Текст книги "Ушел, вернее остался. Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2"

Автор книги: Сборник

 
На грампластиночный прилавок
Выбрасывал Апрелевский завод
Три-пять миньонов как подарок —
Побаловать Высоцким наш народ.
 
 
Они мгновенно разлетались
Среди занявших очередь вчера,
И радиолы надрывались
Из окон хриплым голосом с утра.
 
 
Не прятались слова в квартире,
Аккорды струн на улицу текли
Про «…лягте на пол – три-четыре»,
Про нечисть, скалолазку, корабли…
 
 
И пусть верха из Минкультуры
Репертуар цедили решетом,
Перехитрив надзор цензуры,
Высоцкий заходил к нам в каждый дом.
 
 
Тираж рентгеновских пластинок
«На ребрах» – самиздата высший класс,
От музыки подпольный рынок
Другим Высоцким радовал не раз.
 
 
Здесь волк – сквозь ряд флажков запретный,
Здесь колеи законы – не указ,
Здесь Мао и Большой Каретный,
Тайга, напарник и заглохший МАЗ.
 
 
Пусть записи не очень чисты
И хрипота от этого сильней —
Ведь и аккорды гитариста,
И честный голос Родины моей
 
 
Нес правду в будни человека,
Будил от спячки, от тумана взор,
И песней на стремнине века
Поэт открыл нам жизнь без ширм и шор.
 

 
Под три аккорда на гитаре,
Добавив в голос хрипоту,
Мы в уличном репертуаре
Взрывали ритмом песню ту,
Которая струной срывала
С сердец и нервов пелену,
Нам в души оттепель вплетала
И очень робкую весну.
Мы подражали, пусть неточно,
Высоцкому, его словам,
Ломали ноты, но заочно
Учились правде по стихам.
Под три несложные аккорда,
Добавив в голос хрипоту,
Высоцкого несли народу
Сквозь немоту и глухоту.
 

Альфред Хобер

Первая книга его стихов «От души и для души» увидела свет 22 марта 2002 года в издательстве Марийского полиграфкомби-ната. А в мае 2006 года случилась знаменательная встреча с видным ученым, доктором филологических наук, профессором Марийского государственного университета А. Т. Липатовым. Начался новый период в продвижении и становлении творчества Альфреда Хобера. Целых восемь лет (с 2006 года по июль 2014 года) он ощущал постоянную и взыскательную поддержку Александра Тихоновича Липатова – мудрого ученого и знатока слова русского, русской родниковой речи. Чувства и переживания, которые составляют и определяют главную поэтическую суть, с годами только крепли и становились надежным основанием для поэтического творчества.

 
Волей движемся небесной, всё – лишь волею небес:
На Земле то ад кромешный, то познания прогресс.
Парадокс – не всем понятный, умысел, рождённый злом, —
В мир приходим многократно, исчезаем все потом…
Геродоты. Геростраты. Битвы род людской ведёт.
Наступает час расплаты – и уходит в тьму народ…
И опять текут столетья, вечности опять текут.
Просветления на свете как-то редко настают.
Получает мир сигналы, только к ним почтенья нет,
Погружаемся в провалы, и темнеет белый свет.
И в ошибках, и в проступках у землян всё задран нос.
Жизнь землян настолько хрупка, всё стремится под откос.
Причитаю? Как умею разобраться, в чём здесь суть,
И гляжу, как мир немеет и в каком-то трансе жуть.
Видно, неисповедимы все дороги у землян.
Верные пути – незримы, куролесит истукан.
Мы как мухи в паутине, сил всё меньше, чтоб идти.
На Земле – как на чужбине, нам неведомы пути…
Волей движемся небесной, всё – лишь волею небес.
Избежать как неизбежность, чтоб не жалил душу бес?
 

