Текст книги "Что это за штука, которая зовется любовью? (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Вы знаете, восхитительные сегодня булочки, – нашелся Николай.

Морозов глянул на него так, словно Николай был больным на голову.

А дело было вот в чем. Урсулой ее назвал отец. Улла считала его своим кумиром, презирая мать, жила вместе с ним в Лос-Анджелесе, слушала пластинки Билли Холидей, коллекционировала ракушки и занималась серфингом, а потом отец отвез ее в Нью-Хейвен, передал мамуле и укатил в закат на старенькой яхте, прозванной «Урсулой». Улла возненавидела его, собственное имя и все кафе-мороженое, которые любил ее папаша и в логотипах которых были русалки.

Она рывком встала из-за стола, схватила тарелку с булочками и китайские палочки, которыми ела в присутствии Багры для того, чтобы ее позлить, – и была такова.

Багра ничего не сказала. Продолжила завтракать, жутенько спокойная. И тут у Николая засосало под ложечкой: что-то надвигалось, что-то, что ему не понравится.

– Скажи мне вот что, мальчик. Только сперва реши, как избавить свои ответы от этого насмешливого тона, – Багра отложила вилку. Николай тоже. – Когда в твоем необычайно насыщенном расписании появится необходимое время для группы поддержки, которую ты посещал?

Николай сомкнул руку вокруг запястья – сам не заметил, как прокрутил браслет, раз, второй.

– О, Багра! Ужасно мило с вашей стороны позаботиться о моих делах, но тут, понимаете ли, вот какое дело – время я предпочитаю проводить с пользой. А еще я привык к тому, что в месте, которое одновременно посещают тринадцать человек, обязаны подавать великолепные закуски. Должны же быть критерии отбора! Но в группе поддержки пользуются популярностью малопривлекательные засохшие кругляши, которые все почему-то называют печеньем.

Багра продолжала изучать его глазами, черными, как маслины, бездонными, требовательными.

– От того, чтобы забрать тебя обратно в Россию, твоего отца удерживает только моя уверенность в твоей зрелости. Поэтому не заставляй меня жалеть о том, что я не позволила ему сделать это еще два года назад, мальчик. Ты эмоционально нестабилен.

– Сомневаюсь, что кому-то, и уж тем более папуле, известно об этом больше, чем мне.

Николай услышал, как отодвинулся стул. Увидел салфетку, отложенную к тарелке из антикварного фарфора не менее ценными пальцами.

– Этот разговор с самого начала был нерациональным, и я не вижу смысла в его продолжении. Твой исключительный протеже давно вышел из того возраста, когда следовало подтирать ему сопли, Багра, – Александр не называл ее «мамой». Николай не мог припомнить ни одного раза и подозревал, что если такое и случалось, то так давно, что Морозов и сам этого не помнил.

Николай почувствовал себя очень, очень уставшим.

– Порассуждай о своем будущем, Николай. На досуге.

– Обязательно, – пообещал он со всей искренностью, на которую был сейчас способен.

– Можете идти. А ты, Саша, передай Урсуле, что она посетит мой салон завтра вечером.

– Превосходный был завтрак. Нет, правда. Необыкновенные булочки! – закончил Николай и поспешил убраться восвояси. Он нагнал Морозова в коридоре, шествующего по нему, как Дракула по своему замку.

Прежде, чем Николай успел вставить хоть словечко, Морозов взмахнул рукой, предупреждая словеса.

– Интересно ли мне знать, что ты думаешь по поводу поразительного альянса моей матери и твоего отца? Нет. Волнует ли меня твоя личная жизнь? Нет. Считаю ли я тебя навязчивым и неуравновешенным? Безусловно.

– Ты на редкость неприятная личность.

– Сочту за комплимент.

– Могу я спросить?

