Текст книги "Как это видел я (СИ)"
Автор книги: ste-darina
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
========== Холодов ==========
Когда я увидел это, мне показалось, я сошёл с ума.
Рогозина плакала.
Навзрыд.
Рыдала, размазывая по щекам тушь вперемешку со слезами, вздрагивала, судорожно сжимала ополовиненный стакан. Почему-то в первый момент мне в глаза бросилось то, что она в блузке – пиджака не было. Я ещё подумал: вот странность. Где же пиджак? Она ведь никогда, кажется, без пиджака не ходила? Видимо, тогда я остолбенел настолько, что мне казалось странным именно отсутствие пиджака. А вовсе не то, что полковник сидит в своём кресле, глотает какое-то коричневое пойло и ревёт – отчаянно, громко, морщась и шмыгая носом.
*
Чего греха таить, я не раз думал о том, плакала ли когда-нибудь Рогозина. Да и не я один. Наверное, каждый из нашей конторы хоть раз ловил себя на этой мысли – странной, скользкой, едва ли не постыдной. Смешно, конечно, но все мы будто всё время ждали от неё какой-то слабости, какого-то чувства, выдавшего бы несовершенство. Мы будто хотели увидеть собственными глазами, когда же и как она сумеет оступится. Но ждали не со злорадством, а со скребущимся, любопытствующим, подленьким страхом – тем самым, что влечёт за запретную черту.
Видимо, такова человеческая природа – нам хотелось знать, даёт сбои эта совершенная машина под названием «Полковник Рогозина».
Да, я не раз думал об этом. Но мне всегда казалось, что она должна плакать по-другому. Благороднее как-то, что ли. Скупо, сдержанно, беззвучно. Как там у классиков?.. Надрывно, без слёз?.. В общем, что-то подобное. Если она и представлялась мне плачущей, то явно не такой, какой я видел её сейчас, – с покрасневшими натёртыми глазами, мокрыми манжетами блузки, которыми она утирала лицо, растрёпанной причёской. Где-то в горле даже мимолётно клокотнуло возмущение – будто меня обманули в ожиданиях и вместо проявившей слабость железной леди подсунули ревущую белугой девчонку.
Я не знаю, когда я успел всё это вспомнить и прокрутить в памяти, – сейчас, когда думаю об этом, вижу только два момента: вот я осоловело пялюсь на неё, стоя в дверях кабинета, а вот – уже валяюсь на полу, и висок неприятно холодит приставленное вплотную дуло. Наверное, все эти мысли – о блузке, о своих думах и о рогозинских слезах – промелькнули в те мгновенья, когда я кинулся к ней и тут же был свален под стол чьим-то метким ударом в спину.
В общем, дальнейшее я наблюдал уже оттуда – из-под стола.
Рогозина продолжала плакать, время от времени отпивая из стакана. Её руки тряслись так, что капли жидкости то и дело попадали ей на брюки. Снизу мне было хорошо видно, как она, едва удерживая стакан кончиками пальцев, расплескала почти четверть себе на колени.
Я довольно долго лежал на полу и смотрел на всё это с каким-то священным, трепетным ужасом, прежде чем понял: это не шутки. Что-то происходит. Что-то дикое, неясное и дурное.
Бинго, Холодов! Рогозина рыдает в своём кабинете, какой-то урод держит её на прицеле, ты сам валяешься на полу с дулом у виска, и лишь спустя пять минут до тебя доходит, что не всё в порядке в вашем королевстве!
Надо что-то делать. Что-то делать. Что? Что?!
Пока я пытаюсь отвлечься от её всхлипов и найти выход, откуда-то сверху и справа раздаётся голос:
– Слишком долго. Быстрее. Иначе они начнут умирать. – Одновременно с этими словами я ощущаю чей-то небрежный пинок. Надо полагать, «они» в первую очередь относится ко мне. Рогозина всхлипывает ещё громче и подносит стакан ко рту, чтобы залпом допить остаток, но закашливается, захлёбывается слезами, и я вижу, как тонкая коричневая струйка стекает по её подбородку.
– Повторяю: либо умираете вы одна, здесь, сейчас и относительно безболезненно, либо все ваши сотрудники, но уже долго и гораздо более изысканно.