27 сентября 2020

 
Свой – Бог. Своя – Правда. И Сила – своя.
Народы давно, словно зёрна,
Рассыпаны в Земли, упали в Края,
У каждого дух непокорный.
С далёких времён все идут воевать
С соседом, загадочно бьются,
Чтоб Правду свою ему доказать,
И крови потоки всё льются…
Побоища зреют, как тот виноград,
И гибнут народы-земляне,
И страх забывают и кто виноват,
И снова идут на закланье.
И злостным гримасам не видно конца,
О мире – жидки разговоры.
И разум людей давно без венца —
Угрозы и распри, раздоры.
Когда же?
И кто же мозги просветлит,
Очистит мышленье людское?
Планета как в бездну ужасно летит,
«Содружество» глухо земное…
 

16 октября 2020

 
Коронавирус. COVID-19 таинственно планету прихватил.
И вирусом заставил заниматься серьёзно, не жалея средств и сил.
И что-то человек уже умеет, мир замер в ожидании вакцин.
Ускорить, чтобы двигаться быстрее, никто не может, даже Аладдин.
И тянется тревожно ожиданье, и нервы неожиданно сдают.
Но с пандемией справятся земляне!
Иначе для чего они живут?
 

17 октября 2020

 
И всплеск, волна вторая, коронавирус вновь
Европу накрывает, и в Штатах будь здоров!
Дрожит перед COVID'ом в неясности мир наш,
Рванёт, как Атлантиду, устроит ералаш.
А может быть, иное, как чёрная дыра,
Поглотит всё земное – и кончится игра.
Всё, начинай сначала – ко свету из воды…
Мысль где-то обитала, расплывчаты следы…
 

7 октября 2020

 
Погружаюсь тихонечко в осень,
Дождь стучится ко мне не спеша,
Перепрыгнет порог, переспросит,
Как живёт в этом мире душа.
Некий вирус её донимает.
Человечество наше больно.
Взрывы горы опять сотрясают,
Аж дрожит мелкой рябью окно.
И стучится взволнованно сердце,
И трепещет душа вместе с ним.
Ни обедня, ни тихая месса
Не спасает, коль столько грешим.
Небо грустное смотрит сквозь тучи,
На неумных землян всё глядит:
Испытанием тяжким помучит
И, возможно, людей вразумит.
 

18 октября 2020

Проза

Борис Алексеев

Родился в 1952 г. в Москве.

Окончил МИФИ.

Оставил физику и выучился на художника-иконописца.

Награжден орденами РПЦ преподобного Сергия Радонежского и преподобного Андрея Рублева.

В 2016 г. принят в Союз писателей России.

Лауреат Премии им. Гиляровского и серебряный лауреат Международной литературной премии «Золотое перо Руси» за 2016 г.

Дипломант литературных премий Союза писателей России:

– «Серебряный крест» за 2018 г.;

– «Лучшая книга года» 2016–2018 гг.

Награжден медалью им. И. А. Бунина «За верность отечественной литературе» (Союз писателей России, декабрь 2019 г.).

В 2020 г. присвоено почетное звание «Заслуженный писатель МГО Союза писателей России».

Живет и работает в Москве.

За стареньким письменным столом сидел человек и размашисто писал, выдергивая из пачки все новые и новые листы писчей бумаги. Его стертые «до дыр» карминовые глазницы, скулы, обтянутые бугристой, «нестираной» кожей, и впалые небритые щеки выдавали образ отверженного безумца, если бы не одно но. Этого человека никто не отвергал, и он не безумствовал. Это был известный на всю округу чудак. Милый, безобидный чудак-литератор. Старушки на лавочках шутливо перемигивались и чинно замолкали, когда он появлялся под притолокой подъезда. Напротив, мальчишки, завидев его, веселели и ватагой провожали чудака до булочной и обратно, наперебой выкрикивая: «Дядя Семён, соври что-нибудь!»

Разрешите представить героя нашего рассказа – Семён Гольфстримович Буденок (ударение на «о»). По паспорту Семёну можно было бы дать лет сорок, не больше, но на вид наш герой выглядел гораздо значительнее и старше.

