Текст книги "Между нами"

Автор книги: Сборник

 
Все круги разойдутся. Спокойной рукой
Ты поводишь по глади морской. И тоской
Сыт по горло и радостью сыт.
Только громче чеканят в прихожей часы,
И глядят с пониманьем дворовые псы…
Ты остыл. Ты устал. Ты покинут.
 
 
Но затем что-то явится дрожью во сне,
Черновым силуэтом, дырою в десне…
В белый снег, прочь из дома, съедая нутро,
В побледневшее утро, в порывы ветров,
В ледяное гуденье вагонов метро
Бросишь тело, как камень в витрину.
 
 
От ночных сновидений останется дым.
На заправочной станции найден. Седым.
Повторяющим, точно молитву в беде:
«Только белая пена на быстрой воде,
Только белая пена на быстрой воде…»
Все круги разойдутся. И сгинут.
 

 
Это старый рыбак. Он выходит из дома в ночь,
Закрывая входную дверь до безумия тихо,
Чтобы не потревожить с трудом засыпающих дочь
И седую жену. И для этих двоих он
Завтра утром домой принесет карасей и себя,
Занесенного пылью, усталого, полуживого,
Но ужасно счастливого, будто веслом загребал
Из реки наилучшее, чистое, самое верное слово.
У него есть река, дым над заводью, белый туман,
Соловьиная музыка лески с танцами поплавка,
Недосмотренный сон, черным хлебом
набитый карман,
Предрассветное солнце, ползущее сквозь облака.
А река так ждала рыбака, что течет вся к нему,
Светлячков любопытная стая скопилась у ног,
И рыбак, напевая мотивчик, знакомый ему одному,
Даже не замечает, как дергается поплавок.
 

Ольга Василевская

 
Сырая полночь,
помесь сна и снега.
Звенит зима в ознобе потепленья.
Не отпускает в сотый раз, и бегать
По кругу я устала сонной тенью.
 
 
Тот круг был ярко-синими цветами,
Закатом майским,
летнею прохладой.
Мне нынче лишь читать о Мандельштаме
Да размышлять,
что мне нигде не рады.
 
 
Засыпана тропа песком, и даже
Стихи уснули там, где снится проза.
Никто не замечает той пропажи,
Которая найдется синей розой.
 
 
И брызнет соком спелой земляники,
И слово, хоть одно,
да не по делу.
Зима пройдет, как странные улики,
Оставит метки черного на белом.
 
 
И я тебя однажды не узнаю,
А может, и себя в весеннем гриме.
Из января меня не отпускает.
Когда отпустит, станем мы другими.
 

 
А у меня даже летом строка тяжела.
Черное кружево крон да луны стрела.
Знойный песок на губах да чужие цветы.
Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты.
 
 
Дом на окраине ягодным чаем пропах.
Выпить березовый сок или в трех соснах
Быть, ожидая, когда мне укажут путь.
То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть.
 
 
Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит».
Если подумать, почти ничего не болит.
Только стихи очень смутно, серебряный век.
Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег.
 
 
Чей бы я след ни искала, найду к утру.
Словно благая, молчу на чужом пиру.
Мне быть последней, кому еще снится покой,
Чтобы писать и о нем тяжелой строкой.
 

 
За высоким забором растут цветы.
Жизнь чужая – подсветка из-под дверей.
Я давно поняла уже: мне кранты.
Зря я синюю полночь звала своей.
 
 
Возомнила себя кем-то вроде луны,
Мол, и я освещаю кому-то путь.
А чужие усмешки почти не важны.
Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть.
 
 
А теперь не свалиться бы с той высоты.
Все проходит. Вон даже часы идут.
За высоким забором растут цветы,
По мою ль они душу, скажи, растут?
 
 
Утром будет судачить портовая шваль
О безумной в ночи, будто нет больше тем.
Увези меня морем в такую даль,
Чтоб забыла цветы за забором тем.
 

 
Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану.
Над крышами воздух апрельский пропах дождем.
Не вспомню ни осени стылой открытую рану,
Ни зимнее утро и собственный вздох «подождем…».
 
 
Не бойся ни солнца-прожектора, ни отражений
В кривых зеркалах подземки, ни сосен чужих.
Не камнем на дно,
не синицей в ладонях-мишенях —
Лети журавлем в предрассветье, где воздух затих.
 
 
Не будет грозы, и трава станет звонко-пахучей.
Птенцы твои к Солнцу взлетят, как пытались и мы.
Окрасит окраины утренний розовый лучик,
Разбудит дрожащие стекла-осколки зимы.
 
 
Они распахнутся, а я в сотый раз пожалею,
Горяч шоколад, да прохлада опять внутри.
А мне говорили, что я отпускать не умею.
Лети. На минуту присядь.
Все, что помнишь, сотри.
 