Рогозина сглатывает, мотает головой и хрипло выдыхает:
– Оставьте… их в покое. Я сейчас допью.
До меня доходит, что она пьёт яд. Я взбрыкиваю раньше, чем вспоминаю о пистолете у собственного виска. Успеваю дёрнуться по направлению к ней, выкрикнуть что-то вроде «Не пейте, Галиниклвна!..» и отрубаюсь от острой боли в боку.
========== Круглов ==========
Привычки въедаются крепко – так крепко, что я начинаю думать о том, что делаю, уже после того, как вызываю ОМОН.
Да, начало четвёртого – это почти ночь, порядочные люди в это время спят или, по крайней мере, сидят по домам. «Свои в такую погоду дома сидят» – некстати всплывшая в голове фраза. Из «Простоквашино», кажется? Хотя… Может, как раз и кстати. Свои в такую погоду дома, нынче к нам пришли чужие.
Я понимаю это по тяжёлому, маслянисто-спиртовому запаху-таким у нас никогда не пахнет, – по тёмным отпечаткам на натёртом полу. По приглушённым голосам в кабинете Рогозиной.
Я не слишком верю в случайности, совпадения и предначертания, но доверять интуиции к пятидесяти годам научился безоговорочно.
Что-то произошло. И это что-то – вряд ли что-то хорошее.
ОМОН прибудет в считанные минуты, вызов из ФЭС – не рядовое ограбление. Думаю, у меня секунд сорок. Прямо сейчас я должен решить, действовать ли мне по инструкции – поднять тревогу, включить сигнализацию и начать эвакуацию находящихся в здании, – или бежать, сломя голову, в Галкин кабинет и разбираться, что, чёрт возьми, она делает там непонятно с кем в три ночи.
Я теряю секунды. Разрываюсь. Одна половина меня кричит о том, что у полковника могут быть свои дела и секреты, в конце концов, меня тоже можно спросить, зачем я припёрся на службу ночью. Другая половина ревниво шипит, что, может быть, сейчас рядом с ней сидит Селиванов, и они…
Господи, о чём я думаю?! Я же прекрасно понимаю, что что-то случилось, что-то из ряда вон выходящее, и чутьё вопит, что пора бежать, а не то будет поздно. Бежать туда, где слышатся голоса и… И всхлип?..
Этот глухой, негромкий, в сущности, такой простой звук женского всхлипа оглушает меня пудовой дубиной. Лишает дыхания, зрения, мыслей, какой бы то ни было ориентации в пространстве.
Только раз в жизни – один-единственный раз! – я видел, как чуть не плакала Рогозина.
И сейчас это повторялось. Только теперь она не пыталась проглотить слёзы и спрятать мокрые глаза. Теперь она рыдала по-настоящему, всхлипывая, захлёбываясь, так, что я и не помнил, как ворвался в её кабинет.
*
Ненатуральность – это слово описало бы мои впечатления вернее всего.
Холодов – очки набок, на виске кровь, рот приоткрыт – валяется около стола. Трое мужчин в масках со стволами наперевес не спускают взглядов с чего-то, что держит в руках полковник. Сама Рогозина, в заляпанной блузке, трясущимися руками пытается поднести ко рту стакан, на дне которого плескается мутная коричневатая жижа.
Вот тут бы тихонько, пока никто не заметил, уйти подальше, выскочить на крыльцо, встретить ОМОН, поставить на уши начальство… Да только когда я делал что-то так, как велят инструкция и долг? В этом наше основное с Рогозиной различие…
В общем, я рванул внутрь, содрогаясь от её плача. Пусть плачут другие женщины, пусть плачет кто угодно – она плакать не должна. Я убью всякого, кто посмеет…
Додумать я не успеваю – подобно Холодову, оседаю у стола, отметив, правда, что ненатуральность просто зашкаливает: в последнее до отключки мгновение я перехватываю взгляд Рогозиной – абсолютно трезвый, расчётливый и почти спокойный.
И уплывающим сознанием ловлю за хвост запоздалую мысль: а ведь она никогда не позволила бы себе дойти до такого состояния. Всё не то. Всё слишком ненатурально…
========== Тихонов ==========
Только я знал, что всё это значит на самом деле.
