Текст книги "Черная роза (СИ)"

Автор книги: Ronny KnoX

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Глава 1. Охота ==========

Ветер выл за стенами петербургского дома князей Волконских, неистово бился в окна, освещенные изнутри, швырял в них мокрую снежную крошку, как злой пьяный подросток – в этом году зима пришла в столицу раньше, чем ушла осень.

По улице чеканным, жестким и пружинистым шагом, в распахнутом вопреки непогоде пальто, лишь кутаясь в длинный развевающийся на ветру алый шарф, шел к воротам особняка человек. Лицо его было скрыто надвинутой на лицо шапкой, но одного взгляда прищуренных глаз цвета льда, брошенного в привратника, словно дротик, хватило, чтобы старик поклонился и открыл калитку.

– Мы никак не ждали Вас пешком, милостивый господин…

Мужчина в пальто звонко, высоким и отчаянно-юным голосом, рассмеялся, похлопав старого слугу по плечу, едва прикрытому куцой стеганкой на вате.

– Какой я тебе «господин», дедушка. Я поэт, а не сноб. До сих пор не понимаю, как меня терпит местное общество – поголовно древних родов? И ладно сам тезка, он и без того почти безвылазно в Тамбове, но остальные…

Он махнул рукой, вложил в морщинистую ладонь целый бумажный рубль, влажный от снега, шепнул, залихватски подмигнув: «для согреву да за мое здоровье», – и зашагал к крыльцу. Там перекинулся парой слов со швейцаром, почти мальчишкой, посмеялся с ним о чем-то и, наконец-то, шагнул в тепло.

Сбросил черное пальто с плеч, размотал длинный кроваво-алый шарф, оказался сам еще совсем юным, тонким, как осока, и таким же гибким, показал престарелой горничной язык, тут же улыбнувшись, и сам повесил одежду на вешалку.

Человеком этим был знаменитый среди интеллигенции и в творческих кругах молодой поэт Сергей Вершинин, несколько лет назад приехавший в Петербург из какой-то глухой деревеньки и совершивший небывалый взлет, оказавшись за полгода одним из самых издающихся поэтов.

Однако…

Никто не знал о цене, которую наивный златокудрый ангел, семнадцатилетний паренек с глазами цвета летнего неба, заплатил за этот взлет.

Сейчас глаза его отблескивали льдом и сталью, кудри распрямились, легли взъерошенной гривой на плечи, до самых лопаток. Не агнец – лев.

И за это тоже было заплачено вперед.

Сергей оправил рубашку, проверил, крепко ли держатся пуговицы жилета, вытащил руки из рукавов пиджака, закрепив его невидимыми английскими булавками на плечах, зевнул и прежним чеканным шагом, словно выщелкивая военный марш каблуками сапог, зашагал к двери в зал, из-за которой доносились звуки двух скрипок, виолончели и альта.

Зимний прием, на который по приглашению братьев Волконских, Сергея и Владимира, собрался весь цвет аристократии и творческой интеллигенции, был в самом разгаре. Музыканты – скрипичный квартет, – играли, судя по фигурам и ритму, вальс… точнее Вершинин не стал бы даже пытаться определить, да и незачем ему было.

Он с легкостью влился в какой-то кружок, заметив знакомые лица, перецеловал запястья близко знакомым дамам, но тут же отправился дальше, по дороге перебросившись приветствиями с одним из хозяев приема – своим приятелем по переписке, Сергеем Волконским, некогда и представившим его широкой публике…

Вспомнив об этом, Вершинин помрачнел, и вернувшие было яркую теплую голубизну глаза его вновь сверкнули сталью. Он продолжил пробираться к столу с закусками и напитками.

Собственно, он и пришел ради двух всего целей, и ни одна не предусматривала особых развлечений, не до того было золотоволосому поэту.

В последние дни он был стеснен в средствах – редакторство художественного журнала медленно переставало приносить прежний доход, и юноша был вынужден не только переехать в другую съемную комнату, но и сильно урезать себя в расходах. Война, тяжелой тенью лежащая на городе и стране, медленно и верно разоряла и карманы, и души людей, и чувствительный двадцатилетний юноша поддался пагубному влиянию окружения, медленно утопая в морфийном тумане, съедающем его деньги алчнее геенны. Морфий давал покой, забирая силы, жизнь и средства, с трудом добываемые на литературном поприще. Юноша давал частные уроки стихосложения некоторым детям зажиточных мещан, которым казалось, что их дитя одарено небывалым талантом, и это было единственным обнадеживающим фактом, но даже этих денег едва хватало, и оттого Вершинин цеплялся за каждую возможность прожить еще один день без растрат.

