Текст книги "«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях"
Автор книги: Сборник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Во все это время наша 2-я легкая рота все еще стояла сложа руки под визгом ядер и с завистью смотрела, когда проходила мимо нас в бой батарейная рота графа Аракчеева. Я подбежал к Таубе, он протянул мне руку с висящей на ней моей саблей. Через час проследовал возле моего флангового 12-го орудия гвардейский Финляндский полк, шедший тоже в бой, и я встретил тут поручика князя Ухтомского, моего двоюродного брата. Мы обнялись с ним, и только что его взвод миновал меня, как упал к моим ногам один из его егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано все лицо и лобовая кость и он в конвульсиях хватался за головной мозг. «Не прикажете ли приколоть?» – сказал мне стоявший возле меня бомбардир. «Вынесите его в кустарник, ребята», – ответил я.
Вскоре более грустная картина представилась мне. Приближалась к нам небольшая группа, поддерживая полунесомого, но касавшегося одной ногой земли генерала… И кто же был это? Тот, которым доселе почти сверхъестественно держался наш левый фланг, – Багратион!.. А мы все еще с орудиями на передках стояли сложа руки! Трудно выразить грусть, поразившую нас всех. Мы узнали кое-что о происходившем от прошедшего мимо нас на перевязочный пункт с окровавленной головой нашего товарища подпоручика Сумарокова, роты его высочества; он едва мог идти от потери крови.
Наконец дошла очередь и до нас. Заметим, что, когда мы вступили в дело (нас потребовали на левый фланг), это уже было гораздо за полдень; почти все главные фазисы битвы уже развернулись. Но, несмотря на это, положение нашей 3-й линии не изменилось: никакой суматохи, никакого беспорядка не было тогда заметно; параллельная нам вторая наша линия хотя иногда и просвечивалась, но нигде не была прорвана. Мы стояли как бы на маневрах, за исключением только того, что ядра вырывали тогда у нас несколько более жертв, чем вначале.
В то самое время как мы шли на левый фланг, жестокая борьба происходила на центральной батарее, которую мы, артиллеристы, называли по имени батарейного командира – Шульмановой, а в реляциях она названа именем Раевского, корпус которого оборонял ее. С самого начала битвы, когда французы, пользуясь туманом, напали врасплох на наших гвардейских егерей, временно вытеснили их из Бородина и потом были опрокинуты в расстройстве ими же (подкрепленными егерями храбрых полковников Карпенки и Вуича), – с самого этого времени центральная наша батарея была предметом усиленных атак неприятеля, направленных под командой вице-короля Евгения. Эта батарея, защищаемая дивизиями Паскевича и Васильчикова, с самого утра истребляла ряды неприятеля, который наконец с помощью усиленного огня своей артиллерии (тогда как в нашей батарее оказался уже недостаток в зарядах) успел ворваться в редут с бригадой генерала Бонами.
В это время Ермолов, посланный Кутузовым на левый фланг (находившийся в самом трудном положении после отбытия пораженного князя Багратиона), встретил на пути своем две роты конной артиллерии Никитина и повел их на левый фланг. Тут же встретился с ним эйлауский товарищ, начальник артиллерии, пламенный граф Кутайсов, который присоединился к нему. Поравнявшись с центральной батареей, они с ужасом увидели штурм и взятие батареи неприятелем, оба бросились в ряды отступающих в беспорядке полков, остановили их, развернули батареи конной артиллерии, направя картечный огонь на торжествующего неприятеля, и, став во главе батальона Уфимского полка, повели их в атаку прямо на взятую французами батарею, меж тем как Паскевич с одной стороны, а Васильчиков – с другой ударили в штыки. Неприятель был везде опрокинут и даже преследуем. Центральная батарея опять перешла в наши руки уже со штурмовавшим ее французским генералом Бонами, взятым в плен, и опять начала громить бегущего неприятеля, который понес при этом случае огромную потерю.
