Текст книги "Сибирь-медвежья сторонка"

Автор книги: Сармат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Накануне больших перемен

Со временем стало ясно, что оправдались худшие опасения Захара Ивановича. Православная церковь потеряла почти половину своих прихожан. Нет, в самом начале раскола, в первые десять лет, люди никуда не девались, просто-напросто несогласные с новыми установлениями церкви устраивали свои домашние молельни. Нашлись и уставщики-священники из числа наиболее грамотных стариков и попов-расстриг. Таких было немало; они справляли крестины и обручение молодых людей, а также отпевание покойных. Официальная церковь не могла с этим смириться, и прежде всего потому, что доходы церковные тоже снизились наполовину. Купеческие жертвы на помин души прекратились полностью, потому что большая часть купцов оставалась приверженной старой вере.

Купцы говорили: «Отцы наши и деды молились двумя перстами, ан ничего, и сами жили не худо, дык ишшо и нам от ихнего богачества немалая толика досталась».

Всё это положило начало старообрядческому расколу в Русской церкви. Тех людей, которые подозревались в приверженности к старообрядству, притесняли всячески. Их не только предавали анафеме – в дальнейшем им также было строжайше запрещено занимать начальствующие должности. А спустя малое время староверов даже двойной подушной податью стали облагать. Если в конце пятидесятых годов семнадцатого века народ покидал Москву ещё единичным порядком, то к началу шестидесятых годов явление это приняло массовый характер.

Появились группы старообрядцев, которые впоследствии сами по себе разделились на многочисленные согласия. Можно сказать, что народ православный, который придерживался старой веры, стал делиться на секты. Именно в те времена появилось слово «сектант». Вследствие церковного реформирования, повлёкшего за собой раскол церкви на Руси в пятидесятые и шестидесятые годы семнадцатого века, наступило и противостояние внутри самого русского народа. Начали образовываться многочисленные церкви старого завета – «скиты» в просторечье. Последствия раскола окончательно не преодолены и по сей день. В наши дни уже хорошо известно, чего хотел добиться патриарх Никон, меняя церковные каноны, но чего он добился? Точно известно, что многие люди предпочли лучше сгореть заживо, чем принять нововведения.

Далёкие пращуры староверов, жившие по заветам Христа, имели нерушимую веру и крепкий характер. Даже малейшие изменения в обрядах своей религии эти люди воспринимали как измену не только вере, но и памяти предков. Несогласные с новыми канонами не дожидались, чтобы их предали анафеме. Старики собирали свои семьи (а семья в те времена состояла из десяти, а то и пятнадцати человек) и всем скопом двигались в укромные места, подальше от всего, что могло смутить души. Этих людей впоследствии и прозвали семейскими. Они укладывали в заспинные поняги[7]7
  Устройство для переноса утвари, трофеев и припасов, прообраз каркасного рюкзака.


[Закрыть] старинные иконы, кресты и древние книги, брали запас харчей, а потом шли в никуда. Главное, что нужно было взять обязательно, – это топор за опояску. Так и говорили: с острого топора яствовать идём. Под этим подразумевалось, что умелые руки и топор в этих руках всегда семью прокормят. Сторонники старой веры, уходя от преследований, побежали на окраины России, в том числе в Сибирь. По справедливому замечанию историка Ф. Ф. Болонева, их положение по сравнению с другими гражданами России было намного хуже – хуже католиков и протестантов, мусульман и буддистов. Но система гонений за веру отцов и дедов, за обряды предков тесно сплотила старообрядцев, выработала в их семейской среде черты трудолюбия, предприимчивости, трезвости, здравомыслия. Ссыльные старообрядцы во всей Сибири всегда умели довольствоваться малым, труд для них был необходимым средством постижения и обретения благочестивого жития. Человек труда всегда был уважаем и почитаем в их среде.

Важно отметить особенность старообрядчества. Находясь в оппозиции к официальной церкви и властям, староверы не принесли зла России, а, наоборот, всячески содействовали её развитию: расширяли границы империи, осваивали новые, часто труднодоступные территории, создавали промышленность, сохраняли природу. Сибиряк Валентин Григорьевич Распутин писал: Мы должны быть благодарны старообрядчеству за то, в первую очередь, что на добрых три столетия оно продлило Русь в её обычаях, верованиях, обрядах, песне, характере, устоях и лице. Эта служба, может быть, не меньше, чем защита Отечества на поле брани.