Вернее, догадывался.
*
Где-то полгода назад – зимой, кажется… да-да, зимой, холодно было зверски, – я проспал. В кои-то веки заночевал дома и проспал, причём не так, чтобы вскочить, нечёсаным рвануть в метро, бежать до конторы сломя голову и всё-таки влететь в совещательную за секунду до Рогозиной, а совершенно безнадёжно. Когда я продрал глаза, рабочий день давно перевалил за половину. С другой стороны, у нас рабочий день вообще ненормированное понятие. Так что я решил, что лишние четверть часа уже ничего не изменят, и со спокойной совестью отправился на раскопки –полез на антресоли за кашне, купленным лет пять тому назад, правда, ни разу не надёванным.
Кашне было шикарным – полосатое, двойной вязки, тёплое и не колючее. И такое большое, что я в нём буквально утопал, как в подушке. Здорово, блин… В общем, провертелся я с ним, напримерялся, наигрался, даже в зеркало взглянул… А потом у меня ключи за подкладку провалились, пришлось пальто снимать, доставать их… Пока с ними возился, и думать про кашне забыл. Вспомнил, только выбравшись на улицу. Сразу до костей пробрало, и особенно – голое горло. Но возвращаться не хотелось. Плюнул и пошёл мёрзнуть. Подумал: до метро недалеко, а там пара шагов до офиса. Доберусь, не околею.
Не околел. Но простуду подхватил знатную. Или не простуду… Рогозиной лучше знать было – к вечеру именно она укладывала меня на диван в буфете, обмотав пледом, будто личинку. Да ещё горло каким-то платком завязала… Я ей хрипел, чтоб Валя каких-нибудь антибиотиков вколола, а она ни в какую: дескать, ты и так насквозь пропитан кофеином и энергетиками, хватит организм химией травить.
Ох, если б я знал, что ей в голову ударит лечить меня народными средствами, я б лучше дома остался и выговор схлопотал. Или вообще бы ей на глаза в тот день не попадался, обошлось бы как-нибудь. Всегда обходилось.
Ну так вот. До вечера Рогозина ещё молчала – хмыкала только, слушая моё сипение, да чай горячий сама в лабораторию приносила. Зато потом, когда я из-за компа выполз…
Выцепила она меня в коридоре, около одиннадцати – истекая соплями, я плёлся за очередной бадьёй чая. Увела в буфет и в личиночном виде там оставила. А мне, честно говоря, хорошо было – тихо, тепло, никто не трогает, и горло в тепле поменьше саднит. Только блаженствовал я недолго. Рогозина вернулась, и начались муки ада.
Может, у неё материнский инстинкт взыграл, может, крыша поехала – не знаю. В общем, для начала она меня заставила над картошкой сидеть. Просто убойная картина – по соседству с навороченным спектрометром и японским микроскопом последней модели исходила паром алюминиевая кастрюлька (и откуда в ФЭС взялась?) с разварившимися горячими картохами. И меня чуть ли не носом пихали в это пышущее царство, закупорив сверху всё тем же пледом. Я сначала отнекивался, потом брыкался и пытался скинуть плед, но… Но рука у Галины Николаевны тяжёлая, так что ничего у меня не вышло. Жаль, Оксанки не было, я б её на помощь позвал… Правда после того, как, нафыркавшись, я всё-таки повдыхал обжигающего пара, полегчало.
Я сидел посреди лаборатории, ворчал и злобное косился на остывающую картошку, а Рогозина смеялась и вытирала полотенцем моё мокрое лицо.
Потом она отправила меня обратно в буфет, а сама начала колдовать над каким-то отваром.
Я её спросил: что, дел больше никаких нет, что ли? Ну, не так нахально, конечно – да и попробуй-ка снахальничай, когда от голоса одни хрипы остались. А она ответила, что без меня дела всё равно не пойдут.
Я так и не понял, шутила она или всерьёз.
Да и не до раздумий стало, когда она поставила передо мной дымящуюся кружку. Честно говоря, я в тот день уже столько кипятка выпил, что меня от жидкости просто воротило. Но кружка дымилась и пахла корицей, и я уж подумал: ура, кофе со специями!