Но с этим торжеством связана великая потеря для всей нашей армии. В это время был убит наш гениальный артиллерийский генерал граф Кутайсов. В кровавой схватке никто не видал, как он, вероятно, был сорван ядром со своей лошади, которая прибежала с окровавленным седлом в свои ряды, и даже труп его не был найден! И этот самый пламенный Кутайсов лишь несколько часов тому назад с необыкновенным оживлением передавал мне вышеприведенные его заповедные слова артиллерии, которая в этот день их выполнила при нем и продолжала выполнять, не зная, что его уже нет с нами… Замечательно, что та именно центральная батарея, возле которой Кутайсов был убит, не переставала действовать, доколе неприятель не сел верхом на ее пушки; но они тут же были опять выручены, выкупив вполне временную свою потерю устланными вокруг нее неприятельскими трупами. Весьма справедливо сказал Данилевский, что смерть Кутайсова имела важные последствия на весь ход сражения, лишив 1-ю армию начальника артиллерии в такой битве, где преимущественно действовали орудия, и что неизвестность сделанных Кутайсовым распоряжений произвела то, что многие роты, расстреляв заряды, не знали, откуда их пополнить. И надобно прибавить, что многие роты простояли без дела, а другие были довольно поздно употреблены. Последнее и мы испытали.
‹…›
Не знаю, по чьим распоряжениям нас повели в дело, но я видел подскакавшего к командиру нашей 2-й роты капитану Гогелю офицера Генерального штаба, за которым мы и последовали по направлению к левому флангу. Это было единственное приказание, которое мы получили, и впоследствии действовали уже как знали и умели. Это был тот момент, когда по взятии неприятелем Семеновских флешей наша боевая линия, командуемая Дохтуровым и Коновницыным, под покровительством нашей артиллерии, выстраивалась вдоль оврага между Семеновской и противолежащей платформой. И наша батарея была выдвинута для той же цели.
Действие изнеможенной от неперестававшей борьбы пехоты, как нашей, так и французской, на время прекратилось, и начался жестокий артиллерийский поединок. Несколько правее от нас действовала небольшая батарея. Мы узнали впоследствии, что это был остаток нашей гвардейской 1-й легкой роты, которая уже давно боролась возле Измайловского полка. Ею командовал штабс-капитан Ладыгин, заменивший раненого ротного командира Вельяминова. Она уже готовилась сняться с позиции от огромной потери в людях, в лошадях, от растраты всех зарядов и по причине подбитых орудий. И действительно, она скоро снялась, но возвратилась в бой к вечеру с половинным числом орудий и людей. Из ее семи офицеров уцелел только один Ладыгин; у прапорщика Ковалевского оторвало обе ноги, а у Рюля – одну. К левому флангу нашей батареи, неподалеку от меня, примыкал кирасирский полк его величества.
Место, на которое мы попали, было незавидное: неприятель, вероятно, заметил подошедшую нашу свежую батарею и принялся нас угощать. Но зато и мы его не щадили и можем смело сказать, что действие нашей артиллерии было для него губительнее, чем для нас. Мы беспрестанно замечали взрывы его ящиков. «Это нашим „единорогом“», – говорил то один, то другой из моих артиллеристов. Мой сосед, подпоручик Рославлев, командовавший 9-м и 10-м орудиями, у которого беспрестанно вырывало то человека, то лошадь, принужден был изменить позицию, подвинувшись вперед и прикрыв нижнюю часть орудий находившимся перед ним бугорком. Наши солдаты были гораздо веселее под этим сильным огнем, чем в резерве, где нас даром било. Я постоянно сам наводил 12-е орудие. В один момент, когда бомбардир Курочкин посылал заряд, неприятельское ядро ударило ему в самую кисть руки. «Эх, рученька моя, рученька!» – вскрикнул он, замахавши ею, а стоявший с банником бомбардир, поднимая упавший заряд и посылая его в дуло, обрызганное кровью, которое он обтер своим рукавом, сказал: «Жаль твою рученьку, а вон, посмотри-ка, Усова-то и совсем повалило, да он и то ничего не говорит». Я обернулся и увидел бедного Усова, лежащего у хобота. Он был убит, вероятно, тем же ядром, которое оторвало руку у Курочкина. Жаль мне, что я забыл имя бомбардира, вызвавшего, несмотря на трагический повод к тому, улыбку солдат.
Командование нашей батареей скоро перешло к штабс-капитану Столыпину: неприятельская граната сильно контузила капитана Гогеля, убив под ним лошадь.