Открутим на башенных часах в городе, где родился Семён, ровно сорок лет назад и полюбуемся, каким статным кудрявым мужчиной явился наш герой в этот мир. А какие он подавал надежды! Впрочем, об этом вряд ли кто-то теперь помнит – прошло столько лет!

Да… Годы застольного труда наклонили его величавый профиль. Известно, когда позвоночник не держит осанку, тело такого человека уплотняется и как бы вжимается само в себя. От сжатия образуются внутренние болезни. Человек старится и начинает жить не по документу. А без документа, сами знаете, что за жизнь!..

Родители Семёна почили рано, оставив сыну квартиру-хрущевку и небольшую денежку в банке. Сын, не умея обустроить никакие дела, вынужден был стать рантье и ежемесячно соскабливать процентные крохи с прощального родительского пирога. Поэтому жил Семён очень скромно, дни напролет занимался сочинительством, находя в том умственное увлечение и сердечное счастье.

Семейным бытом Семён Гольфстримович так и не обзавелся. Девушки, все как одна, хмыкали и отворачивались, когда он пересказывал им очередную законченную под утро повесть о межпланетных путешествиях или загробных приключениях. Правда, с одной девушкой по имени Валя Семён таки дошел до загса, но переступить порог центрального входа с избранницей сердца не удалось. У самого порожка любимая Валя посмотрела ему в глаза, чмокнула в щеку и сказала: «Дальше – без меня!»

Почему она отказалась подавать заявление? Пока они битый час тащились на трамвае от Зацепа к Покровским воротам, он, казалось бы, увлек Валю рассказом о преимуществах взлета с низкого старта.

«Только представь! – говорил он ей. – При старте с низкого горизонта азимут траектории настолько удачно коррелирует с результирующим вектором подъема, что можно выйти за основные рубежи гравитации почти в два раза быстрее, чем обычно. Это же колоссальная экономия топливного ресурса!..»

Отказ Вали так и остался для Семёна загадкой.

Впрочем, как всякий писатель, к неудобствам личной жизни наш герой-отшельник относился вполне философски.

«На любовь и дружбу тоже требуется время», – вздыхал он, перебирая перед литературным полетом личные вещи и фотографии.

Именно отсутствие свободного времени не позволяло Семёну обрести нормальный человеческий быт. Судите сами. Первую половину дня он тратил на вычитывание текста и правку, или, как он называл этот процесс, – предполетную подготовку. Затем наступало время обеда. Можно было не обедать и пойти подарить кому-нибудь цветы. Но Семён не позволял себе даже этого. Если он и отступал от биорекомендаций штатного диетолога (в роли которого, как правило, выступал сам), то только для того, чтобы лишний раз проверить комплектацию бортовых самописцев, «подзарядить вечное перо» или что-нибудь подобное.

Главным своим жизненным назначением Семён считал создание рукописного факсимиле обширного круга задач, которые он решал, беседуя один на один с вечностью. Скрипя под тяжестью замысла, пытаясь преодолеть мерцающую глубину человеческого забвения, он стремился вытолкнуть на поверхность житейского моря ярчайшую морскую звезду, некогда сорвавшуюся с неба. Да, эту пятиконечную беспозвоночную красавицу, этот дивный следок его космического «я» должны наконец увидеть люди! Семён наивно полагал, что там, на поверхности, уже собрались моторные лодки, океанские лайнеры, яхты и вельботы. И на каждом плавсредстве люди, люди, люди – огромное количество людей. Все они с нетерпением ждут грандиозное событие – явление гения из пучины житейской!..

О наивном самообмане дяди Семёна догадывались даже мальчишки и неловко, по-детски, жалели его. Старушки же трындели вслед такое – не приведи бог!

Шло время. Количество исписанных листов росло и уже не умещалось в пухлых пачках на антресоли шкафа. Шкаф стоял неустойчиво, и пачки рукописей часто падали, разлетаясь веером по комнате. Семён забывал нумеровать страницы, поэтому каждый раз после падения одной или нескольких пачек он вынужден был сутками вычитывать разрозненные листы, чтобы восстановить их порядок.