Однако не нужно думать, что старообрядцы ограничивались тем, что уходили на окраины империи, и всё. Нет, этим дело не заканчивалось. Самые рьяные церковники додумались до того, что начали сжигать на кострах преданных анафеме людей. Это зверство вызвало ответную реакцию в среде староверов. Тысячи и тысячи раскольников в знак протеста устраивали так называемые гари: люди собирались в большие группы, по тысяче и более человек, обкладывали место своего сбора деревом и сжигали себя заживо. Таких случаев было много! Я приведу сведения из подлинных рассказов старообрядцев, которые можно найти в интернете:

В 1756 году приняли смерть 172 старообрядца Чаусского острога Тобольской епархии. Для «гари» они выбрали пустое место за деревней Мальцевой, между болотами и озерами. Туда они перенесли из ближайшей деревни четыре избы, две из которых, поставленные рядом, образовали некое подобие храма, в который готовящиеся к смерти собирались для общей молитвы. В подполье каждой избы они собрали солому и сосновые стружки. Дома окружал «стоячий тын», в окна вставлены железные решётки, ворота были постоянно закрыты. На крышах день и ночь стояли четыре человека из числа самосожигателей с заряженными ружьями. В собрание не допускали никого, кроме тех, кто желал умереть.

Это какая же вера должна была быть у людей, чтобы они предпочли сгореть заживо, но не принять нововведений! Титаны веры, иначе этих людей назвать нельзя.

Время не щадит никого – Захар Иванович ушёл с царской службы на покой. Не старость ему докучала (мужик он был ещё крепкий), а бросить службу его подвигло внутреннее убеждение, что царь виноват в том, что происходило с народом русским, больше Никона. Служить у такого человека он считал для себя больше невмочным. С начала раскола дьяк считал, что на царской службе он сможет как-то смягчить гонения на православный народ. Сместить Никона ему удалось. После этого он надеялся как-то повлиять на Алексея Михайловича. Он считал, что царской власти хватит, чтобы если не прекратить гонения, то хотя бы их смягчить. Время шло, но никаких послаблений для староверцев не наступало, – наоборот, притеснения становились всё жёстче и жёстче. Дошло даже до того, что людей, преданных анафеме, стали сжигать на кострах, да не по одному, а десятками. Это было последним, что переполнило чашу его терпения. Он подал царю челобитную об оставлении службы, объясняя это немощью. Царь отставку принял, осыпал дьяка милостями за верную службу, и Захар Иванович удалился от дел государевых на покой. В душе он оставался истинным староверцем, хотя и находился в самом сердце раскола, его средоточии. Каким-то образом ему удавалось скрывать это несколько лет благодаря своему высокому положению. У себя дома, на второй половине хоромины, в боковой светёлке, где раньше спали его дочери, Захар устроил молельню. Маланья этому не препятствовала: ей тоже претили все эти никонианские нововведения. Пока Захар служил у царя, его семья собиралась по вечерам в молельне и молилась по часу, а то и более. А когда Захар Иванович оставил службу, у него образовался круг единоверцев. Это были ближайшие родственники и соседи, которые назвали своё собрание ковчегом и стали друг у друга по очереди устраивать моления. Со временем у них и начётчик, отец Онофрий, образовался. Будучи сам грамотным человеком, Захар и детей своих определил по монастырям на учение, дома оставались только две его дочери. Они уже были на выданье, и Маланья потихоньку приглядывала им женихов.

Сегодня было воскресенье, конец апреля, и солнце жарило с самого утра нещадно. Захар с Маланьей только что позаутракали и вышли на свежий воздух погреться на весеннем солнышке: за зиму насиделись в дому. Вдруг раздался стук воротного кольца – три раза, а опосля ещё раз: это стучали свои. Захар торопко подошёл к воротам, откинул клямку[8]8
  Запор, дверная щеколда.