Нас прикрывал кирасирский его величества полк. Стоявши на фланге, я не мог не заметить опустошение, которое делали неприятельские ядра в рядах этого прекрасного полка. Ко мне подъехал оттуда один ротмистр. Его лошадь упрямилась перешагнуть через тело недавно рухнувшего со своего коня дюжего малоросса, сбитого ядром прямо в грудь; он молодецки лежал с размахнутой рукой и отброшенным своим палашом. «Так же ли бьет у вас?» – спросил меня ротмистр. «Порядочно, – отвечал я. – Да только мы делаем дело, а больно глядеть на вас. Зачем вы не спуститесь несколько пониже назад по этому склону? Вы всегда успеете нам помочь, если б наскакала на нас кавалерия». – «Правда ваша», – сказал он, сдерживая свою лошадь, которая мялась и пятилась от наших громовых выстрелов. И кажется, он передал это своему полковому командиру, потому что вскоре полк отодвинулся от нас.
Линия дыма на левом фланге, несколько ослабленная лесом, огибала его и показывала нам, что за этим лесом идет немаловажная борьба. Там пролегала Старая Смоленская дорога. Само собою разумеется, что Наполеон не выпустил из виду возможность обойти наш левый фланг, и мы туда часто поглядывали; но там стоял корпус Тучкова, и все усилия Понятовского разбились об эту преграду. Хотя Тучков долго оставался с одной только дивизией, будучи принужден уступить другую на помощь князю Багратиону, и начал ослабевать перед напором Понятовского, но Кутузов подкрепил его дивизией Олсуфьева, из корпуса Багговута. Тучков принудил Понятовского отступить, но сам был смертельно ранен, и Багговут заступил его место. Наполеон, узнав о неуспехе Понятовского, сильно опасался в продолжение всей битвы, чтобы Тучков, освободясь от Понятовского, не зашел в тыл Нею и Мюрату.
Мы были одно время весьма неприятно удивлены несколькими продольными неприятельскими выстрелами с правой стороны нашей батареи. Причина тому была перегнувшаяся линия нашего левого фланга по взятии французами Семеновских флешей, так что огонь французских батарей, направленный на нашу центральную батарею, названную Раевской (бывшую предметом возобновляющихся усилий неприятеля овладеть ей), начал досягать до нас. Поэтому мы подвинулись вперед, но вскоре увидели перед собой ряды неприятельской кавалерии. Это была кавалерия Латур-Мобура. Наполеон, временно утешенный взятием Семеновских флешей, направил в то время Мюрата с кавалерийскими корпусами Нансути и Латур-Мобура порешить с нами и с Шевардинским редутом, и с оживлением восклицал: «Ils у vont, ils у vonts!»[35]35
Они туда идут, они туда идут! (фр.)
[Закрыть]
Эта тяжелая туча, грозившая разгромом, разбилась о штыки кареев[36]36
Построение пехоты в виде квадрата (каре). (Примеч. сост.)
[Закрыть] наших гвардейских полков Измайловского и Литовского и была потом разгромлена нашими гвардейскими батареями его высочества и графа Аракчеева и отчасти 1-й легкой ротой. Наполеон мечтал тогда, конечно, о Маренго и о Келлермане, но он имел дело не с австрийцами, и скоро последовало разочарование: большая часть знаменитой его кавалерии полегла на этом месте и не могла уже потом поправиться. Кавалерийская атака была повторена и нашла ту же участь. Явившаяся теперь перед нами кавалерия предприняла третью попытку. Отброшенная опять кареями наших гвардейских полков, она обернула на нас и, заслонив собой действие своей артиллерии, дала возможность нашей батарее несколько вздохнуть и оправиться. Тогда кирасирский его величества полк двинулся для удержания атаки.
Наш батарейный командир Столыпин, видев движение кирасир, взял на передки, рысью выехал несколько вперед и, переменив фронт, ожидал приближения неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью. Цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнем расстроить противника и тем подготовить верный успех нашим кирасирам. Неприятель смело шел малою рысью прямо на грозно ожидавшую его батарею; но в то время, когда неприятельская кавалерия была не далее 150 саженей от батареи, на которой уже наносились пальники, кавалерия эта развернулась на две стороны и показала скрытую за нею легковую конную батарею, снявшуюся уже с передков. Одновременно с обеих сторон разразились выстрелы. Неминуемая сумятица не могла не произойти временно на батарее при столь близкой посылке картечи: несколько людей и лошадей выбыло из строя; но, имея дело с кавалерией, у нас уже были приготовлены картузы[37]37
Картýз – мешок из быстро сгорающей ткани для боевого заряда.
[Закрыть] для следующего выстрела, и я успел еще послать картечь из моего флангового орудия.