Однажды в дверь постучали.

– Кто там? – не отрывая глаз от рукописи, спросил Семён.

– Скажите, пожалуйста, здесь проживает Семён Гольфстримович? – ответил вопросом на вопрос вежливый мужской голос.

Семён обернулся и направился было к двери, но увидел прямо перед собой незнакомца в черном плаще и коричневой велюровой шляпе.

– Простите, как вы вошли?.. – осведомился наш герой, немного растерявшись.

– Это неважно. Давайте сразу о деле.

Гость оглядел комнату и, не ожидая приглашения, сел в старенькое кресло, с которого только что поднялся Семён. Хозяин, не смея возразить, присел на корточки возле стола и приготовился слушать.

– Скажите, вам не надоело быть посмешищем окрестных мальчишек и героем подъездных пересудов? Короче, я готов приобрести всю вашу писанину и заключить с вами очень выгодный договор на владение всеми будущими произведениями. Понимаете? Все, что вы напишете, – будет принадлежать мне. За это я плачу хорошие деньги!

Г ость достал из нагрудного кармана плаща толстую пачку пятитысячных купюр и небрежно бросил на стол поверх исписанных листов:

– Я нечасто вхожу к людям так запросто. Последний раз, помнится, имел удовольствие заказать реквием одному шалопаю. Я не люблю людей, в них слишком много жалости к себе.

– Тогда почему вы не явились Бродскому? – поинтересовался Семён. – То-то был чудак, похлеще Моцарта!

– Иося? Он сам ко мне пришел! И я впервые увидел человека, любовь которого совершенно очистилась от жалости к самой себе. Мы долго беседовали. Тогда же и сговорились.

– Кто вы?

– Э-э, об этом потом как-нибудь. Ну что, по рукам?

– По рукам!

Когда утихли восторженные вибрации восклицательного знака, Семён ощутил внутренний холодок, скользнувший вслед принятому решению от правого плеча к пальцам ладони. Незнакомец исчез, исчезли и все пачки рукописей с антресоли шкафа.

«Может, оно и к лучшему», – подумал Семён.

На пустом столе лежала вызывающе толстая пачка ассигнаций. Он дотронулся до верхней купюры. Приятное скольжение человеческой кожи по лощеной поверхности новенького денежного знака заставило его призадуматься.

«И что же теперь, – спросил он сам себя, – выходит, я продан?..»

Сочинитель прогнал неприятную мысль, сел за стол и попытался что-то писать. Но на первой же букве вечное перо скользнуло между пальцами, издало жалобный писк и разломилось надвое.

«Ре-еквием!» – ворвался в комнату крик потревоженной птицы. Пламя свечи метнулось и погасло. К потолку от фитиля потянулся, приплясывая на сквозняке, сизый дымок.

Семён встал, подошел к окну и посмотрел во двор. На сухой ветке единственного нераспустившегося дерева сидел огромный черный ворон и коричневым клювом чистил крыло, хмуро поглядывая по сторонам.

И снится Дарвину сон.

Он, большая, начиненная остриями рыба, просыпается среди зарослей гигантского камыша и медленно, шевеля боковыми плавниками, начинает движение с мелководья в зеленую глубину лагуны.

Он долго спал. Его желудок переварил все до последнего катышка от вчерашней охоты. То была охота! Вязкая серебристая гадина ускользала в розовую тину глинистого травертина и одновременно пыталась алмазной пилочкой зубов надкусить Дарвину трахею между передними плавниками. Ему все же удалось обхватить железной пастью чуть ниже головы этого мерзкого угря, сжать челюсти и тем завершить долгую и изнурительную работу. Вкуснятину пришлось караулить несколько лун, пока не наступил благоприятный момент схватки.

Так думал Дарвин, впрочем, не думал, а скорее ощущал причинно-следственную связь с прошлым, которая, как первая натуральная эманация, досталась ему в наследство от океанических прародителей.

