Текст книги "Контрабанда мечты (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Часть 1 ==========

Контрабанда мечты для беспокойных сердец,

Что больны войной, что больны дождём,

Что торопятся биться быстрей и быстрей.

Контрабанда любви для всех заблудших овец.

Хотя бы в эту ночь не оставит Господь

Их милостью своей.

Солнце, белое, блестящее и жаркое, льётся сквозь пыльные стёкла.

Обе давно отчаялись отдёрнуть застрявшую оконную створку, но невыносимая, на грани головной боли духота отодвинулась на второй план. Главным было другое: они возвращались, они сидели друг против друга, по разные стороны крошечного вагонного столика, и улыбались.

Галя, со смеющимися глазами, с вынужденной короткой стрижкой, загорелая до песочной коричневости, казалась Антоновой гораздо моложе, в профиль чуть не подростком. Взгляд то и дело цеплялся за её тонкие, тёмные, как деревянные, запястья – за время, что они не виделись, Рогозина истоньшала под жарящим солнцем сильней обычного.

– Ну что ты постоянно косишься на мои руки? – ворчливо спрашивает полковник, не переставая, однако, улыбаться. – Что ты там нашла?

Валентине хочется смеяться. Так, словно им едва за двадцать, словно поезд везёт их не в усталую осеннюю Москву, а назад, в их юность. Словно знакомую, привычную песню перепели в стиле регги.

Рогозина качает головой. Покосившись на бормочущее под верхней полкой радио, тянется убавить громкость.

– Давай есть. Я голодная, как волк. – Полковник вынимает из баула пакет с едой, снимает с полочки мыльницу и вручает Антоновой: – Иди мой руки.

Вернувшись, Валя видит на столе початки варёной кукурузы и дольки крупно, неаккуратно нарезанной дыни. От солнца испещрённая жилками дынная корка кажется бело-бронзовой.

– Голодная, как волк? – насмешливо переспрашивает она, вдыхая густой медовый запах. – И хочешь наесться этим?

– Во-первых, – Рогозина разламывает не до конца отрезанные куски, – это всё, что мне удалось там достать. Во-вторых, до вечера хватит. А в-третьих… В-третьих, Валентина, я совершенно не ожидала, что ты свалишься на мою голову…

Она щурится от солнца, выкатившегося в самый зенит, и, хотя её лицо вновь нахмурено и озабочено, где-то внутри, в глубине, Валя угадывает натянутую улыбку. Лучи скачут по стрижке-лесенке, выбеливают кожу и пролистывают бесконечно меняющиеся тени.

Пальцы, в мелких ожогах и ссадинах, ловко разрывают глухо хрустящую кожуру.

– Галя… – Антонова ловит её руку, выворачивает ладонью к себе, подносит к лицу. – Всё-таки… Откуда столько?..

– Плита часто не работала. – Рогозина откладывает нож и усаживается рядом. – Приходилось проверять рукой: нагревается спираль или нет.

– Галь…

–Ну что, Валя? Я уже всё тебе объяснила. Заблудились, заехали на чужую территорию. Блокпост… Показали по глупости российские паспорта. Валечка, прошу тебя, не начинай заново!

Обнимая прижавшуюся к ней Валентину, Рогозина думает, что теперь долго, очень долго обеих будут преследовать бессонные ночи или дурные сны и резкие пробуждения, разговоры и уговоры. И за ними – то, чего она страшится сильнее минных полей и генеральского гнева. Валины вздрагивающие плечи.

***

Первый колокольчик, словно школьный звонок, прозвенел в преддверье осени.

Август подходил к концу, грозя без привычного сентябрьского мостика разлиться в надрывный октябрь. Уже к двадцатым числам по опавшим коричневым листьям полили дожди, а в последние дни лета всё вокруг окончательно пропиталось увяданием. В один из таких вянущих, будто вяжущих на языке дней Рогозина появилась в ФЭС позже обычного, сердитая и расстроенная. После нескольких окриков, выговоров и излишне нервной летучки выяснилось: ей предстоит очередная командировка. И не то чтобы это было неожиданным – к командировкам полковнику было не привыкать, – но в этот раз было что-то, что заботило и угнетало её сильней обычного.

Ко всему прочему накануне отъезда Рогозина встретила на улице знакомого до оскомины невропатолога.