[Закрыть] с калитки и широко открыл её. Во двор вошёл Николка и с ходу облапил отца, а потом метнулся к матери и её тоже обнял и расцеловал в обе щеки. Захар стоял и улыбался счастливой и оттого глуповатой улыбкой, руки его мелко дрожали, и он прятал их за спину. Захар Иванович смотрел на сына, и непривычно ему было видеть своего выросшего Николеньку. Всего три года прожил парень в монастыре, а изменился так, что и не узнать было в статном парне того домашнего Николку. Он стал выше отца на целую голову, чёрная ряса стройнила тело, а из-под монашеского клобука смотрели синие и серьёзные глаза взрослого человека.

Прожил Николай дома неделю, а потом у него с отцом состоялась беседа. Был тёплый день, сын с отцом сидели вдвоём на крыльце. Николай начал доверительно, вполголоса говорить отцу:

– Тятя, уйтить я хочу из Москвы надолго, а может быть, и навсегда. Не могу я боле здесь обретаться, дыхнуть немочно без того, чтобы тебя не обидели. Я ведь чичас в лесу живу, за Яузой, скит у нас там. Пятнадцать человек нас вместях живёт, есть дети боярские да купецкие, только уставщик наш из простого звания, но человек очень большого разума и сноровки. Он говорит, что недолго нам в скиту жить: найдут властя и сожгут его вместе с нами. Ябедников да завистников среди людей развелось, как саранчи в поле. Хотим сообча за Камень пойти и далее в Сибирь, на Байкал-озеро. Бывалые люди сказывают, там золото лопатой грести мочно, токмо не ленись и работай.

Эти слова любимого сына прозвучали для Захара как гром среди ясного неба. Он закусил ус и сидел, обдумывая то, что сказал Николка. Плечи бывшего дьяка были опущены, как у человека в большом горе. Не менее четверти часа он так молчал, а потом молвил:

– Вот что я тебе скажу, сын. Решение ваше правильное, на Москве тяжело жить стало, еслив не года мои, сам бы с вами пошёл. Только чтобы иттить в таку даль, надо справу хорошую иметь, да и деньжата не помешают. Дам тебе кису ефимков серебряных, напервах хватит; тако же жеребца возьми мово: конным-то спорее будет, чем пеше иттить. Садитесь все на коней и езжайте – сам сказывал, не из простого званья у вас народ, лошадей найдёте.

– Спасибо, тятя… – только и смог произнести Николай из-за кома, который подкатил у него к самому горлу.

А через два дня Думновы проводили сына в путь-дорогу.

Времени прошло около месяца, как Николка покинул родительский дом. И вот случилось то, что и должно было случиться: написал кто-то из доброхотливых соседей на Захара ябеду, – мол, еретики у него на дому собираются по ночам, песни непотребные поют и бесов тешат.

В один из вечеров, когда в светёлке шёл молебен, в ворота постучали, да так громко, что сомнений не было: это стучали стрельцы прикладами ружей. Два дворовых пса захлёбывались хриплым лаем. Захар Иванович сразу понял: вот оно, горе настоящее, пришло. Хоть и ждали его каждый день, а всё одно неожиданно. Уставщик отец Онофрий молвил:

– Молитесь, православные, последний наш час пришёл – или сами себя подожгём, или супостаты нас сожгут али пытать и измываться будут. Выбирайте: что лучше?

Все смиренно опустили глаза долу – это было согласием на гарь.

– Прощайтесь, и споём Господу последний наш псалом.

Потом, когда стражники уже стучали в двери хоромины, собрали в доме всё, что гореть может, и навалили навалом у дверей. Уставщик поднёс свечку к скомканной простыне, и огонь занялся. Люди стояли сурово вокруг огня, только две дочки Захара плакали навзрыд, обнявшись с матерью. Через половину часа пламя над хоромами Захара Ивановича Думнова полыхало высотой с колокольню.

Чужбина-чужбинушка

На резвом отцовском жеребце Николай быстро добрался до скита, в котором жили его товарищи. По сути, их скит был обычным охотничьим амбаром, который летом за отсутствием охотников пустовал. Когда парень подъехал к скиту, жеребец заржал, и вся ватага собралась вокруг Николая. Все поздравствовались с ним и стояли в ожидании московских новостей. Николай снял седельную суму и стал оделять своих сожителей домашними постряпушками. Через малое время он сказал:

– А новостей, робяты, у меня нет хороших из Москвы, там одна новость: людей таперича на кострах жечь стали ещё больше за двуперстное знамение.

