей.

– Молодой человек, вы к кому?

– Я… к Никите Кареву. – Регистраторша шумно вздохнула. – Что?

– К нему сейчас нельзя. Вы кто?

– Я? Я брат. А… почему?

– А в реанимацию никого не пускают.

Реанимация? Как… реанимация?.. Оранжевые мячики апельсинов раскатились по полу. Врач же сказал, что ничего страшного…

– Эй, ты чего? Тебе плохо?

– Ч-чтоо?

– Парень, тебе плохо?

– Я могу с кем-нибудь поговорить?

Бабушка почти не замечала Китку. Во всяком случае, я не помню, чтобы она когда-нибудь взяла его на руки, поцеловала. Чего не скажешь про деда. Тот жалел малька, не спускал с рук. Было просто удивительно видеть их вместе – до того они были похожи. Когда дед прижимался щекой к пухлой щёчке с ямочкой, было впечатление, что это один и тот же человек. Просто в разном возрасте. Вот до чего они были похожи.

Всё изменилось, когда деда не стало. Однажды он не пришёл с работы. Утром уборщица открыла кабинет – а он сидит, откинувшись в кресле, давно холодный… Потом констатировали: инсульт.

После похорон бабушка закрылась в спальне, но её рыдания были слышны сквозь дверь. А потом она словно онемела. Всё делала молча. Перестала общаться с соседями и подругами. В доме стало невыносимо. Все почему-то разговаривали вполголоса. Задвинули в угол большой круглый стол, за которым всегда собирались большой компанией. К нам перестали ходить гости.

Но мне тогда было не до того. Никита болел – у него была двусторонняя пневмония. Наш сосед, мировое педиатрическое светило, приходил по вечерам и долго расспрашивал меня о состоянии братишки. Оставлял мне лекарства, научил делать уколы. Помню, как мне было страшно в первый раз прикоснуться к исколотой попке малька. Как я старательно протирал ваткой место укола, рисовал на ней йодную сетку. Как поил горькими лекарствами. Как до полного изнеможения ходил и ходил по комнате, укачивая измученного малыша.

Я помню, как перебил маму, когда она спрашивала какой торт мне купить на День Рождения – «Прагу» или «Птичье молоко».

– А кто будет с Никитой сидеть?

– Я попросила Елизавету Николаевну.

– Нет.

– Прости, что?

– Нет. У меня не будет Дня Рождения. Никита болеет.

– Но…

– Ты же знаешь, что он с чужими плачет. А у него и так температура. А будет реветь, ещё наорёт.

– Но Лёшенька…

– Нет, я сказал!

Вот так я и встретил свой тринадцатый День Рождения – с горящим маленьким тельцем в руках.

– Это вы к Кареву?

– Я.

– Идите в восьмой кабинет. Поговорите с врачом.

Китка рос умненьким, очень впечатлительным мальчиком. Помню, бабушка читала какую-то страшную сказку, в которой кто-то кого-то съел. Я еле успокоил братика, так он расплакался.

Ещё он очень любил музыку. Он был ещё совсем крохой, когда дядя Коля заметил, что стоит поставить пластинку с нежной негромкой мелодией – и малёк замирал, слушая. Особенно, почему-то ему полюбилась «Лунная соната». Чтоб он ещё в ней понимал – в три-то года?

– Ну, как, как это объяснить? – поражалась бабушка. – Ведь это и Витюшина была любимая вещь!

И надолго замолкала, вспоминая деда.

– Вы понимаете, что я обязан сообщить в милицию? – Врач оказался почти моим ровесником. – Я обязан…

– Ты моего братишку на ноги поставить обязан. С остальным я сам всё решу.

Небо за окном провисло чуть не до самой земли. Тяжкие тучи волоклись, цепляя брюхом за верхушки деревьев.

Неожиданно по ноге легко хлопнули. Прямо по ране. Я едва сдержался от того, чтобы не взвыть.

– Вижу, что разобрался. – Хирург недобро сощурился. – Сильно?

– Да нет… так… чтобы думали в другой раз…

– Балда! Я спрашиваю – тебя сильно зацепили?

Я пожал плечами:

– Нормально. Заживёт.

– Штаны снимай. – Он уже мыл руки. – Снимай-снимай, я посмотрю.