Об этой особе из ведомственной клиники, по неизменно негативным отзывам полковника, Валя знала многое. К примеру, то, что ко всем без исключения пациентам та обращается не иначе как «мой хороший». Всякий раз представляя, как Галя входит в кабинет, а доктор с дежурной ласковостью говорит ей «Здравствуйте, мой хороший», Валентина едва сдерживала усмешку.

– Да, Валя, да! А ещё она выписывает совершенно невнятные и ненужные лекарства! Да, я хирург, но и в общей медицине кое-что понимаю. Не понимаю только, за что держат эту некомпетентную панибратскую дамочку!

Так что эта случайная встреча окончательно вывела её из себя. Антонова не знала, о чём был их короткий уличный разговор, но, видимо, он переполнил чашу напряжения. Вернувшись в ФЭС, Рогозина заперлась в кабинете, связалась с Министерством, надавила на все педали, и в итоге Круглов за два часа до конца рабочего дня отправился паковать чемоданы. Он ехал вместе с ней.

***

Накануне отъезда Валя ждала Галину Николаевну в скверике недалеко от ФЭС. Было промозгло и неприветливо. Хотелось домой. От колючего влажного воздуха, как от быстрой ходьбы, сбивало дыхание.

Ждать. Ждать, ждать… Пока Галя ещё здесь, приучать себя ждать, всякий раз загодя и заново. Терпеливо сидеть на скамейке, закрываясь от будущего, мёрзнуть, неслышно нервничать – от того, куда она пропала сейчас, и от того, куда ей предстоит пропасть в ближайшую субботу.

Закрываться от будущего, тихо нервничать и учиться искренне не верить предчувствиям, как умеет полковник Рогозина.

========== Часть 2 ==========

– Что это? – Вопрос с южным, наглым и усталым акцентом. Загорелые, волосатые, нечувствительными к жару пальцы загашивают тлеющую трубку. Лицо кривится, морщась душной окаменелости воздуха. – Что это такое?!

– Документы. Наши паспорта.

Большие горячие пальцы приближаются. Кривящееся лицо – тоже. Оно полностью заполняет окно с опущенным стеклом, заслоняет солнце. В салоне становится темно, веет солёным потом.

– Я знаю, что это паспорта. Я вижу. Что за паспорта?

– Наши паспорта. Мой и моего напарника за рулём.

– В них написано, что вы россияне. Я вижу. Что это такое?!

Молчание. Сопение. Лицо придвигается ещё ближе. Кроме соли явственно слышится запах табака и грязной кожи.

– Что вы делаете здесь, россияне?

– Мы едем по работе. У нас задание от Министерства Обороны Российской Федерации.

– Куда вы едете? Вы пытаетесь проехать на закрытую территорию, где ведутся военные действия. Вышли из машины. – В южном усталом голосе нет раздражения, только тихая, любопытная злость.

За блокпостом течёт река. Мутная, мелкая, она сужается ещё больше у далёкого леса, превращаясь в ручей. Двое в камуфляже, сидя на берегу, кидают в воду сухую траву и камни. После оклика южанина один поднимается, подходит, забирает из салона сумки – дорожный баул и ридикюль – расстёгивает и начинает выкладывать на пыльную землю бумаги, папки, два нетбука, пачку ржаных хлебцев. Последними на крышку нетбука, глухо ударяясь корешками, падают два удостоверения.

– Хо, -вглядываясь в верхнее, смеётся солдат без капли веселья в тоне или лице. – Да это крысята! Это менты-ы! Поглядите!

Подходят остальные, рассматривают, мнут корочки. Так же гогочут.

Полковник напряжённо и загнанно вслушивается в гогот. Нужно поймать паузу или настроение, чтобы выбраться отсюда. Нужно вернуться. Майор – рядом с ним она почти не кажется высокой – медленно, шаг за шагом, отступает к машине, пытаясь не выпустить из поля зрения ни военных, ни сумки, ни речку. Но его опережают: прежде, чем он подходит к багажнику, туда успевают что-то положить.

– Гля! – восклицает один из военных – не тот, что их остановил, и не тот, что обыскивал сумки. Третий. – Гля! Что это?

Вопрос звучит с той же интонацией, что из уст первого несколько минут назад.

–Что это?