– О том, беспокоюсь ли я по поводу твоего возможного отъезда? Нет, не беспокоюсь, – Морозов посмотрел на него, и в его глазах Николай увидел то, о чем они никогда друг другу не говорили. Содействие. Сплоченность. – В конце концов, образ идиота еще не успел повлиять на твой интеллект.

– Ты только что сказал, что у меня высокий интеллект? Внесу этот день в календарь.

– Я не говорил, что он высокий.

– Но имел в виду это.

– Ты перестанешь идти за мной по пятам?

– Разве этот коридор не ведет к выходу из оного обиталища призраков твоего семейства, умерших при загадочных обстоятельствах?

– Этот коридор ведет к уборным.

– А-а-а, – протянул Николай. Потом с минуту поразмыслил и добавил: – Спасибо.

Но Морозов уже скрылся за ближайшей дверью.

Николай думал о будущем. О вершинах Эвереста. О том, чтобы переплыть Атлантику. О собаке, которой у него никогда не было. Что можно все бросить и стать архитектором где-нибудь в Азии. Или поселиться на итальянских виноградниках, вырастить новый сорт и назвать его в честь героя комиксов. Или джазового ансамбля. Виноград «Бенни Гудман». Утонченный, с уникальным вкусом.

Николай думал о родном отце, которого не знал. Он нашел справку о нем на сайте какой-то североевропейской судостроительной компании, перевел страницу со шведского. Распечатал.

Он думал о черном торнадо блестящих локонов. О вкусе помады на собственном языке. О безликой квартирке в Нью-Хейвене, которую можно было заполнить всем, что они оба любили. Николай всегда забегал вперед и ничего не мог с собой поделать.

Потом он думал, что именно это – мысль о двух зубных щетках в ванной, о собаке, о просмотре кулинарных шоу под одним пледом посреди ночи – привело его в аккуратную комнатку в общежитии Джонатана Эдвардса. Было уютно, пахло травами и пудрой.

Прежде Николай здесь не бывал, но то, что он знал о Зое Назяленской, рисовало в его воображении стопки политических газет с жирными красными обводками, золотые цилиндрики помады, символическую коллекцию метательных ножей.

Вместо этого он увидел изумительное цветочное разнообразие в глиняных горшках, плюшевого тигренка на индийском покрывале, две фотографии в рамках – на одной Зоя обнимала черноволосую женщину с доброй улыбкой школьной учительницы, на второй – показывала средний палец смеющемуся байкеру.

– Красивые фотографии.

Зоя обернулась так быстро, что вода выплеснулась из маленькой лейки. На прекрасном лице мелькнуло удивление, слишком мимолетное, чтобы заметить, но Николай всегда за ней наблюдал.

– Спасибо, – сказала она.

– И никакого язвительного комментария?

Зоя отставила лейку. Теперь он разглядел огонек холодной ярости в глазах, который не распознал сразу. Зоя не просто злилась на него, она даже не была в бешенстве. Она его презирала, страшно, сильно. Не беззаботного повесу, шалопая, блестящего и дорогого, которого видела перед собой тем зимним днем, когда их выставили из аудитории. А того, кого целовала так, словно он был единственным, кто когда-либо имел значение.

– Что ты здесь делаешь, Николай?

– Пришел взыскать моральный ущерб за чудовищный отказ от дорогого моему сердцу слепка. Очень жестоко с твоей стороны, Назяленская.

Зоя не улыбнулась. Не одарила его колючим ответом. Спросила:

– Это все?

– Хочешь обсудить вечеринку?

– Нет.

– Хочешь обсудить то, что было после вечеринки?

– Ты, черт возьми, смеешься надо мной?

– И в мыслях не было!

Николай задумался. Потом шагнул вперед и сел в изножье Зоиной кровати. Плюшевый тигренок смотрел на него с сочувствием. Николай взял его в руки, ощутил запах крема для рук и черники.

Он попытался представить себе Зою, спящую с игрушкой. Но если она и была привязана к этому набитому ватой дивному созданию, то ничем себя не выдала. Кроме запаха, само собой. Николай вспомнил, как ее пахнущие миндальным кремом руки обняли его за шею, как царапнули острые ноготочки.