То и дело он вспоминал спокойную и сытую жизнь под крылом Радина, и тогда сердце взрывалось болью. Радин, Олег, Олеженька…

Ненавистный аристократ, мелочный, властный, нарциссичный, влюбленный в себя.

Его близость и покровительство едва не убили то, что Сергей ценил в себе больше жизни – поэтический талант, но кто мог знать, как воспротивится тот, когда ученик его захотел уйти и начать свой собственный путь? Издательства перестали принимать стихи, говорили честно – какими бы ни были яркими и популярными лирика и баллады Вершинина, Олег полностью обрушил репутацию своего непокорного ангела, перекрыл ему своими собственными связями любые дороги, и в конце концов – лишил и комнаты, ставшей домом за два года жизни в Петербурге.

Как раз тогда началась война, и Сережа, отчаявшись, едва не рванул на фронт, то ли чтобы забыться, то ли чтобы умереть, его и не волновало особо. Спасли оставшиеся верными друзья из социалистического кружка, куда сдуру как-то попал Вершинин. Кто приютил в собственной тесной каморке, кто свел со знакомыми редакторами, и как-то удалось выжить…

Радин, Олег, Олеженька, ворон-падальщик, ненавистный, ненаглядный… Он писал, издавался, и в каждой строке словно продолжал последний их разговор. И сердце окаменевшего, охладевшего ангела рвалось обратно – пусть не любил, но ведь хотя бы позволял любить!..

Тогда, случайно пересекшиеся на маскараде, год назад, они едва не стрелялись, несмотря на запрет закона, только за секунду до брошенного вызова Олег вдруг усмехнулся – жестко, особенно, как кривил губы только до ссоры, до расставания, на ложе вечной их горькой страсти, – и бросил вместо перчатки название.

И Вершинин, не сумев справится, пошел, как агнец на заклание – не понимая, зачем, не осознавая даже права на то, чтобы отказать мучителю… После проклинал себя, курил долго дешевый табак, давился в кабаке по соседству вином, но знал.

Снова найдет, снова иззлит до мушек в глазах, до скрипящих зубов, до дергающегося века, – и снова поймает в ладони брошенное название гостинички, клоповника какого-нибудь аккуратного, где будет ждать его черноволосый дьявол, змей ядовитый… и не избавиться от его яда, никогда не избавиться.

Сережа опрокинул в себя третий бокал, злым и острым взглядом обводя бальную залу. Память, увлекшая его в далекие свои покои, пока тело успевало и перекусить, и собрать вокруг себя целый вдохновенный цветник из юных барышень, нехотя отпустила обратно, словно высокомерно позволяя вернуться в реальный мир. Хмель уже кружил голову, духота першила в легких, но он должен был, иначе – зачем жить еще месяц, до следующей возможности…

– Какого дьявола?! – хрипловатый и злой баритон, такой болезненно-знакомый, раздался в паре метров за плечом, и Вершинин обернулся, сжимая пальцами ножку хрустального бокала.

Щебечущие девушки затихли, невольно отступая за спину невысокого поэта, – общество Радина предпочитали дамы постарше, к которым тот быстро находил подход, а юные, нераспустившиеся девы боялись его, как огня, зато льнули, как к солнечному лучу, к Вершинину, ласковому и нежному, и только глаза его всегда были холодны. И Радина неизменно раздражало такое внимание к безродному мальчишке.

Их взгляды пересеклись, черный – и стальной.

– Что забыл здесь этот деревенщина? – брюнет гневно вздернул брови, оборачиваясь к своему спутнику, в котором Сергей мгновенно узнал Владимира Волконского. – Я думал, князь, Ваша Светлость воздерживается от неразборчивости, предпочитая изысканное общество сборищу лживой черни.