Видя, что полковник молчит, майор шагает вперёд (за машину теперь опасаться незачем), отодвигая её от солдат.

– Вам лучше знать. Вы сами только что положили это в багажник.

– Ну… – с усмешкой, чуть более живой, чем прежде, произносит первый. – Ну! – Уже громче, будто распаляясь, разогреваясь от крика. – Ну, разверни!

Передаёт в руки майору свёрток в тёмной тряпице. Тяжёлый, сухой и холодный. В тёмном багажнике он бы нагрелся. Полковник слабо, предупреждающе взмахивает рукой: «Не трогай!» – но он прекрасно понимает, что если не оставит своих отпечатков сам, его заставят. Или её.

В свертке оказываются патроны, похожие на золотистые тюбики с губной помадой.

– Гля! У него патроны! Он хотел ехать сюда с патронами!

Из будки блокпоста выходят ещё двое. Разворачивают майора, толкая в спину, ставят у машины лицом к тёмному пустому багажнику. Он идёт, слегка подволакивая ноги. Самый первый, южанин, наставляет на него автомат.

Вновь пришедший, обтерев ладонь о штаны, хватает полковника за запястье и тянет за собой. Но она вырывает руку и осторожно подходит к южанину. Щёлкает затвор. Она касается его локтя, думая, что её впервые не трогает исходящий от человека запах алкоголя.

– Он – водитель. – Полковник оборачивается к солдатам. Те смеются.– Он только водитель. Не убивайте его.

– Тише, тише. – Южанин говорит медленно, трезво и почти с сочувствием. – Отойдите. Мы ничего ему не сделаем. Отойдите. Не бойтесь, мы ничего не сделаем. Встаньте сюда. Холодно? Принести чаю?

Ей в руку суют горячий стаканчик.

– Пей! – тоном приказа.

Она пьёт и поверх пластиковой каймы видит, как куда-то ведут майора. Дёргается. Стакан выскальзывает из пальцев, ноги обдаёт жёлтыми брызгами.

– Идите, идите, – бросает южанин солдатам.

– А она?

– А она остаётся со мной пить чай! – Смеётся. – Отдай телефон.

Полковник вынимает мобильник из кармана джинсов, отдаёт. В загорелых громадных ладонях он кажется птенцом. Эти же загорелые ладони хватают её за руку и уводят с дороги на мягкую чёрную землю.

– Зачем ты врала мне? Я ведь тебе поверил. Ты сказала, у вас задание. Ты не сказала, что у вас патроны.

– У нас нет патронов. Они ваши.

– Хочешь ещё чай? Куртку принести?

За спиной – тяжёлые торопливые шаги. Их догоняет один из парней в камуфляже, протягивает ей паспорта и удостоверения. Южанин поднимает брови.

– А я тебе поверил…

– Уезжайте.

– Где мой напарник?

– А я тебе поверил… Ты сказала – он только водитель. Ни одному слову верить нельзя. Ме-енты.

– Вы свободны. Езжайте.

– Где мой напарник?!!

Он отбирает одно удостоверение. Бросает под ноги, топчет. Сплёвывает.

– Будут лишние вопросы – передумаем. Иди.

Полковник возвращается к машине, не оглядываясь, сгребает с земли разбросанные вещи, как попало скидывает в багажник. В темноте салона замечает неподвижного, натянутого, словно неживого водителя.

На прощание южанин ещё раз обдаёт её запахами пота и алкоголя и машет рукой.

А через десяток метров их тормозят, полковника вытаскивают из машины и велят майору уезжать одному. Он выскакивает из салона.

– Коля! – повелительно кричит она. Голос хриплый, на грани срыва.

– Передумали, – скалится южанин, тряся мятым удостоверением. – Нам хирурги нужны! А ты едь, едь, нам незачем мясо.

– Коля, уезжай, – теперь тихо повторяет полковник. – Уезжай, пожалуйста.

Это было на полдороге домой. Им оставалось дожать трое суток.

***

Она попала в приграничный лагерь. Кроме неё там уже было двое полевых хирургов, таких же случайных, почти пленных, ничего не знавших.