Зеленая муть лагуны в этот ранний час была еще пуста. Простейшие микроорганизмы копошились возле куска хряща, недоеденного кем-то с вечера.

«Интересно, кто его спугнул?» – подумал Дарвин и поймал себя на мысли, что рассуждает. Раньше он никогда не задавал себе никаких вопросов, а просто убивал и ел. Он совершал все действия рефлекторно потому, что анализировать происходящее ему было просто нечем! Теперь же, с появлением вариативного аппарата, он мог предвидеть свои действия, и это давало ему определенную свободу в выборе манеры охоты.

Где-то там, наверху, за кромкой жизни и смерти, уже встало солнце и осветило зеленую глубину лагуны. Дарвин почувствовал, как натянулся у него внутри под позвоночником простейший желудочно-кишечный тракт, сообщая на уровне бессознательного, что пора прекратить это аналитическое ничегонеделание и начать реально охотиться.

«Да, материя первична!» – напоследок сделал открытие Дарвин, раскрыл боковые плавники и устремился на глубину, где вчера приметил неказистого рачка, которым несложно было бы поживиться…

Анатолий Анатольев

Родился 22.10.1943 в г. Уссурийске. Доктор технических наук, профессор, завкафедрой теоретической и прикладной физики Новосибирского государственного аграрного университета. Заслуженный работник высшей школы РФ.

Член Союза журналистов РФ, член Интернационального Союза писателей.

Издал более 20 книг рассказов, поэм и стихов, повесть и роман.

Мы сидели вечером у костра на берегу озера. Исходив на вечерней зорьке не один километр по переувлажненным камышовым зарослям и нагулявши досыта собак, после ужина не хотели еще спать, но и что-то требующее усилий выполнять уже не было сил. Насытившись и напившись крепкого горячего чая, мы рассказывали анекдоты, были, истории… Рассказы были по-своему интересны и примечательны, а мы – рассказчики и слушатели, по-разному одаренные артистизмом и способностью передавать услышанное или пережитое, – старались в спокойной и доступной манере, с выражением преподнести версию своего или чужого жизнеописания.

Как-то незаметно тема рассказов приобрела направленность «судьба, рок, неизбежность». Все истории, выдаваемые нами одна за другой, строились вокруг освещения именно этого непонятного для человека явления – безысходности судьбы и невозможности предотвратить ее тайное, но властное действо… Один из рассказов потряс нас до глубины души. Поведал его нам Николай Васильевич, ветеран войны, крепкий еще дед, мудрый и весьма уважаемый в нашей компании человек.

А случилось с ним это все сразу же после войны. В ту пору он, молодой боевой офицер, возвращался с фронта домой. Родители у него жили в деревне, и он на перекладных постепенно, шаг за шагом, проходя за день по грязной, разбухшей после дождя дороге по двадцать пять – тридцать километров, неуклонно приближался к заветной цели.

Ночь застала его в деревне, что была за семнадцать километров от родного села Лебяжьего. Делать было нечего – надо проситься на ночлег, и он постучался в самый первый дом, что находился у леса на краю села. Вышел хозяин и спросил:

– Что надо, кого там носит в темень?

– Хозяин, пусти переночевать. С фронта иду, возвращаюсь в Лебяжье.

– А чей будешь?

– Да я ж Василия Соловьева сын, сельского плотника. Колька я!

– А… Видишь ли, Колька, не могу я пустить тебя на ночлег, роженица у меня дома. Плохо ей что-то, бредит все да кричит. А повитуха наша, Аксинья, в сорок четвертом Богу душу отдала, вот и не знаю, как бы и моя благоверная из-за этих родов не окочурилась. Сам понимаешь, какой уж тут будет тебе сон. Иди вон лучше через два дома к Афанасьевым – у них спокойнее.