– Я не слежу, кого приглашает мой брат, Олег Арсеньевич, – примирительно пробасил князь, но в голосе его чувствовалась обреченность. – Кроме того, в последнее время журнал «Невский рассвет», главным редактором которого…

– Эта паршивая газетенка не годится даже для того, чтобы набить бумагой сапоги для хранения, – отрезал, глядя насмешливо в яростные глаза противника, Радин.

Вершинин опрокинул в себя остатки вина, медленно слизнув с бокала алую каплю, отставил тот на стол, и, вложив руки в карманы жилета, зашагал к бывшему учителю.

– Что ж вы мне в лицо этого не скажете, Олег Арсенич? – каблуки выбивали четкий марш в мраморный пол, едва не высекая искры. Голос, громкий, как побудка армейская, звонкий, как труба Страшного Суда, звенел, легко перекрывая музыку и разговоры. – Али недостоин певец деревенский драгоценных капель живительной влаги, кою именуют знающие люди «критикой»? Али же смелости Вам недостает, прямо сказать, что не так с моим журналом? Вы не стесняйтесь, критика – дело прибыльное, Вам лишних денег никогда много не было, даже странно, что стервятники еще не слетелись на такой лакомый кусочек… Ох, точно. Падальщикам – падаль, а «Рассвет» живет и процветает, какая, право, жалость!..

– Следите за языком, Сергей… как вас по отцу, Вершинин? Мы не в академии, чтобы вас, как студента, по фамилии именовать, – прищурившись, глухо ответил Радин.

Удар пришелся в самое сердце – с отцом Сереже не повезло, – но златовласый поэт запрокинул голову, коротко рассмеявшись, и бросил, блестя стальными холодными глазами, как нож метнул:

– Я человек простой, Олег Арсенич, два года под одной крышей жили – так и зовите как звали, Сережей.

А сам про себя добавил: «…Сереженькой, Сиренью, ангелом своим – как хочешь зови, не откликнусь», – да только знал, что врет сам себе, с отчаяния. Больше всего хотелось ему броситься к чужим ногам, лицом в колени, руками пояс обнять, расплакаться – возьми обратно, не мучь, только свободы больше не забирай!.. А он что? «Олег Арсенич» да «Олег Арсенич»…

– Сергей, Вы уж позвольте, но право слово, следите за языком. Вы не аристократ, и кровью смыть оскорбление по древней традиции не сможете, а плетьми вас сечь не станут – не слуга ничей, разве что только своей пьяной музы, мир ей… Да только за морфинистами сейчас следят, для профилактики беспорядков, не хуже, чем за большевиками, а вы, говорят, пристрастились… – в темных глазах Радина клубилось черное злое пламя. – Подумайте, нужны ли вам проблемы с полицией? Право слово, я еще невероятно терпелив, а будь на моем месте кто иной?.. И не видать вам этой отравы, как своих ушей.

У Вершинина побелели скулы.

Откуда этот ублюдок узнал… про большевиков?.. Кружок же был официально распущен, разве что по стихам, холодным и четким, поющим свободу и порицание…, но значит – читал?.. Значит, следил, так же, как сам златовласый…

– Верьте больше слухам, Олег Арсенич, мои руки чисты, – рассмеялся вновь, холодно, яростно, Сережа, дернув плечами. – Так недолго поверить, что у старухи-кабатчицы, старой Марфы, дочь – Ваша невеста. А уж любой в Петербурге знает, что Вам такая мелочь, как «Черная Роза» и в приданое не нужна, что с постоялым двором, что так, без довесков, так что какая уж тут невеста.

Место – названо. Впервые не самим Олегом, и только один вопрос оставался – придет? Не придет?.. Сережа даже дыхание задержал, растягивая губы в усмешке полупрезрительной-полузлой.

– А что, неужели и правда ходят такие слухи? – приподнял бровь, торжествующе усмехаясь, Олег и медленно, прямо в глаза стальные-ледяные глядя, опустил ресницы, тут же поднимая, словно моргнул медленно.

«Принято».

– А что, неужели есть повод, что Вы так беспокоитесь? Слухов о Вас много ходит, да не мое это дело – подслушивать. Вы же человек честный, весь как на ладони, никаких тайных встреч, никаких таинственных посетительниц, скучный вы, Олег Арсенич, вот горожане и судачат.