Это был мой последний салют неприятелю: я вдруг почувствовал электрическое сотрясение, упал возле орудия и увидел, что моя левая нога раздроблена вдребезги. Я еще видел, как наши кирасиры, бывшие дотоле бездействующими зрителями, понеслись в атаку. Положение неприятельской батареи, конечно, было хуже нашей: выстрелом одного из наших «единорогов», заряженного гранатой, взорван был там зарядный ящик; в густом облаке дыма нельзя было различить, что там происходило. Этим был прекращен артиллерийский поединок. Ответных выстрелов с неприятельской батареи уже не было. Наша кавалерия, как я впоследствии узнал, смяла неприятельскую и отбила из ее шести орудий два. В это же время мой товарищ, подпоручик Ваксмут, был ранен картечной пулей, которая засела у него под правой лопаткой. Рана Ваксмута была наскоро перевязана солдатами, и он до конца дела оставался на батарее. А под Столыпиным была убита его лихая горская лошадь.
Я был уже под ножом почтенного штаб-доктора Измайловского полка Каменецкого на перевязочном пункте, когда происходила опять ужасная резня на центральной батарее Раевского. Но я остановлюсь на время, чтоб сказать несколько слов о духе, который тогда оживлял наших солдат.
Мой добрый друг и тогда начальник Афанасий Столыпин, которому я послал сказать, что фланговые орудия остаются без офицера, подъехал ко мне и, погоревав надо мной, послал отыскивать ратников. Но их вблизи не нашлось. Меня понесли на шинели. Мы встретили подбитое орудие, влекомое на раненых хромых лошадях, и меня кое-как уложили на него, при мне остался поддерживавший меня бомбардир Козлов. Медленно подвигались мы, провожаемые ядрами; наконец достигли желаемого места возле какого-то сарая, перед которым вся лужайка была занята сидевшими и лежавшими ранеными, терпеливо ожидавшими, когда дойдет до них очередь. Доктора, с засученными рукавами, выпачканными кровью, подбегали то к одному, то к другому; кучи отрезанных членов лежали в разных местах. Меня положили перед Каменецким, который тогда отнимал руку у гренадера, сидевшего на камне. Я обернулся к Козлову: «Останься, мой друг, при мне, пока прибудут из обоза мои люди». – «Я попрошу, ваше благородие, – отвечал он, – чтоб здесь покамест вас поберегли, а мне позвольте вернуться на батарею: людей много бьет, всякий человек теперь там нужен». – «Христос с тобою, мой друг, – сказал я ему. – Если я останусь жив, ты не останешься без награды». И он получил Георгиевский крест.
В это время мой товарищ, прапорщик Дивов, находившийся при графе Кутайсове и посланный им с какими-то приказаниями, услышав от одних, что граф ранен, а от других, что он убит, отыскивал его везде и наткнулся на меня в ту минуту, как Каменецкий точил свой инструмент, чтобы приняться за меня. Дивов спросил меня: не может ли он мне чем помочь, и оказал мне большую услугу. Я попросил его, не может ли он мне достать льду и положить в рот, иссохший от жару; к удивлению моему, он исполнил мое желание. Он же нашел и прислал мне двух моих людей. Даже и тут ядра тревожили иногда усиленные работы наших медиков.
Возвратимся на батарею Раевского. Мы видели первый штурм и как дорого французы поплатились за временное завладение этою батареей: тут полегли лучшие их генералы. Их дивизионные начальники сменялись один за другим. Их тридцатый полк был тут весь погребен, и вся дивизия Морана была почти истреблена. Вице-король Евгений отчаянно кидался от одной дивизии к другой, посылая адъютанта за адъютантом к Наполеону просить помощи. Блестящая кавалерийская атака Уварова привела вдруг в смятение всю неприятельскую армию и отвлекла бешеные усилия французов от нашего левого фланга (где русские, как говорит Сегюр, образовали себе в третий раз левый фланг перед Неем и Мюратом), равно как и от батареи Раевского. Эта атака, проникшая до неприятельских парков и обозов, совершенно смутила Наполеона. Нельзя не жалеть, что при этой атаке кавалерия не имела при себе конной артиллерии, что Кутузов скоро удовольствовался произведенной во французской армии тревогой и отозвал Уварова. Тут погиб добрый друг гвардейских артиллеристов, кавалергардский ротмистр Корсаков, одаренный богатырской силой, сабля которого долго пролагала себе широкую дорогу в рядах неприятеля, но картечь пробила его латы. Этот маневр мог бы совершенно порешить успех битвы в нашу пользу.