Потом все ватажники расселись в кружок, и Николай стал рассказывать, что ему наказывал отец.

– Батя мой сказывал: мол, нужно всем лошадей завести, на них мы скорее доедем до места. Ефимков серебряных тоже надо каждому взять поболе, ружья, снаряды к ним, да и одёжей зимней надо запастись: шубами, валенками. В тайге-то взять будет негде справу зимнюю. Ну там топоры, ножи и корчаги разные – в лесу всё сгодится. Потому и кони нужны: на себе всё переть замаешься, а на лошади ладно будет.

На круг вышел уставщик Аверьян Саввич и молвил:

– Коли у нас дело так сурьёзно пошло и ватага у нас образовалась, надоть нам старшого выбрать, чтобы слушаться его беспрекословно. Будучи молодым, я в казаках служил, в куренях вместях жили; вот уж, я вам скажу, где порядок был дык порядок. Один за всех, и все за одного. Что атаман сказал – по нраву нет ли, а делай. Так и нам надоть: с распорядком в походе легше. Моё дело – духовные заботы, а на мирские дела нужон другой человек.

Только произнёс эти слова Аверьян, как все повернулись лицом к Николаю. Аверьян сказал:

– Давай, Никола, народ тебя кликать станет, я уж вижу. Ты сам-то не будешь супротив? Нет? Тогда решено; поднимай руку, кто за Николая.

Руки подняли все – так со смешками и шуточками Николая выбрали в башлыки, сиречь в атаманы.

– Ну, раз выбрали вы меня, – сказал Николай, – таперича слушай мой приказ: у кого родители в Москве, сходите да проститесь с имя, запаситесь чем надоть на путь дальний. Через три дня чтобы все здеся были. Ждать никого не будем.

Это очень примерный путь, по которому предстояло пройти нашим путешественникам. Только они об этом ещё не знали. Может быть, и хорошо, что не знали. Может, испугались бы такой дороги в пять тысяч вёрст, да не железной дорогой, а всё вершим, водным и пешим ходом. Так или иначе, но они прошли этот путь от начала до конца.

Через час полянка у зимовья опустела, остался только один Степан Малыгин. У него родных не только на Москве не было, у него родных не было вообще: сгорела родня вся, мать только его как-то сумела вытолкать в боковую улочку, когда их вели на гарь. С того времени и жил сиротой, пока к ребятам в скиту не прибился. Парнишка он был хороший, тихий, только огня боялся.

– Ладноть, казак, давай будем обед готовить. Где там у нас харчишки? Неси мою котомку, а я пока огонёк разложу, да дымокур сделаем, ить комары с мошкой совсем загрызли нас, – сказал Николай.

С этими словами он удалился в лес и вернулся к становищу с доброй охапкой хвороста. Достал кресало и начал поджигать бересту в кострище. Раз пять пришлось ему вжикнуть кресалом, пока огонь не занялся. Когда огонь разгорелся достаточно, Николай на поленья положил несколько больших пучков зелёной травы, которую нарвал тут же, вблизи костра. Сквозь траву повалил густой дым столбом, а Николай со Степаном начали махать на этот дымный столб ветками, с тем чтобы дым разошёлся по поляне у зимовья. Через малое время комаров и мошки на поляне не было. Николай развязал котомку и достал из неё брусок сала и несколько сухарей. Сало порезали пластиками и начали его поджаривать на рожнах; с сухариками, да на свежем воздухе лучшего харча и быть не могло. Пока суть да дело, на небо высыпали звёзды и луна начала выходить из-за леса огромным бычьим глазом. На таганке забулькал медный чайник – заварили чай со смородовым листом, попили душистый напиток. А потом ещё посидели поговорили, и Николай отправил Степана спать, сказав ему:

– Иди отдыхай, Степан, разбужу тебя на сменку, как луна повыше поднимется.

Сказал, а сам остался караулом у огня. Тишина нависла над табором, только голосок неведомой пташки прошивал её, как иголкой тоненькой.