Рогозина нас редко этим балует – кофейком в смысле, собственноручно сваренным. Кофе всё больше Валя занимается. Ну, или Селиванов, под настроение. А вот Галина Николаевна варит кофе прямо-таки в исключительных случаях. На моей памяти – раз-два-три и обчёлся. Но и кофе у неё…
Короче говоря, я с предвкушением заглянул в кружку… Господи, лучше б не заглядывал. Какое-то мутное варево с плавающими в нём невразумительными частицами.
– Что это, Галина Николаевна? – от отвращения даже голос прорезался.
– Сбор от простуды, – невозмутимо ответила она. – Алтей, мать-и-мачеха, душица и мёд. Пей.
– Не буду!
– Я сказала, пей.
– Нет!
– Иван! Что за детство такое? Не хватало, чтоб я тебя с ложечки поила!
– Не буду я эту бурду! Гадость! Галина Николаевна, вы же врач, лучше антибиотики!
– Вот именно: я врач, и лучше знаю, что лучше! А помимо того, что я врач, я ещё и твой начальник, так что пей!
– Не хочу!
– И ещё старший по званию! – Раздражение в её голосе сменилось усмешкой. – Вань, хватит придуриваться. Поиграли, и ладно. Это очень действенное средство. Да, невкусное, горькое, но ты же не ребёнок!
– Ваччч… – я всё-таки взял кружку и, скроив мину, отхлебнул глоток. И всё по новой.
– Отравить меня хотите!
– Иван!
– Не буду!
Кажется, Рогозина разрывалась: с одной стороны была жутко раздражена, а с другой – по-моему, ей хотелось расхохотаться. Но я-то и вправду не хотел это пить! Я и глоток-то еле осилил – такой вкус, будто туда и хрена добавили!
– Так, Тихонов, ты чего добиваешься? Хочешь слечь, больничный взять? А кто будет делами заниматься? Новый Год на носу, висяков – как шаров на ёлке, а ты на больничный? Не дождёшься! Пей!
Я хрюкнул – это с моим охрипшим горлом непроизвольно вместо смеха вышло.
– Галина Николаевна…
– Всё. Без разговоров! Иначе уволю!
– Угу, без рОзговоров, Рогозина, – я буркнул это себе под нос, но она услышала. В следующую секунду по её лицу я понял, что вот-вот перегну палку. И начал послушно пить. А чего делать-то ещё было?
Алтей этот – дрянь на вкус ещё та. У меня оставалось последнее средство.
– Галина Николаевна, а можно чуть-чуть сахару добавить? Или хотя бы ещё мёду? – жалобно так вышло, тоненько, сипло. Полковник кивнула и отвернулась к шкафу. А я тем временем, как последний хулиган, выплеснул полкружки на диван. По обивке расплылось тёмное пятно, я быстренько прикрыл его краем пледа.
Когда Рогозина снова подошла к столу с баночкой мёда, я с невинными глазами держал кружку у губ и делал вид, что пью.
Она добавила в настой ложку мёда, размешала и поставила баночку на стол. Села рядом со мной – с той стороны, где пятно! – сняла с моей шеи тёплый платок.
– Ну-ка, давай мы с тобой лимфоузлы посмотрим…
Она щупала моё горло – или шею, не знаю я, где там какие миндалины расположены, – а я всё боялся, как бы она мокрого не заметила. Но она, видать, так за день умоталась, что уже ничего, кроме больного меня, и не воспринимала.
– Ну конечно, увеличены… Рот открой… К свету повернись, вот так…
Мне было дико непривычно наблюдать картину «доктор Галина Николаевна», и не наблюдать даже, а участвовать в постановке в качестве пациента. Но вот осмотр был закончен, и я снова остался один на один к жидкой гадостью.
Рогозина всё так же сидела рядом – правда, откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза. А я импровизировал: кашлял, чихал, сморкался, хлюпал носом – и за всем этим потихонечку (ну не зря ж я Тихонов!), капля за каплей, выливал муть под стол. Держал кружку краешками пальцев и, едва наклонял, как тоненькая струйка капала на пол и на колени…
Отвара оставалось уже совсем чуть-чуть, когда я спалился.