Конфорки и правда не работали. Почти все. Но кипятить инструменты было необходимо, они обжигала пальцы, проверяя, греется ли спираль. От этого кожа стягивалась ребристыми коричневыми пятнышками – как ранними пигментными пятнами. Но прошла неделя, месяц, полтора, и эти пятна почти перестали выделяться на фоне вынужденного загара. Больше времени понадобилось, чтобы побледнели другие – от схваченных сквозь тонкие рукава ручек стерилизаторов и тиглей. Не было чистых полотенец, ваты, почти не было электричества. Не было даже перчаток – их, одноразовые, приходилось кипятить и надевать на обратную сторону…

А безымянные раненые прибывали – после сортировки, громадными партиями, стонущие, мертвенно бледные и как один молчащие, откуда они и кто.

Такие же случайные, почти пленные, ничего не знавшие и растерянные. Но она знала, она-то знала, что было истоком её пути сюда…

========== Часть 3 ==========

Тридцать лет прошло, всё о том же гудеть проводам…

***

Галя сидела в тёмной комнате, на незаправленной, разворошенной кровати. Снятое бельё кучей лежало под ногами. Она комкала его, вяло, зло. Если бы рядом была посуда, или хотя бы какая-то чашка, – расколотила бы, не задумываясь. Внутри билась мысль: крушить, хлопать, греметь! Ненавидеть!

За окном издевался снег.

– Галя. – Приоткрылась дверь, в полоске света появилось лицо отца. – Галь… Зачем ты это наговорила?

– Не знаю, – ответила она. С подбородка на груду белья соскользнула крупная капля. За ней ещё две. – Не знаю.

– Я не хочу, чтобы ты всю жизнь считала, что это я отправил тебя в…

– А кто? Не ты? – взвилась она, мгновенно выныривая из опустошающего равнодушия. – Не ты говорил мне об этом с самого детства? Детства – которого у меня и не было? Ты всю жизнь таскал меня по охотам, лагерям, палаткам! Твои вечные командировки – почему я всегда должна была ездить с тобой?!

– Это другое. Галя, я никогда не требовал от тебя быть лучшей!

– Не требовал! Никогда! А что это значило – в лучшую школу, к лучшей учительнице? Всю жизнь? Ты не помнишь, как однажды вернулся с собрания и сказал – недовольно, удивлённо, помнишь, папа? – сказал: «тебя не назвали в числе лучших»! Что это?!

– Галя, мы вместе выбирали университет! Это был твой выбор! Я предлагал тебе…

– Подумай, что бы ты говорил, как бы ты смотрел на меня, если бы я не пошла твоей дорогой! Подумайте только, дочь военного, судьи, – и учится в педагогическом! Срам!

– Галина!

– Да, да, да! – кричала она, отчаянно смаргивая слёзы. – Да! А я, может быть, была бы в сто раз счастливее! Это ты, ты, твоё отношение ко всему…

– Галочка… Галочка, солнышко моё, я говорил тебе ещё год назад: всё можно поменять! Ты сама не захотела!

Галя вздрогнула от его изменившегося тона. Она привыкла – нет, не привыкла, а просто знала – железные интонации отца. Но эти тихие слова, «Галочка», – тоном виноватого…

– Тогда объясни мне, зачем ты рассказываешь о том, что кто-то добился того, а кто-то стал тем-то? Чего ты хочешь от меня? Что ещё я должна сделать из этого вечного дурацкого списка «должна-должна-должна-должна»? Вывернуться наизнанку?! Ты, ты, ты! Всё ты! – захлёбывалась она.

Злые обвинения сами рвались изо рта, Рогозина продолжала кричать что-то, адресуя отцу. Только спустя несколько минут она поняла, что дверь закрылась, в комнате снова темно. Всхлипывая, роняя ругательства, она нацепила свитер и брюки, выскочила в прихожую, стянула с вешалки куртку.

– Галя, ты же понимаешь, что не права, – донёсся из кухни его голос. – Ты же понимаешь, что не права сейчас. Зачем?

– Чёёрт! – выкрикнула она, швыряя куртку на пол. – Ненавижу, ненавижу всё это!

– Ненавижу тебя, – твердила она позже, наполняя водой ведро, встряхивая тряпкой, яростно шлёпая ею по мокрому полу. – Ненавижу тебя! Иногда!

– Могла бы, могла бы учиться в другом месте, и было бы в сто раз лучше!– Нож громыхал о разделочную доску, кубики варёной свеклы крошились в кастрюлю, несправедливая, безумная буря внутри не думала утихать.