– У этого славного малого есть имя?

– Нет у него имени, идиот, – ответила Зоя и почему-то добавила: – А если бы и было, я бы все равно тебе его не сказала.

– Значит, имя есть, – заключил Николай. – Диего? Гордый и независимый саблезубый тигр из «Ледникового периода».

– Это белый тигр.

– Значит, своего белого тигра ты назвала в честь другого белого тигра? Я предложил бы Ширу, возлюбленную Диего, но она смилодон. Только вот, как по мне, они очень даже похожи на их предков. Ну, на предков нашего подопечного.

– Этот подопечный не имеет к тебе никакого отношения. Это мой тигр.

Зоя села рядом с ним, подогнув под себя ноги, и выхватила у него игрушку. Николай ощутил тепло ее плеча, заметил соскочившую с него бретельку ее коротюсенького платья, в котором она была невероятно сексуальной. Хотя, вообще-то, Зоя всегда была невероятно сексуальной.

– Я могу забрать на себя часть его забот и быть твоим плюшевым тигром, скажем, по воскресеньям, – сказал Николай и нахмурился. – В моей голове это звучало смешнее. Прости. Если долго не спишь, все почему-то начинает казаться смешным. Прошлой ночью я смеялся над тем, как подвывала подружка моего соседа. Сам не знаю отчего.

– И почему ты не спишь?

– Мой телефон разрывается от всяких разных приглашений. Ну, знаешь, вечеринки, ночные собрания, поклонницы…

Зоя закатила глаза.

– И когда последний раз ты нормально спал?

– Дай-ка подумать. С тобой? О, это было потрясающе. Особенно та недолгая, последующая часть со сном. Может, повторим? Начнем с конца.

Зоя пихнула его.

– Серьезно, Николай. Выметайся отсюда. Я не шучу.

– Дашь мне минутку, ладно? Всего минутку.

Зоя сердито вздохнула, отвернулась.

Когда взглянула на него в следующий раз, он по-прежнему сидел на ее кровати, положив руки на колени и упираясь затылком в винтажную карту на ее стене. Только теперь он спал. В самом деле спал, потому что его ресницы не дрожали, как бывает у тех, кто притворяется.

– Ну вот, только этого еще не хватало, – пробормотала Зоя. А затем развернула плед и укрыла его.

И если бы случилось так, что кто-то в этот момент наблюдал за ними, то заметил бы, что сделала она это очень мягко, очень заботливо, с нежностью, которую никто от Зои Назяленской и не ждал.

========== Выборы и обстоятельства ==========

Два года назад, осень

Зоя не смотрела на него. Старалась не смотреть, потому что не заметить спящего на ее постели двухметрового балбеса было трудно. За всю ночь Николай, казалось, даже не шелохнулся, только улегся сперва во сне на бок, натянул вязаный плед под подбородок и, будто бы Зоино терпение и без того не собиралось лопнуть, заграбастал в объятия ее плюшевого тигра.

Зоя раздраженно выдохнула, сама не зная, что ее разозлило. Думать о том, когда она последний раз подглядывала за ним спящим, безмятежным в утренней тишине, не хотелось. И все равно она вспомнила, как тогда плотнее прижалась к нему, пытаясь сберечь оставшееся тепло на остывших с ночи простынях. Сделать это было проще простого: его узкая кровать в общежитии едва вмещала их двоих. Тела переплелись под одеялом, Зоя ощущала его голень под своей ступней, его широкую, его умелую ладонь на своих ягодицах.

И она не могла отказаться себе в удовольствии подразнить его, поэтому пошевелилась, разбудив его самым дразнящим, самым мучительным образом, а когда Николай потянулся к ней, не жалея его выскользнула из постели, ухмыляясь разочарованию на его красивом лице.