Это было ужасно, даже вспоминать не хочется. Одно скажу: прооравшись, Рогозина заварила новую порцию и неусыпно наблюдала за мной, пока я не выпил всё до последней капли. Потом снова запеленала меня в платки и уложила на диван, а дальше я уже не помню. Кажется, я уснул, и во сне видел, как она поёт мне колыбельную.
*
Так что сейчас, глядя, как она плачет, раскачивается и совершенно не по-рогозински хлюпает носом, едва удерживая какой-то стакан, я понимал, что это значит.
Всё просто. Это значит, в стакане находится что-то такое, что её заставляют выпить, но что пить ей совершенно не хочется. Думай, Тихонов, думай. Думай, что ты можешь сделать!
========== Как посмотреть ==========
– Мразь! Мразь!!! Сволочь!
Он ворвался в кабинет. Страх сжимал горло, он не мог заметить, как расширились от ужаса и удивления её глаза.
– Ненавижу вас! Ненавижу!!!
Его взгляд бы страшный, почти нечеловечий. Он бросился к остолбеневшей Рогозиной, едва перешагнув порог. Рванулся к ней, словно желая ударить, опрокинуть, убить. Но всё продолжалось только секунду; через мгновенье Тихонова прижали к столу.
– Кто такой?
– Рогозина, кто это?!
Но её ответа не требовалось. Требовались действия. Иван отвлёк их, дав ей такие нужные секунды. Стакан наклонился, и она почувствовала, как намокли колени.
– Мразь! – ещё раз выкрикнул Иван и затих. Голова гулко стукнулась о столешницу.
– Ну так кто это? – медленно оборачиваясь, спросил мужчина в маске. – Кто вас так ненавидит, Галина Николаевна?
– Я посадила его… Несколько лет назад.
– Как интересно. Я смотрю, вы закончили? – кивая на опустевший стакан, улыбнулся он. – Расскажите, время у нас есть. Перед тем, как уснёте. И хватит уже плакать, в самом деле. Раздражает. Ну, давайте, рассказывайте об этом вашем преступнике.
***
– …Ну, давайте, рассказывайте об этом вашем преступнике.
Рогозина вдохнула, подавив всхлип.
– Это хакер. Взламывал счета крупных промышленных компаний. Крал деньги.
– Большие?
– Да.
Ты видел, как дрожат её руки. Она подняла какую-то бумажку со стола, вцепилась в неё, только чтобы унять дрожь. При этом продолжала говорить, продолжала тянуть время, отвлекая внимание – теперь уже от тебя. Вряд ли им захочется оставить тебя в живых. Как и кого-нибудь в этой комнате.
– И что? Почему делом хакера занималась ФЭС?
Ты не расслышал ответ: кто-то стащил тебя со стола. Постарался расслабить мускулы, повиснуть в чужих руках, как кукла. Пусть думают, ты без сознания. Так выгоднее. Так проще, признался себе через несколько минут; ты не смог бы держать оборону, как делала это Рогозина.
Ты надеялся, она всё поняла и воспользовалась моментом. Ну не приняла же она твой крик всерьёз! Это было лучшее, что ты смог придумать за пару секунд, неожиданность – лучшая попытка отвлечь, не только её, но и ваших врагов. Надеялся, это даст вам больше времени. Угадал.
Это было лучше, чем просто ворваться с воплем и упасть подрубленным, как Андрей или Николай Петрович. Ты только боялся: вдруг она не придумает, что делать дальше.
Галина Николаевна всё говорила; ты не видел её, но по голосу казалось – она задыхается от слёз. Было страшно. Так страшно, что сердце вдруг пропустило удар: а что, если она не успела вылить всё? Что, если она всё-таки выпила это?.. Что, если…
Она заговаривала им зубы. Твоё преступление десятилетней давности обрастало подробностями, которых не было, деталями, о которых ты узнавал только теперь. Она придумывала их на ходу, благословляя, наверное, весь свой огромный опыт криминальных расследований.