В первый свой школьный день Никитка пришёл в слезах:

– Мне сказали, что я не твой брат! Я тебе не родной!

«Суки». Нашёлся же доброхот. «Узнаю, кто натрепал, убью!»

Пришлось прижать его к себе:

– Ну, что ты… самый родной. – Я сидел перед ним на корточках и вытирал зарёванную мордочку. – Ты ж мой братка. Самый родной и любимый.

Никитка кинулся мне на шею:

– Лёшенька, я тебя люблю!

– И я тебя, родной. – Я гладил узкую спинку. – И я тебя.

Анестезия была качественной. Девять швов, а я почти ничего не почувствовал. Только повело маленько, когда со стола слезал. Врач, кстати, тоже оказавшийся Лёхой, шутливо треснул меня по загривку:

– Герой! Думать же надо! А если б инфекция?

– Я коньяком…

– Оно и видно, что за тебя коньяк думал. – Он осторожно вёл меня по коридору к своему кабинетику.

Помог лечь, стянул кроссовки, укрыл каким-то стареньким одеялом.

– Лежи. Сейчас наркоз отходить начнёт. Отлежишься, пойдёшь.

Лёха мотался по всему отделению, писал какие-то бесконечные назначения. Дождь мерно барабанил по подоконнику. Я уже почти уснул, когда меня потрясли за плечо:

– Ты как?

– Пойдёт. – Было больно.

– Ясно. Чаю хошь?

– Угу.

Щёлкнула кнопка закипевшего чайника. Лёха сходил куда-то и принёс тонко порезанный лимон, пачку печенья. Выставил на тумбочку сахар в кофейной банке, поставил щербатую кружку:

– Угощайся.

Беда пришла спустя два года, откуда не ждали. В то солнечное воскресное утро в наш дом постучали. На пороге стояла она – Лариска. Слегка располневшая, но всё такая же красивая.

– Я приехала за сыном, – коротко сообщила она.

И начались для нас хождения по мукам. Суд, потом второй, третий… комиссия за комиссией. Дед, царствие небесное, забирая ребёнка и не подумал о том, чтобы взять у стервы письменный отказ от ребёнка. Самое интересное, что когда дед оформлял малька на своё имя, ни одна собака в ЗАГСе и не подумала сказать ему о том, что нужен этот самый отказ.

Лариска жадно перебирала Никиткины шмотки – на нас, детях никогда не экономили, у нас всегда было всё самое модное и красивое. Я понять не мог как это – она что же, сдала нам Китку на хранение?! Как в ломбард?! Мой мир, моя вселенная безжалостно рушилась.

– Если бы мальчику было десять лет, – объясняла мне судья, – мы могли бы его самого спросить, с кем он хочет жить. А так – все права на стороне матери.

– Жестоко ты… – Лёха пристально смотрел на меня поверх стакана с чаем. – Перебор.

– А…! – У меня сорвался голос на хрип. – А вчетвером мальчишку насиловать не перебор?! Ты… видел, что с ним… Ты видел?!

Врач поморщился:

– Не кричи. Я видел. Я его оперировал. И двух из тех, что вчера привезли, тоже я шил.

– Когда звонить будешь?

– Куда? – Лёша искренне удивился.

– В ментовку, куда ж ещё…

– Никуда я не буду звонить. Вот оклемаешься и пойдёшь. Домой пойдёшь, мститель хренов.

Это оказалось настоящей трагедией. Никита рвался из рук Лариски, кричал, плакал, цеплялся за меня и мою маму.

– Лёшенька! Лёшенька! Леший! Не отдавай меня!

Я рвался ему навстречу, но меня крепко держал наш участковый дядя Толя.

– Ну, Лёх… Ну, ты чё…

Наконец, Никиту запихнули в такси. Машина резко рванула с места.

Напряжение всех тревожных дней и такое тяжёлое расставание с Никитой закончилось для бабушки инфарктом. Мы уже и не надеялись, что она выйдет из больницы. Я часто мотался в областную кардиологию. Она плакала и гладила меня по щеке:

– Ты уж прости меня… прости дуру старую.

Но, слава Богу, бабушка выжила.

– Послушай, если тебе деньги…

– Пошёл ты! – Лёха оскоблено отвернулся. Потом снова посмотрел в упор. – Ну, почему вы все считаете, что всё в мире можно купить?