– А Вы, небось, и рады еще пару раз меня оклеветать на потеху рабоче-крестьянским толпам, Сережа? Вы же для «народа» стихи пишете, тратите свой талант… – дернул уголком рта брюнет и полез в карман. Открыл часы, нахмурился. – Я бы еще с Вами поболтал, все-таки, нужно иногда к народной речи прислушиваться, даже боги с Олимпа иной раз в ней мудрость находили, хотя это, конечно, не про Вас, однако мне через час надо быть совсем в ином месте, а я еще хотел бы перекинуться словечком с Его Светлостью… – он изящно кивнул растерянному Волконскому, -…так что позвольте уж откланяться.

«Даже время назначил, с-сволочь. Словно последнее слово за собой оставить попытался».

Сереже очень хотелось то ли закричать, то ли заплакать, то ли разбить бокал, и чтобы вино брызнуло во все стороны, и женщины завизжали над пятнами на подолах… Но он только опрокинул в себя еще один бокал, подойдя к столу, мрачно попрощался с девушками, наскоро сочинив какое-то слабенькое, практически пасквильное четверостишие, пообещал опоздавшему к «представлению» тезке как-нибудь обязательно заехать к нему в гости в тамбовское имение, извинился даже за беспокойство – и вышел прочь, по-прежнему чеканя шаг, и даже легкое головокружение не мешало. Обмотался шарфом, надел пальто, шапку надвинул, невинно поцеловал зардевшейся престарелой горничной запястье, улыбнувшись с трудом.

Сердце тянуло его поскорее в «Розу», на втором этаже которой располагался на удивление приличный постоялый двор, да только упрямый разум устало повторял свои наизусть уже выученные лекции о том, что, может, и не стоит идти. Пусть даже сам назначил, на своих условиях – а все равно было у Вершинина мерзкое чувство, что его словно за поводок потянули, а он и рад плестись… на заклание. Жертвенный агнец – падший ангел.

«Mon angelot» – прошипело чужим голосом в голове, и Серж зашагал быстрее, прикрывая лицо шарфом и ловя грудью ветер, в тихой надежде на болезнь.

«В Розе вроде бы подавали водку?» – напряженно пытался вспомнить он.

========== Глава 2. Добыча ==========

Маленькая комнатка постоялого двора над «Розой» обошлась Сереже неоправданно дорого, забрала неприкосновенный запас, и Вершинин проклинал себя за свою инициативу, едва заметно раскачиваясь – нищий же, зачем, стоило лишь подождать немного, и все траты легли бы на чужие плечи, раз уж результат этой попытки перехватить управление хотя бы этой встречей себя не оправдал…

Он сидел за столом, возле темного окна, смотрел на тоненький язычок дешевой восковой свечки, едва не старой деревенской лучины, а перед ним стоял графинчик, остро пахнущий спиртом и уже ополовиненный. Конечно, после запрета внизу водку не подавали, но хозяйка, старая знакомая Вершинина, сжалилась и отправила с дочкой наверх один графинчик из запасов. Видимо, вид у поэта был совсем уж… обреченный.

К водке Вершинин так и не смог привыкнуть – мерзкий, горький привкус на языке сворачивался в шарик, катился по горлу вниз и то и дело норовил выкатиться обратно – но сейчас ни дешевого вина, ни пива было точно не найти, а надраться до пляшущих чертенят перед глазами хотелось просто нестерпимо.

Когда неслышно отворилась дверь, впуская в комнатку вместе с фигурой в черном теплом пальто и тщательно ухоженном цилиндре с бордовой, почти черной розой на тулье еще и непослушный, холодный порыв ветра, незнамо как попавшего на второй этаж и загасившего трепетный свечной огонек, в кувшине так и оставалось половина. Сергей не сразу заметил, что комнату застлал душный, липкий мрак – глаза его были закрыты, а тяжелая голова лежала на сложенных на столешнице руках.

И только когда цепкие длинные пальцы, затянутые все еще в перчатки из тонкой кожи, скользнули ледяными каплями по шее, пробираясь в золотые волосы, юный поэт вскочил, пошатнувшись на слабых ногах – и тут же оказался притянут к чужой груди. Замер, как пойманный мотылек, чувствуя теплое едва-едва дыхание на шее, невесомые касания к коже чужих насмешливо изогнутых губ, издевательски ласкающие узкие, но по-девичьи мягкие бедра и тонкую от голода талию ладони…

«Неужели уже?..»