– Нельзя готовить в таком состоянии. Оставь, Галя. Иди погуляй.

– Погуляй! – истерический смех. – Не хочу, не хочу больше слушать твоих советов! Если бы ты посоветовал мне, как нужно правильно жить, я бы тебя послушала! Советуй, если такой умный! Ну! Ты же судья!!!

– Не хочу! Ненавижу! – взвыла, вновь убегая в тёмную комнату.

– Не-хо-чу… Хочу – как хо-чу… – всхлипывая по инерции, сыпала в кипяток цедру, глотала, давилась горькими хлопьями дефицитной апельсиновой кожуры. – Почему, ну почему…

Снег за окнами перестал издеваться. Ровным тонким слоем покрыл грязь. Позже, к утру, небо снова затянуло дождём, Галя успокоилась.

Дождь залил дикую истерику, снег постепенно засыпал последствия. Всё вернулось на круги своя.

Доучилась там, где училась, а потом к ней, уже взрослой, пришёл компромисс: стала преподавать в МГУ и Академии ФСБ. А потом всё равно выросла ФЭС, и Рогозина окончательно стала тем, что из неё вылепливал отец. Даже превзошла. «Перевыполнила план».

Спустя почти тридцать лет та истерика накрыла её вновь. Но поздно.

***

Валя изнемогала от неведения, неопределённости и больше всего – от невозможности увидеть Рогозину. Она почти месяц провела в приграничном посёлке, подрабатывая кем придётся, прежде чем представился случай попасть на территорию лагеря.

Взрывы доносились редко и издалека, гораздо ближе висели запахи крови и пороха – их с ветром приносило из лагерного палаточного госпиталя. Каждую ночь Валентину дробила одна и та же мысль: Галя была в нескольких километрах, всего в нескольких километрах, прищурившись, можно было различить фигурки людей между брезентовых стен, одной их которых – Антонова не сомневалась – была Рогозина. И при этой близости она не могла до неё дотянуться. Никак.

И тем не менее продолжала жить в посёлке, бросив Москву, работу и семью. И случай всё-таки пришёл – вошёл с худенькой хрупкой женщиной тридцати пяти лет, в платье, похожем на те, что носили до революции, с воротником, сколотым спичечной красной брошкой, и усталым, терпеливым и грустным лицом.

– Анна Борисовна, – представилась она тихо и напряжённо. – Если можно, чаю…

Анна Борисовна приходила в течение трёх дней, всякий раз задерживаясь не дольше, чем того требовала чашка чая. В первый день она рассказывала случаи из своей жизни и жизни своих подруг – таких же женщин, сошедших с досоветских картин. На второй вечер она впервые улыбнулась Валентине. А за третьей чашкой чая объяснила: если та хочет попасть на территорию лагеря, то должна найти мужчину. Его можно выдать за брата, мужа или жениха, и самой пройти вместе с ним. Но лучше за жениха, этот статус не требует документальных доказательств…

– Откуда вы знаете, что у меня там… кто-то есть?

Анна Борисовна отставила чашку, склонила гладко причёсанную голову.

– Подолгу здесь живут только старики и те, кто ждёт.

– А этот способ с женихом? Откуда?..

– У меня там муж. Пленный военный хирург. –Антонова вздрогнула. – Был жених – стал муж…

Анна Борисовна говорила коротко и просто, пила маленькими частыми глотками, её кожа была похожа на кальку, и от всего этого в её присутствии Валя словно слышала телеграфный перестук.

– Меня попросили прийти к нему, под видом невесты. Давно, очень давно. Отнести передачу. Там ведь, для привезённых врачей, – как тюрьма… Собрали пакет, еду, бельё. Но не пропустили, я пришла без ничего. С пустыми руками. Думала – зачем? Мне было так неловко: он заходит в комнатку, а там, ему сказали, его невеста. У него лицо было белое, страшное и какое-то окрылённое. Оказалось, его невеста давно-давно погибла. Давно-давно… Но он не показал вида, называл меня Анночкой, говорил ласковые слова. И я – я его тоже называла Илюшей… Хотя видела в первый раз. Потом пришла снова – опять без ничего. И снова. И… и потом мы поженились. Ему разрешили на два часа уйти, под конвоем…

Валя слушала её вполуха, рассеянно перебирая какие-то бумажки, улавливая только отдельные слова: «хирург», «как тюрьма», «давным-давно»…

– Анна Борисовна, почему ваш муж до сих пор там? Почему его не отпускают?