– Да нет, дядя Семён, я вас узнал, пустите к себе, мне где-нибудь в уголке на полу прикорнуть, а то уж сильно устал по грязюке топать. А если что, то, может быть, я помогу чем. За годы войны всего понавидался, так что и за повитуху могу сойти…

Эти слова произвели должное впечатление на хозяина, и он, сообразив, что лучшего помощника ему во всей деревне не сыскать, отступил, приглашая в гости…

В доме было тепло и чисто. В углу, около печи, стояла огромная кровать, на которой лежала, постанывая, жена Семёна. На печи виднелись три детские головки, и все девичьи.

«Вот бракодел, Семён-то, – подумал Николай. – Вот родится еще девка! Ну и будет мужику тоска. Некому подсобить отцу. Это плохо. То ли дело мой батяня – пятерых парней настрогал и двух дочек состряпал… Да, жизнь, жизнь… Кому как повезет…»

Попили чаю. Семён расстелил в переднем углу старый тулуп для гостя, притушил немного керосинку и лег на свое место. Сон к Николаю пришел вмиг. Он провалился сперва в какой-то сад, потом виделся ему родной дом в его селе. Вот Зойка, соседская красавица, что-то шепчет ему на ухо, а он не может разобрать что…

Проснулся он от жалобного крика жены Семёна.

– Ой, помираю, ой, Сень, спаси меня!.. Ой, боже ты мой, как больно!.. Что же это такое со мной? Уж и не первый раз, а так больно, что сил никаких нет… Точно умру сейчас.

Семён бегал вокруг, не зная, с какой стороны подступиться, и тоже причитал что-то невразумительное, перемежая матами.

Быстро вскочив, Николай, как на войне, стал отдавать Семёну указания:

– Так, не ори, как баба, давай пару простыней чистых… Готовь воду горячую… Клеенка есть? Тащи сюда… Так, хорошо… А ты, Маша, не волнуйся, все будет хорошо, что тебе, впервой, что ли? Сейчас мы все справим самым лучшим образом, на войне и не в такие переделки попадали.

Спокойный, уверенный голос Соловьева-младшего подействовал на Марию лучше любого лекарства, и она, как уже это было не раз, взяв себя в руки, вспомнила, что и как надо делать в этом случае…

Спустя полчаса на свет появился маленький продолжатель Семёнова рода, крепкий на вид и вполне здоровый мальчик. Семён с Николаем сделали все, что необходимо в этих случаях, обмыли, запеленали малыша и уложили рядом со счастливой мамашей…

Семён весь сиял:

– Ну, Колька, быть тебе крестным. Спас мне жену и сына принял. Вот молодец, язви тебя. Ну не иначе как Бог послал мне тебя в этот трудный час. В вечном долгу я перед тобой…

– Да что ты, дядя Семён. Ладно уж, слава богу, что все обошлось.

– Нет-нет, друг. Давай-ка обмоем по чарочке такое событие. Сын у меня! Да ты понимаешь, что я пятнадцать лет ждал этого часа? Нет-нет, шалишь, не укладывайся. Давай сперва по чарочке, а потом и поспим.

Они сели за стол. Семён налил самогонки, чокнулись и выпили за сына, за радость, за продолжение рода. Когда прикончили бутылку и Семён хотел достать еще одну, Николай категорически отказался:

– Все, хватит. А то мне еще с утра шлепать да шлепать, грязь месить. Надо пораньше встать и выйти в дорогу.

На этом и договорились.

И опять Семён убавил огонек в керосинке, и опять они разошлись и улеглись по своим местам. И вновь сон наступил быстро и всеохватно. И снились ему какие-то дороги, дороги, дороги… И шагал он по ним неизвестно куда… Но вот наступила темень, и он видит себя около дома дяди Семёна и просит его впустить на ночлег, а тот ему отказывает. Но он уговаривает, и хозяин соглашается… Видения его идут одно за другим, красочные и отчетливые: вот он пьет чай, вот он уже спит, просыпается от крика и видит растерянного Семёна, что-то говорит ему и его жене, принимает ребенка…

Вот они пьют самогонку с Семёном, прославляя Бога и случай, который помог справиться с надвигавшейся на них бедой. Вот Семён целует его и укладывает спать…

Как в кино, мелькают картины одна за другой: и видит Николай подрастающего крестника – Сашку – мальчуганом лет пяти-шести, вот он уже школьник, а это уже юноша, ухлестывающий за девчонками… А вот какое-то торжество, и во главе стола сидит Сашка в черном «шивьетовом» костюме при галстуке, стройный, красивый и нарядный.