Нет, к встрече этой он был готов, это уж точно – полчаса потратил, Олег с первого же дня научил и рассказал обо всех необходимых процедурах, но как же много времени на все это уходило! – но так неожиданно, молча…

Радин пробрался ладонями под тонкую – износившуюся уже – рубашку, собственнически прижимая мальчишку к себе еще теснее, целуя холодными губами изогнутую шею вдоль пульсирующей артерии, пылающие от алкоголя скулы, дрожащие сомкнутые отчаянно веки в уголках глаз… Отстранился на мгновение, погладил по щеке ладонью, вцепился в подбородок, провел большим пальцем по губам, заставляя Вершинина чуть приоткрыть рот, поцеловал – грубо, властно и глубоко, сжав ладонью шею.

Сережа дрожал, чувствуя, как слабеют ноги – уже вовсе не от алкоголя, а от медленно разгорающихся под ребрами и где-то в животе угольков отчаянного желания.

Властная ладонь разжалась, позволяя вздохнуть, Радин отступил, насмешливо встряхивая ладонями и снимая перчатки, но златовласый сам шагнул за ним, неосознанно, на одних только инстинктах, обвил руками плечи, прижался – маленький, замерзший, вздрагивающий, ничтожный и слабый.

– Заждался, mon angelot? Липнешь, как шлюха подзаборная, извелся совсем, что ли? Или с водки такой? – выхрипел насмешливо Олег, заламывая тонкие руки деревенского поэта, заставляя прогнуться и голову запрокинуть, поскуливая от боли. – Хотя пригласил, вон, сам… Соску-учился, значит.

Он продолжал сипло, издевательски насмехаться, целуя и прикусывая шею всхлипывающего, но молчащего Вершинина, расстегивая ветхую рубаху и брезгливо отбрасывая ту куда-то на пол. Его пиджак висел там же, где пальто и цилиндр, но раздеваться мужчина не спешил – о нет, в своем обнажении он не видел сладости, а вот в чужом…

Холодные пальцы, царапая болезненно побледневшую кожу, пересчитали ребра любовника, Радин позволил ему выпрямиться, подхватил за ладонь и пояс, повел вальсовым шагом, закружил, ухмыляясь.

– Что же молчишь? Неужто не рад совсем?

– Олежа… – Сергей не вытерпел, вцепился в чужие плечи, встав на мыски, прижался всем телом к чужому, потянулся к чужим губам, тихо, как замерзший котенок, всхлипывая. – Олеженька… Господин мой…

Ткнулся губами в чужие, тут же отпрянул, мазнул по пахнущей лосьоном гладкой щеке, отступил, выдравшись из ставших жесткими объятий, ошарашенно покачнулся от ткнувшейся под колени железной рамки жесткой кровати, всплеснул руками. Чужие потеплевшие ладони удержали, подхватили под спину, лаская сухую от дрянной воды кожу, прижали властно.

– Пьяница ты, Сирень, с самого начала таким был, пьяница деревенский, еще и морфинистом заделался, – прошипел ехидно на ухо Радин, прикусывая мочку, дыша часто и жарко в шею, впутывая в волосы Вершинина пальцы, стискивая золотые пряди в ладони. – Ты же когда к Волконским пришел, уже пьян был, там пять бокалов, еще и здесь уговорил пол-графина водки, тьфу, дрянь. И вот как мне тебя – такого?..

– Какой есть, такого и бери, трезвым мне о тебе даже думать мерзко, да как и обо всей жизни этой, – фыркнул зло златовласый, блеснул стальными глазами, уперся ладонями в грудь Олега, пытаясь отстраниться. – А не нужен – так уйди уже, прекрати мешать, из сердца себя вынь да уйди, дай жить и писать спокойно!

– Сережа-Сережа, да кем ты без меня будешь тогда?.. – вскинул тот насмешливо брови, лишь ближе к себе прижимая. – Я – твоя муза, я твой господин, любовь и ненависть твоя, как не пытайся уйти – не сбежишь от меня, я в сердце твоем, я в мыслях твоих, и сам знаешь, где еще буду…

В хрипловатом высоком и жестком голосе брюнета звучал смех – ядовитый, ликующий смех победителя.