Таким манером, иногда развлекая себя, иногда изнывая от скуки, прожили ребята эти три дня на таборе. А к концу третьих суток стали подъезжать ватажники. Табор скитский начал оживать. К вечерней молитве, после заката солнышка, подъехал весь народ. Николай смотрел на своих сподвижников и диву давался, как быстро вчерашние бурсаки превращались в воинов. Все были на конях и оружны, а некоторые даже в поводу имели второго коня. Это оказалось кстати: можно было посадить на коня безлошадного Степана, а на двух других свободных лошадок можно было сложить вьюки с провизией, зимней одеждой и другими припасами. Николай уже два раза с удивлением оглядывался на Аверьяна: тот сидел на коне как влитой, но на его плече висел лук в чехле. Николай спросил его:

– Аверьян Саввич, кажись, в наше время с луком-то уж и не увидишь человека ни на войне, ни на полевании[9]9
  Охота.


[Закрыть]. За старинку держишься аль денег на ружьё нетути?

Николай действительно был озадачен. Однако Аверьян спокойно и обстоятельно объяснил своё появление в таборе с луком. Он молвил:

– Атаман, лук этот монгольской работы, ему, наверное, лет сто, но он ещё столько же прослужит. Из него я за пятьдесят шагов зайца или утку точно положу на месте, а ты из ружья жеребком[10]10
  Свинцовая пуля.


[Закрыть] положишь? А скажи-ка мне, Николай, сколько у тебя зарядов ружейных имеется? Я думаю, половина фунта пороху да штук пятьдесят жеребков свинцовых запасено. На сколько времени хватит твоих зарядов? Даже если ты каждым вторым жеребком будешь попадать в дичь, то и тада тебе хватит зарядов только на двадцать пять дён. А для лука стрелы в каждом кусту тальниковом растут – сколько надо, столько и бери. А потом, мы ведь даже не на месяц идём, мы, можа, на год и более двинулись. Ну, соловья баснями не кормят, сам хорошо баять умет; в пути посмотрим, что более гоже в таком месте – лук али ружейная справа.

Николай, слушая речь Аверьяна, даже засмущался: всё же уставщик был намного его старше, а охотницких знаний у него точно было много больше. Глядя на Николая, уставщик весело рассмеялся:

– Всё лепо, атаман, опыт ты ещё наживёшь, не печалуйся. Да и откуда вы, ребятки, в городе про лук могли знать? Это я и в степу жил, и в лесу жил, потому и знатьё нажил. Ну да хорошо всё; вы в моих годах, бох дасть, ишшо будете, а вот я в ваших – нет. Ладноть, ребятушки, стреножьте коней, и на молитву пойдём. – С этими словами он шагнул в дверь зимовья.

Ночь прошла спокойно; после вечерней молитвы Николай распределил караульных, с тем чтобы приглядывали за лошадьми и поддерживали костёр с дымокуром. Спали часовые по очереди, только сквозь сон слышали, как лошади прядали губами и всхрапывали.

Заботы одолевали Николая – перед рассветом он проснулся. Оказывается, не простое это дело – ответ держать за всех. «А перед кем держать-то ответ? – подумал Николай. И сам себе сказал тихо: – Перед совестью своей, а значит, перед Богом».

С этими словами он пошёл к табуну. Лошади спокойно стригли травку, а рядом с ними сидел караульный и что-то напевал себе под нос. Уже брезжил рассвет, скоро и солнышко выглянет из своей туманной постельки.

– Как тута у тебя дела, всё ли ладом? – спросил атаман и добавил, обращаясь к караульному: – Иди поспи чуток, а я покараулю здесь, к рассвету самый сон.

Парень подхватил свитку, которая была у него накинута на плечи, и бодрым шагом пошёл к зимовью. Николай сходил пару раз в лес за хворостом, положил топливо в затухающий костерок, а затем, как и вчера, нарвал охапку травы и навалил её прямо на разгоревшееся пламя. Дым от костра густо повалил прямо к пасущимся лошадям.

– То-то, лошадки, теперь вас гнус не съест, да и меня заодно с вами.

В этот момент из-за горизонта выглянул золотой диск солнышка, с его появлением преобразилось сразу всё вокруг. Засвистели птички на разные голоса, стрекозы там и сям начали трепыхать своими лёгкими крылышками, а над цветами зажужжали пчёлы. Лягушки заквакали где-то в болотине, а на вершине берёзы без умолку затрещала сорока. Лес наполнился жизнью. Николай наблюдал всё это великолепное пробуждение природы и, не удержав восторга, произнёс: «Спасибо тебе, Господи, за то, что ты нам даёшь» – и с сердцем перекрестился троекратно. Постепенно и табор начал оживать, обитатели зимовья начали выходить на вольный лесной воздух, позёвывая и потягиваясь. За молодёжью вышел и уставщик, он молвил:

– Давайте, робяты, соби́рывайтесь скоренько, пейте чай, и на молитву Божию пойдём, заутрак подождёт. Умылись, и на молитву.