Так это ж день рождения – ему семнадцать лет. Вот оно, оказывается, что за торжество.

Но дальше происходит что-то невообразимое. Сашка выпивает рюмку водки и бежит во двор к колодцу, переваливается через край – и «буль»… И нет больше продолжателя Семёнова рода… Дальше плачи, вопли, стоны, причитания и… рассвет.

Проснулся Николай со странным и тревожным чувством. Светло. Он быстро, по-военному, собрался. Зашевелился Семён, проснулась Марья. Поблагодарив за ночлег и пообещав наведываться к ним, Николай быстро вышел из избы и зашагал в сторону родного дома.

Пролетело несколько месяцев. Николай навестил своего крестника и его родителей, которые были безмерно рады и принимали его как самого дорогого гостя. Он же, в свою очередь, привез гостинцы и игрушки для малыша. Так завязалась долгая и прочная дружба. Но о своем страшном сне Николай никогда и ни с кем не делился, носил в себе эту тайну. Иногда он забывал о ней и порой думал, что это сновидение такое же, как и все остальные. Но что-то внутри все-таки мучило его из-за этого сна, и он часто задавал себе вопросы: «Неужели этот зловещий сон станет явью? Неужели будет так, как я отчетливо видел это в ту послевоенную ночь? Неужели нельзя предотвратить или как-то изменить судьбу? Неужто рок сильнее человека, сильнее нас? Где же выход? Как же быть и что же делать?»

Прошло несколько лет. Николай Васильевич стал председателем колхоза в Лебяжьем, женился и обзавелся детьми. Приходилось много работать, много ездить, но своего крестника он никогда не забывал. Хоть на минутку, да заскочит проведать и что-нибудь передать… И Сашка, в свою очередь, очень привязался к Николаю Васильевичу, радовался встречам с ним, любил поспрашивать, поговорить, посидеть у крестного на коленях. Николай Васильевич всегда привозил ему что-нибудь интересное и вкусненькое: то пистолет, то машинку, то конфеты…

Прошло еще несколько лет, и Саша превратился в складного юношу, немного долговязого, но вполне симпатичного и любознательного. Наблюдая за ним, Николай Васильевич не отмечал каких-либо отклонений или особенностей в его характере. Приближалось лето шестьдесят второго.

Как-то за месяц до дня рождения заехав к крестнику, Соловьев спросил его:

– Сань, а Сань, что тебе подарить на день рождения?

Ответ взволновал его до слез:

– Крестный, а крестный, подари мне черный костюм и галстук красный. Ничего больше другого не хочу. Отцу говорил, но он и слышать не хочет, мол, нет в сельмаге – и баста. А я так мечтаю хоть раз в жизни красиво одеться… Ты же в город часто ездишь, ну очень прошу тебя… Я всю жизнь буду благодарен тебе…

– Хорошо, сынок, я постараюсь.

Возвращался к себе в Лебяжье Николай Васильевич сам не свой. Он несколько раз останавливал «Победу», выходил, стоял, раздумывал… Но что-либо радикальное и определенное для снятия надвигающейся беды придумать не мог. Ну, допустим, он увезет его к себе, в Лебяжье… А тот пойдет купаться или с кем подерется. Вот тебе и будет сон в руку.

«Нет, увозить Сашку к себе не стоит. Чуть что случится, и буду я вечно нести этот крест, да еще Семён с Марьей будут на меня в обиде – увез на погибель. Нет-нет, это не пойдет. Но что же делать, где выход?»