Вершинин вновь подался ближе, впился в губы поцелуем – «Замолчи!», – сжал дрожащими пальцами рубашку на чужой груди, нашарил кое-как пуговицы, одну за одной расстегивая… не закончил, не заметил даже, как мир вдруг кувыркнулся, ударив в спину и под локти тонким матрасом. В темноте не видел целующего ключицы и плечи усмехающегося Олега, только чувствовал: как скользнули по поясу брюк прохладные ладони, изласкали впалый живот, как длинные пальцы коснулись груди, самыми подушечками, почти ногтями обвели коричневато-бежевые напряженные от холода и возбуждения соски, сжали аккуратно и болезненно-сладко, да так, что Сережа сам не заметил, что изогнулся навстречу губам и рукам, заскулил жалобно. Жарко стало от чужой близости, от чужого тела, прижавшего собой к постели, так жарко, что едва теплящиеся угли где-то чуть выше свода бедер, вспыхнули разом, обжигая, – или само желание так разгорелось, пока они целовались посреди комнаты, а он только заметил, когда чужие чресла прошлись между ног…

Как бы ни было, в чужих руках Вершинин даже два года спустя оставался чутким и отзывчивым, как музыкальный инструмент, да и скулил, всхлипывал, постанывал сдавленно с не меньшей мелодичной резкостью, чем какая-нибудь высокоголосая надорванная скрипка. Олег же давно изучил его тело, узнал, как быстрее заставить в том разгореться грешное, темное желание, о котором ни одному исповеднику не расскажешь… только друг другу, вот так, сплетаясь руками, пока тела так тесно прижаты друг к другу.

– Mon angelot, какая же ты лживая дрянь… – выдохнул насмешливо Радин, целуя чужую шею, кусая до кровоподтеков чуть выше ключицы, слушая, как младший любовник стонет от боли. – Как девка бордельная стелешься, даром что притворялся свободным… а никуда от меня не делся, хоть что с тобой делай. Мой ты, мой, мой – и всегда моим будешь… – впился в плечо губами, оставляя привычную уже красную отметку, как клеймо выжигая – неделю не сойдет…

Сергей выгнулся, запрокидывая голову и жмурясь, прижался бедрами к чужим невольно, с ума сходя от желания, пытаясь его унять, но от каждого прикосновения лишь сильнее воспламеняясь и тая в грубо, грязно ласкающих руках, сжимающих бедра, пояс, ребра, грудь, изглаживающих живот, дразняще касающихся через ткань брюк и белья напрягающегося и отвердевающего члена…

– Господи… – выдохнул, толкнувшись к чужой ладони, жмурящийся и кусающий губы Вершинин, вцепился руками в деревянное изголовье и повторил тоненько, тихо. – Господи, Олег…

Радин хмыкнул, расстегнул медленно обе брючные пуговицы, откинул хлястики, пробираясь ладонью под старый тонкий креп и хлопок, шепнул, остановившись в дюйме от чужого члена:

– Лучше зажми себе рот, mon angelot, стены здесь тонкие, какие слухи могут пойти… – и мучительно-ласково, аккуратно сжал пальцами бархатистый горячий ствол, одним лаская влажную от смазки головку, сдвигая с нее складки тонкой кожицы.

Сережа выгнулся, в кровь кусая губы, почти беззвучно всхлипывая и подвиливая бедрами в ритм движений прохладной руки. Пояс брюк давил на подвздошные гребни, отпечатываясь в коже красными полосами.

– Сними… – проскулил юноша, почувствовав, что способен сдержать громкость дрожащего голоса. Олег усмехнулся, целуя его в скулу, но лишь убрал руку совсем, поймал в губы разочарованный вздох, целуя глубоко, вновь придушивая сильной ладонью, мокрой от смазки, и только отстранившись, глядя в мутные от желания и опьянения глаза Вершинина, уронил:

– Сам снимешь. Масло у тебя с собой?..

– Д-да… В пальто, в кармане флакон… – кивнул тот, облизывая кровоточащие от чужих грубых поцелуев и своих укусов губы и отводя взгляд.