Это было так странно – слышать, притворяясь бесчувственным, как она обвиняет тебя в том, чего не было. Как она подыгрывает твоим оскорблениям, говоря, что ты воришка, талантливый бессовестный воришка, и именно поэтому она взяла тебя в ФЭС.
Никаких принципов, говорила она. Он запросто вскроет базы, прочтёт личную переписку, взломает противопожарную систему где угодно, если это потребуется. Подключится к внутренним камерам секретных служб. Для него нет барьеров, никаких. Он бесценен для меня. Он мне отвратителен.
Ты сжимался в своём углу, думая: а ведь так оно и есть. Ты не гнушался ничем, если того требовало дело. Ты лез в самую грязь – с её молчаливого согласия. С её подначки, если на то пошло. Ведь так оно и есть.
А последняя фраза, о том, как ты ей… – проглотил комок в горле; даже в мыслях трудно было это произнести – отвратителен, – тоже правда?..
Она говорила об этом так уверенно. Ты рискнул приоткрыть глаза, на самую малую секунду, посмотреть на неё, пока не начал верить, что она тебя ненавидит…
Галина Николаевна всё так же сидела в своём кресле, облокотившись на стол, как будто успокаиваясь. Как будто ей доставляло наслаждение чернить тебя.
Ты плотно сомкнул глаза. Ты не хотел, чтобы в твоей памяти она осталась такой – сгорбившейся, со злым взглядом узких заплаканных глаз, вцепившейся дрожащими пальцами в мятую страницу ежедневника.
Ты хотел бы не слышать, что она говорит. Но не мог. Не мог не слышать. Не мог не услышать и осторожных шагов в коридоре. Кроме тебя, похоже, никто и не заметил появившихся за стеклянными стенами теней.
***
– Мразь! Мразь!!! Сволочь!
Иван ворвался в кабинет и бросился к начальнице. На секунду – сумасшедшая! – ей показалось, что всё в порядке, он просто огорошен очередным открытием по делу и несётся к ней – показать, посоветоваться, удивить.
– Ненавижу вас! Ненавижу!!!
Ночь вывела нервы на предел. На мгновенье Рогозина испугалась, решив, что это галлюцинация. Иван тянул к ней скрюченные пальцы, озверелый, с тёмными жуткими зрачками. Она не успела среагировать, его оттащили, скрутили, стянули со стола. Она моргнула, глотая воздух. Увидела расплывчатые чужие спины над Тихоновым, бесчувственного Андрея, осевшего у стола Круглова.
Руки сами сделали, что было нужно, не дожидаясь её приказа. По брючине побежали липкие холодные капли. На неё оглянулись – но стакан уже стоял на столе, плечи послушно вздрагивали, а голова работала, работала, работала… Думай, думай, что ты можешь сделать!
– Ну так кто это?
– Я посадила его… Несколько лет назад, – отрешённо произнесла она. Собственные слова эхом отдавались в ушах. – Воришка. Талантливый бессовестный воришка…
Ей хотелось верить, что Иван и вправду отключился. А если он слышит её, то понимает, что она лжёт. Только лжёт, хотя так оно и есть.
Страшно, страшно, тошно.
Как и всегда, когда на кону стояли жизни коллег, её сковало болезненное оцепенение. Она говорила сквозь него. Стараясь не смотреть ни на Холодова, ни на Круглова, ни на Ивана, она непроизвольно думала о них. Зачем они сунулись сюда. Андрей – ладно, ночная смена, пришёл на свою голову проверить, всё ли у ней в порядке. Круглов – с ним бывает, иногда он зачем-то приезжает в Службу ночами. Иван – совершенная загадка. Он словно ухватил ситуацию в один миг, понял, что она пытается сделать, понял, как может ей помочь. Но его взгляд… Страшный, лютый взгляд… Ей и вправду показалось: галлюцинация. А она? Она сама? Для своих сотрудников в эту ночь она тоже казалась галлюцинацией, наверное, ещё более страшной и нереальной. Она так давно не позволяла себе слабостей, что теперь, когда понадобилось разыграть истерику, ей казалось: слёз нет, только глухо натягивается, надрывается что-то внутри. Как всё это выглядит в их глазах? Что они думают?