– А кто отпустит блестящего хирурга? Сколько идти боям – столько ему там быть. И если ваша знакомая – фельдшер, сестра, это не проще. Там никого не пускают…

– Нет, – сглотнув, в никуда ответила Антонова. – Моя знакомая – тоже хирург.

***

В следующий – и последний – раз они встретились на окраинной улице, самой близкой к лагерю. Валя пыталась поймать сигнал, а Анна Борисовна медленно ходила вдоль отцветающей пылью обочины.

– Анна Борисовна… Я работаю в ФЭС… Вы не знаете, что это, но поверьте, мы можем… Можем освободить их, найти…

– Валентина, – она впервые обратилась к Антоновой по имени, привычно склонив голову к плечу. – Я верю, вы верите, но этого мало. Уже год, – на этих словах её голос словно потух, – уже год я не надеюсь.

И тогда Вале захотелось сбросить тишину, содрать пыльную старую серость, покрывавшую посёлок стягивавшую небо. А Анна Борисовна, с её трепетным терпением и безнадежностью, пробором-ниточкой и белыми прозрачными губами, была частью этой тишины.

– Почему это так? – закричала она на женщину. – Почему? Почему никто не знает об этом лагере, об этом госпитале, об этой войне, о врачах, которых свозят сюда, словно заключённых, о людях, которых заставляют воевать? Почему?!

– Валентина… Валентина, найдите мужчину. Увидьтесь со своей подругой…

Больше об Анне Борисовне Антонова ничего не слышала.

========== Часть 4 ==========

Полотенце выскальзывает из рук – совершенно живое, изворотливое, скользкое. Чтобы его поднять, нужно опуститься, склониться к земле, но встать – встать будет очень сложно. Проще обтереть руки о футболку или о халат, после трёх операций его всё равно пора отдавать в стирку.

Рогозина стряхивает с пальцев капли воды и зажимает в ладонях полу халата. Вспоминает, как много свежих халатов всегда висит в лаборатории, около стеклянных дверей. В ФЭС. В Москве… Здесь они были бы нужнее.

Она подходит к обеденному столу для персонала, который на самом деле уставлен лекарствами, инструментами и пачками бумажных салфеток. Лишь несколько покрытых несчищенным налётом чашек напоминают, что здесь есть люди, нуждающиеся в еде.

Бойлер в углу всегда полон кипятка (кажется, это единственное, что здесь не переводится), в кружку падает тяжёлая тугая струя. Рогозина пьёт, облокотившись на спинку стула, медленно, понемногу. Привкус зелёного чая осел на языке, кажется, навсегда.

Времени не хватает всего на пару глотков. Брезентовый полог дёргается, и входит её напарник – морщинистый, рано поседевший, с изрядной лысиной и совершенно незапоминающейся внешностью.

– Новый.

Рогозина кивает, медленно, нехотя отрывается от стула, споласкивает чашку и подходит к коллеге. В какую-то долю секунды (зелёный чай слегка встряхнул заторможенное восприятие) она подмечает в нём десяток мелочей, которых не видела ещё утром. Красное шелушащееся лицо, такие же красные, крупные руки с коротко, почти до мяса остриженными ногтями, в пятнах карболки и йода. Глаза, несмотря на тёмную карюю радужку, кажутся бесцветными и маленькими. Губы обкусанные, сухие, обветренные, как у моряка. Шевелятся. Он что-то говорит – ей.

– …после противошоковой терапии. Неоперабельный. Но… Сказали: должен жить. Вы же понимаете, Галина Николаевна…

Несмотря на без малого двадцатилетнюю разницу в возрасте, в полевом опыте (за её плечами было только несколько лет Чечни – ничто по сравнению с ним), Игнат Ильхамович называл Рогозину исключительно по имени-отчеству, обращался только на «вы» и отчего-то – с необъяснимой виноватостью. Поначалу рядом с ним она ощущала себя девчонкой, но уже к концу первого дня, словно с кровью, своей и чужой, в руки вернулись верность и уверенность из давних военных лет. А вместе с ними хлынули воспоминания – не только о молодости, муже и горячих точках, но обо всём. Они настигали Рогозину ежечасно, спасая – незамысловато и нечаянно.