Радин поднялся, оттолкнувшись руками от кровати, вытер брезгливо ладонь о рубашку и пошел к вешалке.

– Разденься пока до конца, не хочу с этим возиться.

Сережа только всхлипнул, садясь на кровати и стаскивая расстегнутые уже брюки вместе с бельем, отбрасывая куда-то к стулу – утром-то найти несложно будет, при свете…

Обнаженный, худой, как драный дворовый кот, в кровоподтеках и мелких ссадинах-царапинках от ногтей, он словно сиял блекло в неверном свете уличного фонаря, и золотые волосы, еще сильнее перепутавшиеся, казались каким-то грязным, изломанным нимбом.

– Mon angelot, ну вот куда ты вскочил, – почти ласково выдохнул, подойдя беззвучно к кровати, непонятно когда уже успевший разоблачиться Олег, раскупоривающий флакон с оливковым маслом, пару месяцев назад подаренный Сереже им же – словно в издевку, нарочно-заботливо. Пробка чавкнула.

– Ну, надо же мне было раздеться, – слабо огрызнулся Вершинин, встряхивая головой. Опьянение отступало, хотя он цеплялся за него в надежде и дальше оправдывать свою уступчивость и покорность им и только им.

– Ну и как, разделся? Молодец какой, – съязвил в ответ почувствовавший его возвращающееся воинственное упрямство брюнет, выливая на ладонь пахнущее югом и розами масло, и жестко тихо скомандовал, вновь закрывая флакон. – А теперь, Сирень, будь добр, встань на колени, наклонись и обопрись руками… да хоть об эту чертову доску в изголовье. И поскорее, масло капает.

Тихо, но матерно шипя, Вершинин послушался – прекрасно зная, что ему же лучше будет. Олег усмехнулся, опираясь на кровать одним коленом, склоняясь к любовнику и проводя скользкими от масла пальцами по изогнутому позвоночнику, вниз от пояса. Вторая его ладонь легла на судорожно сжавшую край изголовья руку Сережи, стиснула, прижимая к грубо обработанному лакированному дереву.

– Ну что ты такой напряженный, mon angelot?.. Ты знаешь, что я не стану причинять тебе вреда или боли, не сейчас, – прошипел со змеиной усмешкой Радин, целуя юношу в дрожащее плечо. Смазанные маслом пальцы мягко скользнули между ягодиц, медленно и даже почти ласково массируя напряженные мышцы, но пока даже словно не собираясь проникать внутрь.

Олег не любил спешить, всегда растягивая прелюдию – словно кот, играющийся с полуживым птенцом, кое-как еще даже пытающимся взмахнуть крыльями. И самым страшным было то, что Сереже это только нравилось. Как ни хотелось в процессе хоть раз взбрыкнуть, воспротивиться и хоть как-то ускорить уже – «возьми уже, не мучай, мне больно ждать» – он… только подыгрывал странным желаниям любовника. Ждал, уткнувшись лицом в ладони и упираясь локтями в дерево, льнул к гладящей его скулы, сейчас такие отчетливые и почти острые, руке, как котенок, тихо всхлипывал, прогибая спину.

И при этом всем – болезненно жмурился, проклиная про себя собственное желание. Как бы хорошо не было, тихий шепот Радина, издевательски называющего его «ангелом», «девочкой», «жемчужиной», жалил в самое сердце. Его не любили и не ненавидели так сильно и сладко, как любил и ненавидел он сам, только… снисходительно позволяли испытывать и выражать эти чувства. Радин любил только свою власть над ним, юным золотоволосым поэтом, и во время секса это становилось особенно отчетливо понятно. В каждом движении, в каждом показательно-мягком поцелуе, в каждом прикосновении сквозила непоколебимая уверенность, что если Олег потребует, Сережа сделает почти все, что угодно. И в их любовных встречах, и… вообще. Разве что никогда не уедет из Петербурга и не прекратит творить – потому что для него это была жизнь.

– Сирень.

– Д-да?..

– Ты меня любишь?.. – Олег, кажется, прекрасно угадывал ушедшие в сторону мысли Вершинина, затихшего на несколько секунд. И продолжал разжигать в чужой душе боль.

– Т-ты знаешь.