Зоя не ждала, что уже вечером он станет клясться ей в любви до гроба, через месяц они поженятся, а через год заведут первого из четырех спиногрызов и возьмут в ипотеку уродливый дом. Но она подозревала, что ему хватит совести не поджимать хвост, будто нашкодивший щенок, даже если причина была не в ней.

Разумеется, дело было не в ней. Николай, может, и был лакомым кусочком, привлекательным и желанным, как долгожданный рождественский подарок, но Зоя презирала его, а не изводила себя тягостным томлением, не проверяла каждый час его соцсети и чувствовала себя отлично, знать не зная, где он и с кем.

Юрис с фотографии смеялся над ней. Зоя показала ему средний палец, потом, не выдержав, развернула рамку к стене, словно собиралась его наказать. Спустя минуту вернула ее в прежнее положение, заботливо смахнула пыль, сказала:

– Вот бы придушить тебя, нахальный старикашка.

Она понятия не имела, что Николай уже проснулся и лениво наблюдал за ней, не выпуская из рук ее тигра, поглаживая его, как живого котенка.

– О, не обращай на меня внимания, Назяленская. У каждого из нас свои странности. Кто-то воображает себя Наполеоном или клюквенным соусом, а с кем-то разговаривает фотопленка. В этом нет ничего страшного!

– Вижу, ты выспался, – заметила она, сложив на груди руки. И пусть на ней был ее любимый синий пуловер, от того, как Николай на нее смотрел, Зоя чувствовала себя голой. Ну и славно. Пускай воображает себе то, от чего отказался.

– У тебя на редкость удобная кровать. На таких в магазинах всегда тянет вздремнуть.

– Рада, что тебе понравилось. Следующую ночь можешь провести на мебельной фабрике, которая снабжает кроватями все общежития Йеля. Подумать только, и твое тоже, – Зоя отвернулась. Смотреть на Николая, с всклокоченными волосами, в мягкой рубашке, только наполовину заправленной в джинсы, она не желала.

Лицо у него было ясное, землистая бледность уступила место здоровому румянцу человека, проспавшего без сновидений всю ночь и большую часть вечера после затяжной бессонницы. Но тоска в глазах никуда не делась. Николай, наверное, и сам не осознавал, что его взгляд умолял об успокаивающих объятиях, горячем шоколаде с дополнительной порцией маршмеллоу и обещании посидеть у его кровати.

Зоя видела перед собой мальчика, который вырос в частной школе с проживанием, где он был очаровательным чужаком, зверушкой из другого мира, о котором хотелось послушать. Мальчика, который всегда был в центре внимания, всегда окружен другими, но казался бездомным, сиротливым, ищущим родительской ласки, живущим мечтой об идеальной семье и заполняющим ее отсутствие бесчисленным множеством друзей, приятелей и влюбленных в него незнакомцев.

Целая армия, полчище очарованных людей, которые ждали его на своих вечеринках, гордились тем, что оказались среди его «близких друзей» в «Инстаграм» и впитывали все его истории, и каждый думал, что знает его, принимал незатейливые глупости за откровения.

Зоя наблюдала за ним. Поняла, что Николай потерял того, кто видел больше, чем джентльмена и ученого, душу компании, сердцееда, бездельника и короля, кто заглянул за безотказную улыбку, кто слышал за красноречием.

Зоя знала этот взгляд. Она была неудобной, язвительной и недружелюбной, но она помнила, каково это – иметь человека, который видит тебя целиком, а не только то, что ты желаешь показать, который готов мириться с твоей едкостью, с пристрастием к острой пище, с вредными привычками; который любит тебя просто за то, что ты есть.

Она вздохнула, обернулась. Николай, который сыпал искрометными шутками и становился главным героем всех тайных фантазий, был неунывающим, бессовестным и смелым, тем, кому была чужда скромность, кто всегда находил, что сказать. Но это был другой Николай, и Зоя знала, чего ему стоило показать себя таким. Она видела, как гордость боролась с одиночеством, с порывом попросить о помощи, с просьбой остаться.