 
Сколько еще фиолетовых тех февралей
Вздрагивать будет рассвет на ресницах,
как выстрел?
Сколько еще будет боль и твоей, и моей?
Будто бы пьяный художник ворованной кистью
Мажет нам сны фиолетовым, пьет горький чай,
Солнечный воздух глотает с кристаллами снега.
Этот февраль, словно шуба с чужого плеча.
В ней – только девять кругов от себя быстрым бегом.
Сколько еще натыкаться во тьме на слова,
Те, что в сердцах наших спят под неместным
наркозом?
Только шесть букв, и закончится эта глава,
Что мы сожгли незаметно, глумясь над морозом.
В лужах застывших еще отражается свет
Сонного солнца, как минус столетье, похоже.
Я разучусь различать фиолетовый цвет,
Только бы сердце твое так не билось тревожно.
 

 
А хлебом насущным ты станешь уже потом,
Когда осенит нас октябрь золотым крылом,
Когда все значенья слова поменяют влет,
А слезы той осени вдруг превратятся в лед.
А там подо льдом будет много взрывчатки слов,
В седом монитора сиянье – тоски улов.
Как в омут бросать нам соцветья сухих. Как дела?
Костры разводить, чтобы вспомнить, куда я шла.
И стоит теперь-то стихов городить огород,
Когда наши реки забвенья-молчанья мы вброд
Давно одолели, и мнится, что все же не зря,
Роднит до сих пор нас тот день золотой октября,
Где черная с белой встречается полосой,
Где в карих глазах у судьбы мы искали покой,
Которую осень я пью этот день вновь любя,
Но жаль иногда, что тогда я не знала тебя.
 

 
И эта эпоха осыплется горсточкой звезд,
Стеклянных, бумажных,
как будто для самых последних
Желаний, к примеру,
чтоб вырос над пропастью мост.
Стихи перестанут стучаться, как злые соседи.
 
 
Рассветы наполнятся разумом чуткого сна,
Ты станешь застывшею каплей в чужом фотоснимке.
Как будто – не осень, и будет ли дальше весна
С нездешней сиренью и небом,
как две половинки.
 
 
Мы сменим пароли, звонки и значенья пустот,
Поделены тайны меж теми, кому параллельно.
А может, все будет мучительно наоборот —
Московский сентябрь, догорающий в окнах кофейни,
 
 
Блаженные тучи на крышах,
где мир не чужой,
Где миг обожжет и польется стихами мне в чашку.
Но август подкрался всего лишь транзитной грозой.
И звезд не видать,
лишь повсюду осколко-бумажки.
 

 
Все пляжи расчерчены на квадраты,
Все мысли за нас уже кто-то думал.
Ни в счастье твоем я не виновата,
Ни в том, что осталась цветком неразумным,
 
 
Обрезанным кадром, стихами вприпрыжку,
Неузнанной узницей, даже без грима.
Лишь галька шуршит под спасательной вышкой,
Чужие закаты так зорки и зримы.
 
 
Еще невиновна я в том, что молчанья
Бывает шесть видов, и ты номер третий.
И в каждой избушке – свой треснутый чайник,
Свой город-магнитик, где сонные дети.
 
 
Я тоже умею быть плюшево-снежной,
Сворачивать горы бесшумно, но быстро.
Читать гороскопы, встречать по одежде,
Знать все, кроме истины горькой, лучистой.
 
 
Вина не доказана, где-то у моря
В далеком году над предутренним Сочи
Жила моя тень, в ней ни счастья, ни горя.
А нынче – твоя. И мои многоточья…
 

Ольга Еремкина

С. Е. Васильеву

 
И течет, течет река,
И плывут, плывут века,
И никто не понимает,
Как печаль моя горька.
 

С. Е. Васильев

 
Сквозь ворс полумглы рассыпается морось
И жмется к подснежникам крокусов длань…
Здесь лошадь моя позабыла про скорость,
В камине давно догорела зола.
 
 
Иду сквозь века… сквозь дубравы и грезы…
Ольха так тиха, так величествен вяз.
Печаль не горька, но горьки ее слезы,
А розы стиха расцветают лишь раз.
 

 
Непроницаемая, колокольная,
Покоем данная мне тишина.
Как ты, любимая, ныне покойная,
С родимой матушкой или одна?
 
 
Прости, что вместо прощания
Бездонная, полыннодрогнувшая суета,
Ты, как река под горою, покорная
Была. А впредь разлилась на лета…
 
 
Теперь и ты, где над стланью несорванных
Златых левкоев полощется свет…
Найди приют меж подснежников мраморных
И улыбнись нежным ветром в ответ.
 

 
В матовом блеске холодного солнца,
В хрупкой руке зажимая ключи,
Сквозь запотевшую дымку оконца
Осень кричит!
 

Товарищу Маяковскому

 
В тубы[4]4
  Тубы – духовой инструмент самого низкого регистра.


[Закрыть] разбуженных труб,
В башен овальные выи
Солнца оранжевый зуб
Впился. Я на мостовые
Душ проходящих смотрю,
Лужа – смуглянка – смеется.
Ветер, влюбленный в зарю,
Румбой танцующей льется.
 