Он долго мучился, не зная, что предпринять. Советоваться тоже ни с кем не хотелось: подумают, что председатель совсем с ума сошел – стал верить снам и бабушкиным сказкам. Ситуация была не из простых… Так в раздумьях прошло несколько дней, и, как всегда, решение пришло само собой, простое и оригинальное: «Пусть крестный живет как живет, а в день рождения попрошу Семёна закрыть колодец и завязать чем-нибудь. Вот и будет все нормально». На этом и порешил сам для себя Николай Васильевич.

Быстро промчались в делах и заботах летние дни. Вот и настал этот знаменательный день семнадцатилетия Александра. Николай Васильевич вручил ему черный костюм и бордовый в полоску галстук. Радости Сашкиной не было предела. Ему не терпелось примерить обновку, что он вскоре и сделал. Мария, увидев сына нарядным и как-то сразу же возмужавшим, расплакалась, запричитала… Потом давай целовать сперва Сашку, затем Николая Васильевича за подарок, за ту помощь, что оказал он им семнадцать лет назад…

Кое-как отделавшись от ее объятий, Соловьев отозвал Семёна во двор и попросил завязать колодец на случай, если кто перепьет…

Вот и началось торжество. За столом в основном молодежь, одноклассники и друзья Сашины, да родственники. Один за другим поднимали бокалы: за именинника, за крестного, за друзей, за подруг… Николай Васильевич наблюдал за Сашей почти неотрывно. А тот на глазах менялся, что-то ему было не по себе, что-то его тяготило, давило и мучило. Раза два он порывался встать и выйти из-за стола, но мать спокойно его усаживала, и он опять на некоторое время оставался на месте. Внешне он был даже улыбчив, но в глазах присутствовала какая-то неизгладимая печаль, какое-то отрешение. Некоторые слова и шутки не доходили до него.

– Ну что, пижон, не слушаешь совсем нас? Возгордился? Шибко красивый костюм тебе крестный подарил да галстук нацепил, – беззлобно проговорил Семён, обращаясь к сыну. – Ну скажи хоть пару ласковых слов, мы ж тебе счастья желаем, а ты не ответствуешь. Встань, встань, скажи словечко и матери, и крестному.

– Да что мне говорить? Спасибо всем. Вот и все, что еще?

– Ну и на том будет, – опрокинув стакан, сказал Семён. – Только вот ты что-то неулыбчивый, это плохо.

Стол гудел. Кто-то запел «Рябинушку», и понеслась песня. Пели почти все, а уж припев повторяли с особым усердием.

Хоть порой и невпопад, но песню довели до конца. Потом спели «Россию» и «Соловьев»…

Ветераны утирали слезы после слов: «Пусть солдаты немного поспят». Каждый вспоминал свое – свое пережитое и невозвратимое.

Часам к девяти вечера, когда уже напелись и наплясались вдоволь, когда уже перешли к чаю, Саша вдруг быстро выскочил из-за стола и побежал во двор. Это было сделано так быстро и неожиданно, а лицо было так искажено, что почти все бросились за ним, побоявшись, что он сядет на мотоцикл и, не дай бог, чего произойдет. Каково же было удивление, когда увидели все, что Александр побежал в противоположную от гаража сторону – к колодцу… Николай Васильевич даже улыбнулся: как хорошо, что заставил Семёна завязать колодец.

Саша обежал колодец, попробовал порвать закрывавший его брезент, но тот ему не поддался. Тогда он распростер руки над колодцем и вдруг рухнул как подкошенный на брезент… Его оттащили домой – он был мертв… Сердце разорвалось от какой-то неведомой, нечеловеческой силы, которая забрала душу семнадцатилетнего паренька…

Николай Васильевич, не простившись, уехал к себе в Лебяжье. Ночь он провел без сна, а к утру в забытьи, в полудреме ему мерещился Сашка, который с небесных высот благодарил его за черный костюм и просил прощения за боль и причиненные страдания…