– Галина Николаевна, вымойте руки…

Она взглянула на ладони. Маленькое пятнышко жёлтой пыльцы на стянутой сухой коже. Да, она недавно обрезала лилии – те, что сейчас стоят в бутылке с отрезанным горлышком.

Чем-то происходящее всё же напоминало обыкновенную жизнь: выздоравливающие больные иногда доставали докторам совершенно ненужные, чужие и непонятно откуда взявшиеся цветы.

Склонилась над раковиной, быстро намылила руки почти до локтя. Смывая пену, поймала в зеркале своё отражение и даже не удивилась, встретив в нём те же знаки усталости, старости и недосыпа, что минуту назад отметила в лице Игната Ильхамовича.

Рогозина была уже в соседней, смежной, крошечной и душной палатке-операционной, когда очередное воспоминание мелькнуло, прорвавшись звуком собственного имени.

– Торакоабдоминальное ранение… Галина Николаевна, поскорее, милая моя…

***

– Галина Николаевна!

За всю жизнь отец назвал её по имени-отчеству два раза, с промежутком в два дня. Впервые – последним августовским вечером далёких семидесятых. Она стояла посреди комнаты, средоточие торжественного внимания (будто новогодняя ёлка!), настороженная, радостная, блестевшая глазами.

Форма – каждое движение напоминало, что она надета в первый раз – сидела слегка не так, но не от плохого кроя, а от новизны и неловкости. Не было кружев и оборок, складочек или крылышек. Жёсткий от крахмала прямоугольник фартука и длинное, на вырост, коричневое платье. Строгая и никак не семилетняя. Вот тогда-то отец и назвал её Галиной Николаевной.

Ранец она оставила под кроватью, рядом, на стул, выложила одежду и, пытаясь преодолеть навязчивый страх опоздания, попросила завести несколько будильников. Взрослые смеялись. Мама – ласково, отец – напряжённо, но искренне.

Спать её уложили рано, а сами ещё долго сидели за столом, о чём-то разговаривали. Свет из кухни золотой ниткой вливался в дверную щель. Галя щурилась, и свет дробился на тонкие столбики лучей, смешивался с темнотой. От долгого прищура в глазах встали слёзы, из-за них свет сложился в ещё более удивительный узор, переплётшийся с голосами родителей…

Потом она уснула, и в ночь на первый школьный день ей снился бескрайний белый песок, исполосованный тенями палаток.

***

– Галина Николаевна… – Во второй раз это прозвучало через двое суток, таким же ранним вечером, в том же узком дробящемся свете. Но слёзы в глазах стояли не от прищура.

На несколько дней отец выпал из жизни, не замечал её, почти не слышал. Прошло не меньше недели, прежде чем он снова отвердел. Окаменел и вспомнил о дочери.

В эту неделю, пока первоклашки, торжественные и растерянные, ходили с отглаженными воротничками, свежими тетрадями и кульками с завтраком, Галя появилась в школе только однажды. В четверг.

Шла в пасмурной темноте, оскальзываясь на рано (рано, как рано!..) облетевших листьях и грязи, испачкала туфли и колготки, забрызгала новый ранец. Заляпанная обувь, смятый фартук, яркий, неловко зацепленный гребешок.

– Галя Рогозина! Почему ты вчера не пришла?

Она подняла голову, посмотрела на учительницу, которой позавчера вручала гвоздики. Позавчера учительница показалась ей светящейся. Сегодня она была какая-то поблекшая, нецветная. Галя оглянулась и поняла, что класс теперь тоже нецветной. И везде пахнет мучным клейстером и луковой шелухой. Как в подвале их дома.

– Почему ты такая грязная? Упала? – Учительница подходит ближе, и запах лука становится невыносим. Галя выбегает в коридор, длинный, почти бесконечный, бежит прочь, прочь, потом переходит на шаг, а когда силы кончаются – будто из шарика – чпок! – выпустили воздух – она едва плетётся вдоль череды салатово-серых подоконников.