– Святые угодники! Я разрываюсь между желанием свернуть тебе шею и напоить шоколадным молоком.

– Люблю, когда есть выбор. Особенно если от него зависит, смогу ли я перед этим позаботиться об одном досадном обстоятельстве. Утро бывает безжалостным. Не оставишь меня на минутку?

Зоя что, только что прониклась к нему симпатией? Наверное, показалось.

– Я выставлю тебя за дверь, и мне все равно, что благодаря мне ты экономишь на снотворных.

– Справедливо. Не думала рассмотреть поступление в Школу права?

– Николай, хватит.

– Неужели надеялась, что, расслабившись, я перестану вмешиваться в естественный ход вещей? Этому не бывать. Так что, выходит, тебе все-таки придется произвести некоторые виртуозные манипуляции с моей шеей, – его рот изогнулся в предвкушении шалости, но смотрел он на нее со все той же тоской.

– Лучше подсыплю яд в твое шоколадное молоко.

– Напомни никогда не есть то, что ты приготовишь, – Николай уже поднялся и теперь стоял прямо напротив нее. Испуганный мальчик с растрепанными после сна волосами, заслуживающий поцелуя.

– Тебе повезло, что я предпочитаю доставку.

– Не уходи, Зоя. Что мне сказать, чтобы ты осталась?

Она не знала, спрашивал ли он про сейчас, сегодня или вообще, и сомневалась, что ей нужно уточнение. Она вспомнила его самодовольную бесстыжую улыбочку, когда их вышибли с дебатов, словно недисциплинированных школьников. Вспомнила, как на следующий день в знак извинения он приволок замасленный пакет с ее любимыми медовыми круассанами и как интуитивно делал это каждый раз, когда у нее был плохой день, превратив это в одну их тех немногих традиций, которыми она дорожила.

Вспомнила их первый поцелуй, быстрый, неловкий, после которого она влепила ему недурственную пощечину и целый день его игнорировала. Когда он поцеловал ее в следующий раз, она осознала, что скучала по этому болтливому, превосходному рту. Зоя ненавидела Николая за то, как идеально они подходили друг другу, каким облегчением было просто быть с ним. Но больше всего она злилась на себя, потому что так легко оказалось ей его полюбить.

– Какой же ты балбес, – выдохнула она раздраженно и поцеловала его. С жадностью, со злостью, недовольно, но так, чтобы он знал, что она рядом, что она останется, что они пройдут через это вместе. Что она принимала его любого, его дурацкие, неуместные шутки, его гиперактивность, его неумение говорить о том, что действительно имеет значение. Удивительно, как они, такие разные, оба молчали о главном.

Они целовались медленно, со знанием дела, но все равно будто бы в первый раз, его язык нежно дразнил ее. Зоя не услышала, что распахнулась дверь, не ощутила запах розы и абрикоса, ворвавшийся внутрь в вихре рыжих локонов и плиссированного чайного шифона.

– Я так и знала! – восторженно пискнула Женя и выглянула в коридор: – Милый, ты должен мне пятьдесят баксов.

– Я? Что? – послышалось снаружи приглушенное бормотание Давида, который, как Зоя подозревала, не отрывал глаз от очередной тысячастраничной монографии для вундеркиндов, которые он носил с собой.

– Тут Николай, передай ему привет, – продолжала Женя.

– Здравствуй, Николай.

– Привет, Давид, как жизнь? – крикнул тот и, поймав рассерженный взгляд Зои, пожал плечами.

– Не думаю, что на первом этаже вас хорошо слышно.

– Мне следует говорить громче? – спросил Давид из-за двери.

– Это была Зоина знаменитая ирония, милый. Не бери в голову, – Женя нырнула в шкаф, выудила оттуда сумочку, стоящую больше, чем Зоя получала, подрабатывая в местной газете, забросила в нее гребешок для волос и учебник по феминологии. Уже в дверях обернулась с грацией, которой позавидовала бы балерина из музыкальной шкатулки. – Не устраивайте беспорядок на моей кровати!