Радин усмехнулся, касаясь губами вновь чужого плеча, прикусывая прикрытое спутанными золотыми волосами ухо, и повторил вопрос, медленно, мучительно-медленно проталкивая один из пальцев в чужое тело, смазывая и массируя на секунду напрягшиеся разогревающиеся мышцы.

– Скажи прямо – ты меня любишь, mon angelot?..

Сережа вздрогнул, кусая губы. Пальцы Радина были слишком холодными, но от этого каждое их движение чувствовалось гораздо отчетливее, и того, что уже был внутри, выглаживая горячие узкие мышцы, прощупывая через них начинающую наливаться жаром и уплотняющуюся простату, каждое прикосновение к которой отдавалось волной сладкой дрожи по всему телу, и тех, что оставались снаружи, лаская напряженный возбуждением корень члена, от чего у Вершинина то и дело едва не сводило судорогой раздвинутые бедра и живот вплоть до ребер. Дышать было сложно, безумно сложно, да и каждый выдох превращался в тихий стон горького наслаждения. Ответить на вопрос он не мог – физически. Да и… сейчас любви к этому ублюдку в его сердце, колотящемся о грудную клетку с отчаянностью пойманной дикой птицы, было гораздо больше, чем всего остального. И признавать этого Сережа не хотел. Старательно воспитывая в себе ненависть все это время, он надеялся суметь оборвать их связь… но с каждым разом лишь острее и болезненнее реагировал на умелые ласки, откликаясь на них всем телом, когда оказывался в одной постели со своим наставником-поэтом и мучителем.

И стоило тому, усмехаясь, медленно впутать в волосы ладонь, задирая голову Вершинина, стоило их взглядам пересечься, юноша зажмурился, болезненно выстанывая:

– Да-амфх…

– Повтори, mon angelot, я не расслышал, – с издевательской нежностью Олег коснулся губами чужих век, сцеловывая невольные слезы, повисшие на светлых длинных ресницах. – Ты меня любишь?..

Еще не закончив фразы, он аккуратно протолкнул второй палец сквозь чужие судорожно напрягшиеся на секунду мышцы, тут же расслабившиеся, стоило ему коснуться плотного бугорка простаты. Сережу натурально выгнуло от удовольствия, ударившего в голову сильнее алкоголя, и он торопливо зашептал, словно молитву:

– О Боже, Олежа… да, да, я люблю тебя… я люблю…

– А говорил ведь, что ненавидишь. А если бы я тебе поверил? – Радин усмехнулся, в ответ на возмущенный мутный взгляд из-под челки поворачивая к себе чужое лицо и пока коротко, мягко, но властно, целуя в приоткрытые окровавленные губы. – Как бы тебе тогда жилось, жемчужина моя, без этой любви и без этой грешной страсти? Да жилось бы ли?..

Сережа не хуже насмешливого своего любовника знал, что не жилось бы – но как хотелось хоть что-то возразить, хоть что-то доказать, и не дали сейчас этого сделать лишь движущиеся внутри пальцы, смазанные потеплевшим от кожи маслом. От чужого насмешливо-нежного шепота по коже волнами мурашки расходились, а Радин продолжал мучительно-медленно изласкивать изнутри тело юного любовника, целуя в плечи и покусывая шею, пока тот не выдохнул умоляюще:

– Пожалуйста… Олежа, п-пожалуйста, в-возьми меня… м-меня ноги уже не держат… не м-мучай…

Он и правда весь мелко дрожал, с трудом сдерживая собственное желание, от которого выть, во весь голос стонать хотелось и подаваться на умелые тонкие пальцы, растягивающие и расслабляющие, и старший прекрасно видел это.

– Хорошо, хорошо, – усмехнулся он, касаясь губами темнеющего на белоснежной в лунном свете коже пятна собственнической отметины на плече, но лишь вновь прошелся подушечками по чувствительной горячей точке. – Как мне тебя взять, mon angelot? – голос его стал глубже и чуть более хриплым – Олег знал, что такие разговоры смущают его любовника, и от этого его собственное возбуждение лишь возрастало. – Может быть, так же, как ты сейчас стоишь? Как девку деревенскую на сеновале? Или ты предпочтешь видеть меня и то, как я буду тебя любить? Или, может… сам захочешь взять на себя часть контроля, оседлав меня, словно наездник?..