Только что кавалерия наша, попавшая под сильный огонь артиллерии, возвратилась в свою линию, начались опять одна за другой яростные атаки на курганную батарею Раевского. Меж тем как вице-король Евгений вел свои колонны на приступ, Коленкур, приняв начальство над кирасирами уже убитого Монбрена, обогнув батарею, проник в нее с тылу. Он погиб, а батарея была взята, но окупленная огромной потерей неприятеля. Здесь произошло то же самое, что и на левом фланге, – тут были Барклай, Милорадович и Остерман под градом пуль. Первый, в генеральском мундире, со всеми звездами и в шляпе с султаном – так и мы его видели на левом фланге, – являлся везде в важный момент. Перейдя через лощину на гребень перед Горками, они выстроили новые ряды, новые батареи и «с этих вторых высот, – говорит Сегюр, – начали громить передовые высоты, которые нам уступили. Вице-король должен был прикрыть свои линии, едва переводившие дух (haletantes), изнеможенные и растерзанные, за обрушенными ретраншементами, поставя солдат на колени в согбенном положении, в котором они оставались несколько часов, удержанные неприятелем, которого они удерживали».
Нельзя не заметить при этом случае смелое действие двух орудий гвардейской конной артиллерии под командой подпоручика барона Корфа. Эти два орудия удержали напор неприятельской колонны корпуса Груши, подскакав на самую ближнюю дистанцию и не опасаясь, по завету Кутайсова, потерять свои орудия, несколькими картечными выстрелами отбросили колонну; так что, когда рассеялся дым, вместо грозно шедшей колонны лежала груда трупов. «Аж черно да мокро!» – вырвалось у солдат. Так же поступил Корф вскоре против кавалерии и едва не попался в плен. Его выручил дивизион кавалергардов и конной гвардии.
С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.
Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на правую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти: русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.
Последние выстрелы под Бородином уже в темноте были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты и примкнувшим к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.
Наполеон, возвращаясь раздосадованным от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда Молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу вторую позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает и чтоб он сделал все, что может для выполнения этого, и ничего более. Потом Наполеон скоро воротил Мортье, чтоб спросить, хорошо ли он его понял, предписывая ему отнюдь не завязывать дела и, главное, удержать поле сражения. Через час после того он опять повторил ему то же приказание: ни в коем случае не подвигаться и не отступать! Это слова находившегося при Наполеоне Сегюра. Но даже и это робкое желание Наполеона не было выполнено. Ночная атака Платова опять смутила всю армию, отступившую к Колоцкому монастырю. Смятение достигло ставки Наполеона, так что его Старая гвардия стала в ружье, «се qui apres une victoire, parut un affront»[38]38
Что казалось после победы позором, (фр.).
[Закрыть], – прибавляет Сегюр. Конечно, слово victoire после всего им сказанного есть не что иное как сарказм.
Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Коробьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4 орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27 августа Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновского. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску.
История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.
‹…›
«Quelle journée, quelle journée!»[39]39
Что за день, что за день! (фр.)
[Закрыть] – воскликнул Наполеон, по свидетельству его камердинера, в тревожном бреду ночью на 27-е число, беспрестанно переворачиваясь на постели в своей ставке. И подлинно: потеря обеих армий была огромная, и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20 тысяч гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов, была frappée de stupeur[40]40
Поражена оцепенением (фр.).
[Закрыть], а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную[41]41
Г[осподин] Липранди, участник Бородинской битвы, в своем замечательном труде «Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня» делает вывод выписками исключительно из иностранных писателей в нашу пользу.
[Закрыть]. Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярной кавалерией и частью конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу. Но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили[42]42
Начальник французской артиллерии Ларибосьер доносил, что в этот день выпущено 60 тысяч пушечных зарядов и 1400 тысяч патронов, что составляет 100 пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту.
[Закрыть].
Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение». И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня! Чем государь может вознаградить тебя?»
Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова. Он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай… с тем, чтобы сказать… что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in grösster Erschöpfung und Zerrüttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его, но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position[43]43
Крепкую позицию (нем.).
[Закрыть]. Отсюда Кутузов… послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался.
Когда я был ранен (это было уже в третьем часу), повозки для раненых все еще были в изобилии: я видел целые ряды телег, устланных соломой. Некоторые из тяжелораненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которой раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу. Один из французских повествователей той эпохи, заметив эти могилы, говорит, что наша армия отступала к Москве в таком порядке, что ни одного колеса не было нами оставлено на пути.