– Кто – все? – Я начал злиться. – Мы – это кто?

– Вы – немигающий взгляд в упор, – быки богатенькие. Думаете, что всё вам можно! Что вы всё купите, что всё продаётся! – Он устало опустил плечи. – Ладно… ты всё равно не поймёшь…

– А ты мне объясни…

О Никите в доме говорили редко. Я сходил с ума. Почему Лариска появилась только через девять лет? Зачем ей Китка? Для чего он ей? Где он? Что с ним? Она же не знает, что у него слабые лёгкие, что ему нельзя простывать. А если он заболеет? Кто будет его выхаживать?

Я едва не завалил очередную сессию. Отправленное Лариске в Дмитров письмо вернулось с припиской: «Адресат выбыл». И от самого Никитки – никаких вестей.

Я почти отчаялся…

– Динь, мне деньги нужны.

– Сколько?

– Не знаю… тыщ десять-пятнадцать.

В трубке тяжело вздохнули:

– Ещё что?

– Всё пока. Так привезёшь?

– Куда и когда?

– Можно прям сейчас. Вторая травматология.

Трубка запикала. Нога болела нестерпимо.

Это случилось в конце декабря. Моя утренняя пробежка закончилась, так и не начавшись:

– Лёша!

Кита… Китёнок мой.

Он сидел на заснеженной скамеечке. Уже посиневший от холода. В каком-то стареньком пальтишке и непонятных ботинках. Съёжившийся, испуганный и замёрзший. Китёнок…

– Лёша… Лёшенька.

Он плакал, а я нёс его домой. На руках. Как прежде.

– Я боялся. Что ты не пустишь.

А потом случился конфуз – Никитка отказался раздеваться. При мне. Опустив глаза, он прошептал:

– Выйди… пожалуйста…

Я вышел.

А потом спохватился, что в ванной нет полотенца. Вынул из стопки ещё не глаженого белья большое и пушистое, когда-то привезённое батей из Индии, полотенце и толкнул дверь.

И чуть не упал – вся худенькая спина, узкие плечи, тонкие ноги, попа, – всё было исполосовано. Моего Китку пороли. Он это боялся мне показать?!

– Китёнок мой…

Он долго плакал, рассказывал. Снова плакал. За этот чёртов год что он только не пережил! Вечно пьяный ухажёр матери. Попытки сделать из него «человека». Постоянные побои, голод. Всю прошлую зиму он проболел – почти месяц не вставал, – не было сил. Врача вызвали только тогда, когда температура подскочила за сорок. В школу он не ходил. А неделю назад его избили, крепко. И тогда он решил уйти.

Никита осторожно ел, шумно прихлёбывал чай. А потом уснул, как сидел – за столом. Я уложил его в своей комнате. Нашей комнате.

– Чё за лабуда? Чиф рвёт и мечет.

Дениска, как всегда предельно собран, выбрит, на костюме ни единой складочки.

– С Никиткой несчастье.

–Что на этот раз? Грипп, ОРЗ? – Диня раздражён. Но пока ему удаётся прятать жало.

– Он…

– Что? Неужто насморк?

– Перестань. – Прошу я. – Его избили. Четверо. Всё очень серьёзно.

– И где он сейчас? – В голосе лучшего друга появляется неподдельное беспокойство.

– В реанимации…

– Ясно. Деньги. – Перетянутая резинкой пачка перекочёвывает мне в карман. – Тут пятнашка, как просил.

– Отдам…

– …как сможешь. Ясно.

Он ещё неловко топчется.

– Если что…

– Я позвоню.

Иногда, когда я разглядывал Никиту через школьный забор, мне приходило на ум, что мы всё же не родственники. Уж как-то слишком он был тонок в кости и узок в плечах. Мы, Каревы, все широченные, мощные, тяжёлые. Такие, знаете, как богатыри былинные. Даже моя мама, самая мелкая из нас всех, даже она отличается могутой и основательностью.

А Никита… он как эльф – лёгонький, полупрозрачный, с длиннющими ресничками и копной пшеничных волос. Простывает от малейшего сквозняка.

Поэтому я слежу, чтобы он ходил в тапочках и кутаю его в большой колючий плед, когда мы садимся смотреть телевизор. А он как будто назло – вечно притиснется горячим боком, сожмёт своими тонкими ладошками мою лопату, положит голову на плечо. И заснёт. А я потом тащу его в кровать, стягиваю штаны и носки, укутываю одеялом.