И поняла: боятся. Даже Амелиной, огрубевшей, надолго ушедшей в себя после того дела о маньяке, едва не чурались. Что говорить о ней!.. О чём подумал Андрей, что, увидев плачущую начальницу, бросился в кабинет, – с его-то комплекцией, оперативным «опытом» и неумением обращаться с простейшим оружием! Он мухи в жизни не тронул… А Коля, вечный ворчливый консерватор, скептик и самый надёжный друг, всегда и всюду становившийся на её защиту? Что вообразил он, заметив, что она не справилась с собой?
Но Тихонов… Зачем она начала рассказывать о нём? Зачем вытащила на свет то, что они давно похоронили, о чём ему старались не напоминать, что он и сам всей душой пытался забыть? С тем же успехом она могла пришить ему любое дело, выдумать причину, почему среди ночи он оказался в ФЭС… Тихонов, дурная бесценная голова, ты помог мне, но что нам делать теперь? Что ты теперь подумаешь обо мне? Неужели не поймёшь? Не поймёшь, как я испугалась…
Против воли полковник поймала своё отражение в стекле. Но вместо того, чтобы ужаснуться, осеклась: за стеной стояли тени в форме.
Кто из ребят успел вызвать ОМОН? Кто в очередной раз стал её спасителем, вытащив из каши, которую она сама заварила?
– Мы можем использовать факсимиле, но…
– Что?
Они говорили ей что-то; она пропустила. Нельзя, нельзя… Держаться становилось слишком трудно.
– В нашем распоряжении полчаса. Галина Николаевна, подпишите эти бумаги.
– Что это?
– Какая разница? Подпишите. У нас есть полчаса. И они могут стать не самыми приятными в вашей жизни. Подпишите.
Она заметила, как зашевелился, приходя в себя, Круглов. Забывшись, полковник привстала. Кто-то положил руки на плечи, настойчиво веля остаться в кресле.
– Не нужно насилия. Можно по-другому. Галина Николаевна…
Теперь ствол угрожал не ей; он смотрел на Тихонова.
– Подпишите. Для вас это уже безразлично.
– Что это?
– Вы упрямы. Глупо. Их трое.
Это резинострельный пистолет, сказала она себе, услышав выстрел. Я поняла это по звуку. Болевые ощущения, остановка противника, но не летальный исход.
– Следующая будет в него, – поведя стволом в сторону майора. – В вас уже незачем.
– Хорошо, – произнесла дрожащим голосом, дрожащими пальцами подхватить бумаги. Расписаться? Пожалуйста. Почему медлят фигуры за стеной? Ванька, Ванька, зачем ты опять подставился?..
Рогозина слышала, как он застонал в углу. Ей показалось: ещё чуть-чуть, и изображать рыдания уже не придётся.
Фигуры за стеной наконец пришли в движение.
«Всё хорошо». Она вспомнила, как Иван сказал ей это – здесь же, в этом же кабинете. Она так же сидела в своём кресле, ещё совсем новом, не потёртом и непривычном, он – на краешке стола. ФЭС только-только официально закрыла первое дело. В буфете ещё стояли бутылки – свидетели первой общей победы. А полковника трясло: что будет дальше? Первое дело, это было их первое дело. Сколько их уже было в её жизни, сколько было погонь, и опасностей, и огня. Но на этот раз она впервые отвечала не за себя, а за всё. Что будет дальше? Первое дело, и его стало достаточно, чтобы утром в тридцать девять лет обнаружить, причёсываясь, седые волосы. А сколько их впереди… Её трясло от страха, и вот тогда-то Тихонов сказал, опустившись перед ней на корточки, осторожно взяв её руки в свои:
– Всё хорошо. Всё будет хорошо, Галина Николаевна. Мы справимся.
И они справлялись. Справились и на этот раз. Просто всё сложнее было держаться, всё бесполезней выдёргивать седые волосы; скоро это станет бесполезным совсем.
– Всё хорошо, – так же шептал ей Иван час спустя. – Всё хорошо, Галина Николаевна…
Но она не верила ему, как не верила его оскорблениям этой ночью, как он сам не верил её сегодняшним слезам и словам.