– Звучит подозрительно похоже на «наслаждайтесь моей кроватью до тех пор, пока сможете прибрать за собой», – пошутил Николай.

– Не занимайтесь сексом на моей кровати!

Зоя бесцеремонно вытолкнула Женю за дверь.

– Я убью тебя, Ланцов.

Николай улыбнулся:

– В таком случае не могла бы ты еще разок поцеловать меня перед этим?

========== Заклинательница солнца и джентльмен из Йеля ==========

Александр припарковал свой блестящий, чистенький «кадиллак» у двухэтажного дома из красного кирпича, эклектического пережитка прошлого, имеющего свое очарование в рустичной простоте, даже в малозаметном мещанстве.

Дикий виноград разросся, с приходом осени налился красным, винным, и недавно пустил редкие побеги по широким французским окнам застекленной террасы, которую Алина, облюбовав, превратила в свою мастерскую.

Еще когда Александр впервые смотрел дом, он уже знал, что Алине тот придется по душе. Светлый, с вместительной террасой, вмещающей достаточно света даже короткими зимними днями, и просторной кухней, где они могли готовить вместе, пробовать новые рецепты, а иногда танцевать, повинуясь ребячливому, смешливому порыву.

Алина вся была такой – проворной, естественной, легкой, как несуразные ситцевые занавески, которые она распорядилась повесить в кухне, как струящийся сквозь них маслянистый солнечный свет.

Она была ласковой, добродушной, но если сердилась на него, то не жалела пыла, становилась неумолимой, пусть для того, чтобы не терять авторитет и с вызовом смотреть ему в глаза, приходилось забираться на диван. Александра это забавляло – как она пыхтела, точно прелестный заварочный чайник, как закипала от негодования, сводя на переносице чудные бровки.

В такие моменты Алина напоминала ему фыркающего ежика, каких дают подержать на осенних ярмарках, обещая, что они не укусят. Но этот ежик кусался, да еще как – достаточно было его недооценить.

Уж кто-то, а Александр знал об этом как никто другой, выслушивая ее рассуждения по поводу социальных реформ и наблюдая, как она сшивает транспаранты или останавливает вереницу спешащих домой машин на автомагистрали, чтобы помочь гусыне с выводком перейти на другую сторону. Алина была удивительной.

Будучи эрудитом и джентльменом, воспитанным в беспрекословной строгости, обученным аскетичному порядку, Александр не знал, сколько неизведанного таится в хаосе, в непритязательности, в свободе, ведомой девочке, которую воспитали земля, безрассудство и разбитые колени в несмываемых йодовых кляксах.

Алина была другой. Она показывала ему, что нет ничего постыдного, ничего недостойного в том, чтобы ошибаться. Чтобы путешествовать дикарем, чтобы работать в конюшнях в фермерских сапогах из грубой резины, которые в детстве он видел только на садовниках и конюхах, приезжая в фамильное имение из пансиона в лощеных, вычищенных ботинках из разряда тех, которые всегда будут казаться тесными, сколько ты их ни носи.

С Алиной Александр вспоминал мальчика, который любил загадки, переводные татуировки из дешевых жвачек, картошку фри и езду на велосипеде.

Он поднялся на крыльцо, минуя расставленные Алиной тыквы и мексиканские безделушки из магазина «Все за один доллар», отвел в сторону паутину из марли, протянувшуюся вдоль фасада. Алина любила Хэллоуин, любила закупаться пачками жевательных конфет в виде зубов и глаз с прожилками капилляров и раздавать их наряженным детям.

И пусть до Хэллоуина оставался еще добрый месяц, она с азартом украсила крыльцо и двор, объяснив ему, что так проходящие мимо и проезжающие на школьных автобусах дети будут знать, в чьем доме получат лучшие угощения.