 
Здравствуйте, Бобби Макферрин,
Ветер – воздушный веер —
странной меня принес.
В лотос укутан голос,
Где мой Тотошка, пес?!
 
 
Там, где нет ураганов,
Где на восходе рано
Прыгает резво лев,
Лей, милый Бобби, лей!
 
 
С чайной случайной ложки
Медом в мои ладошки
Импровизаций плес.
 

 
Барабан машинки стиральной,
Как по чертовому колесу,
Прокатил горе-флешку, странно…
Лучше б я родилась в лесу!
 
 
Я намедни ее искала,
Был записан на ней весь мир,
Но машинка ее сломала.
– Здравствуй, друг мой несчастный, Лир!
 

Лючии, любимой дочери

Джеймса Джойса

 
Две скрипки, фортепьяно, альт и вновь виолончель,
Танцуй, Лючия дикая, танцуй, мой менестрель!
Рассказчик, шут и фокусник, схоласт-эквилибрист,
Танцуй, Лючия дикая, взлетай мой белый лист!
 

 
Спиричуэлы поют воробьи,
А небо снова, как белый мел.
Лишь светотени смычок меж рябин,
Услышав госпел ветров, онемел.
 
 
Трава права – этот воздух из нот,
В глиссандо строк окунулся мой блюз.
Лишь леди Франклин достигнув высот,
Я леди Хьюстон в себе полюблю.
 

 
Чего боятся господа…
Рабочих бунтов
Иль правды и голода?!
 
 
А лучше бы власти
Боялись и блюда
Из сахарного променада!
 

 
Увлек Вордсворт
В водоворот…
Декарт увлек
В акрополь Сартра.
Луис Мелендес в натюрморт
Влюбил, как воздух над Монмартром.
Но я его еще, увы,
Увы, еще не ощутила.
 
 
А мне в горсти бы флер травы
Хотя бы… и найдутся силы
Увлечь в темницы томный тлен
В ручьи Касталии[5]5
  Касталия – источник, посвященный Аполлону и музам на Парнасе, пенившийся у подошвы Гиампейской скалы, водами которого пользовались пифийские пилигримы для очищения себя, прежде чем войти в Дельфийский храм.


[Закрыть] прекрасной
Граненых строк безбрежный плен,
Где Клод Лоррен и россыпь красок…
 

 
Шорох камелии,
Сад Йокогама.
Холод избы,
Фортепьянная мама.
Перечитать бы
Сейчас Мандельштама
И вознестись
Над сливовою мглой!
 

 
Перламутр опала
Сквозь свинцовые шпалы
Пропускает устало
Свет рассеянный.
 
 
Скоро, милая мама,
Я, как Васко да Гама,
Через Африку прямо —
И до севера!
 

 
Ни сребреников, ни карьер
Мне не нужно. Отныне и в вечность,
Стынет море под сенью галер!
А перо к ним плывет навстречу…
 

 
Хрупкую-хрупкую мысль, как спичка,
Хлесткая-хлесткая гасит вода,
Чиркнув… чирикает слабая птичка,
Тонут в невидимых волнах года.
 

 
Но как свежа она, печать сырой газеты,
Беру рукой ее, озябшей от дождя…
Душа чернил течет, моя дала обеты,
Быть может, станет водяной чуть погодя…
 

 
Я ли, ни я? Торжествует Мария!
Лес – отголоски мерцания нот,
Дух – лишь сосуд светотени зари, я
В кроткой тоске покидаю свой грот…
 

 
Расстаюсь ли я с тучами
Или с солнца лучом…
Только совестью мучима
И сумой за плечом.
 

 
Ланиты лунного света – не сон,
А дрожь души никому не показывай!
Нить Ариадны меня с тобой связывает,
Лаская строчек отсроченных звон.
 

Ольга Смелянская

 
Вот тебе, девочка, имя, и вот твой крест.
Вот и ключей от всего, что на свете, связка.
Кто-то не выдаст, а кто-то авось не съест,
Так что – иди… И запомни, она – не сказка.
Даром не стелет под ноги шелковый путь.
Заново вряд ли позволит прочесть молитвы.
Утром царица, а к ночи – придворный шут.
И без соломки то место, где карта бита.
Каждое слово – используют против. И
Выйдешь сухой, только если угадан ключик…
Камень на шею. Улыбку. Давай, плыви!
Дальше страшней, но она ко всему приучит…
 
 
Так что, родная, дамоклов всегда висит —
Помни об этом, а все остальное – блажь.
Вот тебе, девочка, имя и крест. Неси!
Ну, а ключи здесь, на выходе после сдашь!..
 

 
Я давно перестала считать ступеньки
И читать в обратную сторону вывески.
Стала прятать сединки свои. Коленки
Перестала мазать зеленкой. Не вырасти
В вышину. В ширину бы теперь не двинуть.
И пускай теперь тяжело мне для каждого
Без прелюдий заветное слово вынуть
И в доверии только листы бумажные,
Я упорно несу себя вкруг, по стрелочкам,
Становясь постепенно нервною, злой натурою.