Кто-то попадает навстречу, о чём-то спрашивает, берёт за плечи и куда-то ведёт. Галя чувствует на лице холод воды, вдыхает её хлорный запах. Удушливый клейстер на время отпускает. Из подоконников и коридорной темени к ней выплывает кружка тёплого чая, но отбитый краешек мешает пить, царапает губы. Галя пробует ухватить кружку поудобнее. Ложечка (она тоже выплыла откуда-то из темноты) звенит о край, звенит в ушах.

Сквозь ложечный звон Галя слышит, как учительница шепчет кому-то – не ей:

– Я звонила им домой… У их вчера были похороны. Галина… мама.

Комментарий к

Игнорирую факты из некоторых серий.

========== Часть 5 ==========

Сумерек нет долго, но, когда они наконец падают на поезд, то накрывают вагоны мгновенно и плотно. Бледный ночной свет едва теплится под потолком; словно свечки, один за другим, загораются и гаснут экраны телефонов. Валя тоже включает свой, кладёт на стол дисплеем вверх. Лицо Рогозиной в холодном молочном отсвете снова кажется ей моложе, чем на самом деле. Темнота съедает морщины, складки, следы усталости.

Антонова щёлкает ногтем по металлическому подстаканнику. Звук выходит глухой. Она щёлкает сильнее, стакан, покачнувшись, падает на пол.

– Валя! – насмешливый шёпот из ежесекундно густеющей тьмы.

Но, только стакан возвращается на стол, как уже Рогозина тянется к нему и легонько щёлкает по металлу. Валя тихо смеётся. Внезапно, в свете телефона, замечает, что Галины ногти на указательном и среднем пальцах покрыты жёлтым налётом. Кожа вокруг – тоже.

– Ты так много курила? – Валентина спрашивает быстрее, чем успевает задуматься. Инстинкт наблюдательного медика.

– Сигареты бодрят,– неопределённо отзывается Рогозина. – Бодрили, – тут же поправляется она.

Долгое молчание прерывает внезапный стук по стеклу. Громкий, дробный, сначала – редкий, но уже через минуту дробь становится сплошной. Дождь.

– Очень душно, – замечает полковник. – Очень… Пойдём постоим в тамбуре.

Они выходят в тамбур, там дождь стучит ещё громче, сливаясь с шумом и скрипами поезда. Отдельные брызги, долетая снизу и сбоку – из разный щелей, – приятно холодят кожу.

– Утром будем дома.

– Как Коля?

– Беспокоится о тебе. Да что там беспокоится – все с ума сходят.

– Ты разве никого не предупредила?..

– Только его.

– А долго ты… жила там? Рядом?..

– Почти месяц до того, как встретилась с тобой.

Рогозина снова молчит. Антонова подходит к окну, прислоняется лбом к не слишком чистому стеклу.

– Галя, скажи, там был хирург, лет тридцати пяти-сорока?

– Да, – слегка удивлённо отвечает Рогозина. – Илья. Аясов.

Валентина кивает:

– Правильно, Илья. Знаешь, именно его жена подсказала мне, как тебя увидеть. Анна Борисовна. Если бы не она… – Внезапно Антонова выскакивает из тамбура обратно в вагон, в узкий закуток около купе проводников, с отчаянной силой дёргает книзу раму, высовывает голову под струи ворвавшегося дождя и кричит – громким, срывающимся, дрожащим голосом:

– Анна Борисовна! Спасибо! Спасибо!!!

Позже, в окончательно потемневшем вагоне, где самыми светлыми пятнами были лица пассажиров, Рогозина прижимала к себе всё ещё вздрагивавшую Валю, перебирала её волосы и шептала:

– Улетел орёл домой, солнце скрылось под горой. Месяц, после трёх ночей, мчится к матери своей…

***

– Спи, дитя моё, усни, сладкий сон к себе мани… В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла.

Во сне мальчик переставал плакать, но метался, словно лодка в бурю.

Мальчик. Даже про себя, даже много лет спустя, она называла его только «мальчик». Его чужое, иностранное имя, лишь отдалённо напоминая русское «Сашка», было непроизносимо. Проще было – «мальчик». Тем более он почти не говорил.

Как Сашка попал в госпиталь, неизвестно. Рогозина пыталась выяснить у пожилого доктора-немца, которому благоволило «начальство», если не личность мальчика, то хотя бы откуда он, кто родители. Бесполезно.