А потом стою под ледяным душем. И очень мне хочется тогда завыть. Чувствую себя сволочью. Натурально.

Потому, что он мой брат. Потому, что я мужик, а он – парень. Потому… потому, что я помню, как у него резались зубы, и как он пошёл. Помню, как учил его плавать, ходить на лыжах и нёс домой на руках, когда он наступил на ржавый гвоздь. Я всё помню. Я всегда помню – Никитка мне брат.

Самый родной. Самый близкий.

– Выспался?

– Не-а…

– У меня дежурство кончилось. Тебе придётся уйти.

– Да понял уже. Перевязку-то хоть сделаешь?

– Сделаю. – Лёха тяжко вздохнул. – Пошли, мститель.

– Слышь, Лёх, а может тебя подвезти?

– Если не сложно.

– Не сложно.

– Тогда я сейчас, дежурство сдам.

– Сдавай. – Тяжким вздохом.

Было уже полпервого ночи, а Кита так и не появился. Я места себе не находил. Пару раз даже выглядывал из дому, пробегался вокруг дома и до метро. Его не было. И мобильник не отвечал: «Аппарат абонента выключен». Да что за чёрт! Свидание у него что ли?!

Когда я в третий раз побежал вниз по ступенькам, мне показалось, что где-то в стороне кричат.

Нет, не кричат. Кричит. Мой братка.

Никита не кричал. Он даже не стонал уже. Пшеничные пряди мели прелую листву, голова болталась, как у неживого. Покрикивал от удовольствия его насильник, раз за разом всаживая в него свой кол. Я выскочил из-за кустов. Насильники ломанулись в стороны. Никита остался лежать на траве.

Сказать, что я был в шоке – не сказать ничего. Киту били. Судя по всему, ногами тоже. И насиловали. Четверо…

Не помню, как нёс его домой, не помню, как вызывал «скорую», не помню, как мы оказались в больнице.

Помню яркий свет в приёмной, помню, как спороли штаны с тонких ног. Помню много-много алого… и крохотный липовый листочек в спутанных грязных волосах…

– Лёш, скажи, а…

– На дорогу смотри.

– Ты не хочешь говорить?

– Не хочу.

– Почему?

– Потому. Всё очень и очень серьёзно. Утром были менты. – Увидев, как я дёрнулся, скривился. – Успокойся. Никому не станет легче, если мы сейчас разобьёмся.

Он мял сигарету в тонких пальцах. Морщился. Преувеличенно внимательно смотрел в окно.

– Понимаешь… сейчас трудно делать прогноз. Одно могу сказать – особых последствий не будет. Пара небольших шрамов. А тебе лучше всего сейчас уехать. На месяц. Может, больше. Ты сможешь?

– Смогу, но…

– Я присмотрю за Никитой.

– Здесь куда?

– Направо. Лёх, ну не злись. Ты ж понимаешь, что мы обязаны сообщать.

– Здесь?

– Здесь.

– Пока тогда.

Ответа я не стал дожидаться.

Я хорошо запомнил лицо насильника. И здраво рассудил, что, скорее всего, вся кодла отирается в парке вместе. Мне понадобились полчаса, чтобы вытащить из тайника в гараже заначенный ПМ и коробку патронов. И ещё два часа, чтобы найти дерьмецов. А потом ещё двадцать минут на то, чтобы их кастрировать.

Уж конечно, они не сидели, сложив лапки, и не ждали, пока я возьмусь за них. Эти бритоголовые твари даже пытались мне зубы показать. Четверо на одного? Нивапрос!

Но у меня был пистолет. И я умел им пользоваться. Такой интеллигент, как Лёша-врач может сказать, что я не прав. Что есть суд, милиция, и я не Господь Бог. Что это неправильно.

Признаю, неправильно. А насиловать мальчишку только за то, что он поздно идёт домой и у него длинные волосы? За то, что он не может сопротивляться и у него дорогой мобильник?! Это правильно?!

Я не убийца. Для меня жестокость – не норма. Я просто большой.

А ещё я – старший брат. Который наказал обидчиков младшего.

И наплевать, правильно это или нет.

Вот только что я буду делать целый месяц в этом чёртовом сыром Питере?

Конец