Александр не стал говорить ей, что все дома от Нью-Хейвена до Лос-Анджелеса украшали практически одинаково с тех пор, как в девятнадцатом столетии ирландские иммигранты поставили на своем крыльце первую тыкву. Вот почему их дом для всех желающих окажется в череде двух, а то и трех десятков других таких же домов.

Как бы то ни было, первым к ним явится человеческий экземпляр, уже давно вышедший из детского возраста, но не сумевший этого осознать. В прошлом году они открыли дверь пирату во взятом напрокат костюме, и Александр, разглядев полную конфет капитанскую треуголку, осознал, что перед ними Ланцов удачно обошел еще несколько домов. Сердитая Зоя стояла рядом в облегающем комбинезоне, напоминавшем чешую дракона. Неспортивно сдерживалась, чтобы не пыхнуть пламенем.

Александр закрыл за собой дверь, снял шерстяное пальто, повесил его на вешалку, как делал каждый день, испытывая удовлетворение от порядка, от привычного однообразия той действительности, где он был аспирантом в Йельской школе права и вечерами возвращался домой.

В детстве во время недолгих бунтовских приступов он лелеял мечту о том, как сам станет хозяином, будет лежать в кресле с откидывающейся спинкой в резиновых сапогах и объедаться картошкой фри.

Сердце дома отзывалось музыкой, Алина подпевала песне, услышанной в старом французском фильме, который Александр показал ей прошлым вечером. Он уже видел перед собой ее собранные на макушке волосы, закрепленные карандашом на китайский манер.

Видел пятна краски на платье, испачканные локти, множество украшений: серьги-кинжалы, цепочка с кружевом из звеньев, медальон в виде солнца в затмении, который он увидел в антикварной лавке в Будапеште и не раздумывая приобрел.

По легенде тот был подарком от супруга женщине, способной заклинать солнце. Небылицы для виршеплетов – и только. Но украшение Александр купил, потому что оно напомнило ему об Алине. О сладковатом запахе гуаши и сосны, о теплоте ее тела ранним утром.

В кухне был беспорядок – повсюду скользкие упаковки от сливочного масла и шоколадное драже. Алина выкладывала горки теста на бумагу для выпечки, на ходу пританцовывала, облизывая ложку. Печенье она пекла для Армии спасения – даже гадать было не надо.

– Однажды ты перестанешь кормить весь город, и, может быть, парочка печений все же останется для меня.

Алина обернулась. Александр заметил, что на ногах у нее были резиновые сапоги.

– И не мечтай. Я сама их съем.

– И не поделишься?

– Только если пообещаешь сходить со мной в «Клуб воронов» и поддержать Джеса. Он эту пьесу сам написал. «Шестерка воронов», они ставят ее вместе с Инеж. Знаю, знаю, ты считаешь, что они приносят неприятности и все такое, – Алина встала на носочки и коснулась его носа кончиком своего. – Но это равноценная плата за мои вкусные печенюшки, разве нет? А ты все еще ужасный сноб.

– Они продают наркотики, Алина. Студентам, обществам, городским.

– Они? Нет. Если только ты не имеешь в виду джаз. Тогда да. Все они джаз-дилеры. И джазовые наркоманы. Свингующие торчки, родившиеся не в том веке.

Александр понял, что Алина смеется над ним. Она с улыбкой отстранилась, зачерпнула тесто, снова собралась облизать ложку, но он успел сделать это раньше.

– Аванс, – сказал он, ухмыляясь. Тесто было сладким, драже прохрустело на зубах. Потом взял одно из дымящихся печений с подноса и положил его в рот.

Алина схватила его за рубашку и притянула к себе. Это все еще выглядело презабавно – настолько маленькой она казалась рядом с ним.

– Не жульничай, Саша.

В ответ он поцеловал ее, притягивая ближе.

Было что-то особенное в душевных порывах. Да, определенно было.