Сегодня кашеварил Степан. Он варил кулеш из крупы с салом на таганке и истово крестился, когда из-за двери зимовья доносились звуки псалмов. Когда солнце уж на добрую четверть поднялось над горизонтом, молебен у ватаги закончился. Ребята выходили на утоптанную таборную площадку с умиротворением на лице. От табуна подошёл Николай, они перекинулись с Аверьяном несколькими ничего не значащими фразами и сели к самодельному столу трапезничать. Через малое время, когда молодёжь уже швыр-кала горячий чай из разномастных деревянных чашек, атаман сказал:

– Кто позаутракал, становись в ряд, будем справу вашу проверять, что подновить нужно, что подлатать. В опчем, всё нужно до обеда привесть в полное соответствие с нуждами дорожного хода. Особливо конскую упряжь досматривать буду. Потом обедаем и после обеда вперёд с Божьей помощью двинемся. Неча мешкаться, а то того и гляди лазутчики царёвы нагрянут – узнаем тогда, почём фунт лиха.

Часа три ушло на проверку амуниции: Аверьян, как человек бывалый, вникал во всякую мелочь.

Когда солнце уже было в зените, сели за трапезу, помолясь, а после того как почаёвничали, Николай сказал:

– Седлай коней, мужики, и с Богом – в дорогу дальнюю!

В это время к Николаю подошли два ватажника, Минька Левша да Никишка Смурый. Они стояли и прятали глаза, потом Минька с трудом проговорил:

– Не взыщи, атаман, мы дале не пойдём с вами. Невеста у меня на Москве осталась, чижолая она, грех я с девки должон снять. А у Никиты отец захворал дюже, надоть ему хозяйскую обузу на себя взясти.

– Хорошо хоть сразу сказались, а то ворочайся потом с полпутя, но, как говорится, вольному воля, – молвил атаман.

– Мы коней-то оставим ватаге, да и справу всю, ить мы дома будем.

Аверьян в сторонке слушал ребят, послушал и отошёл молча. Народ проводил сотоварищей с сожалением, но зависти не было. Осталось в ватаге двенадцать человек парней да уставщик тринадцатый. После некоторой заминки из-за ухода товарищей маленький отряд двинулся в путь и в неизвестность. Что-то там будет у этих людей впереди?

Легко сказать – в дорогу, но где она, эта дорога? Дорога на восток была, но она была водной – люди шли бечевой по реке, а в нужном месте производили волок. То есть своё судно нужно было переволочь с одной реки на другую, а там опять лямку на плечо – и тяни бечеву, пока силы есть. А где кончались силы, на том месте и таборовались. Да и есть ли оно вообще, сухопутье? Николай с Аверьяном отъехали в сторону от своего отряда: нужно было определиться, куда двигаться дальше. После недолгих переговоров решили: коли сухопутных дорог всё одно нет, нужно замечать и хорошенько запоминать, в каком месте встаёт солнышко на восходе. Посолонь и пойдём, это и будет наша мета – солнце встаёт на востоке, ну и нам туда. А опосля, может, и дорога найдётся.

Таким манером, продвигаясь к востоку, отряд шёл уже десять дней и наконец-то наехал на дорогу, хотя то, что они нашли, мало было похоже на дорогу: это была утрамбованная и заросшая колея, по которой когда-то давно ездили на телегах. Они проехали по этой дороге несколько часов, а она всё шла и шла на восток. Конечно, дорога эта была непрямой, где-то она обходила стороной увалы, а где-то болота, но общее направление держала на восток. Что ж, это было на руку путешественникам, теперь им хотя бы не нужно было помнить приметы, указывающие направление движения. По крайней мере, дорога шла по просеке, дерева на дорожном пути были давно вырублены и убраны по обочинам. Может быть, эта поросшая травой дорога в дальнейшем могла их на настоящий почтовый тракт вывести.