Текст книги "Камераден (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Криокапсулу доставили лишь к вечеру.

Весь день Улле чувствовал себя как на иголках. Его угнетала неопределенность, и когда Стефан Пельцер, розовощёкий красавец, словно сошедший с рождественских открыток, переступил через порог кабинета, он ощутил облегчение, смешанное со страхом – и нетерпение, вырвавшееся в вопросе:

– Ну что?

– Привезли, – ответил адьютант интимным голосом, который неизменно вызывал у райхслейтера разлитие желчи. – В реанимоблоке. Профессор Рауш…

Нейрофармаколог Отто Рауш хлопотал над инжект-системой и даже не оглянулся: что-то не ладилось. В кафельной комнате царило душное оживление. По пультам кардиомониторов бегали яркие аритмичные всполохи. «Гроб Белоснежки» – подумал Улле. Как всегда, при виде капсулы его охватил абсурдный страх, и стремясь избавиться от него, он заговорил громким, бесцветным голосом, известным каждому в Райхе:

– После обработки доставите его ко мне. Если уже лягу – позвоните. Мне нужно его увидеть.

– Прошу прощения, герр обермастер, но это небезопасно!

«Небезопасно».

Как будто в подлунном мире имеются другие места.

Когда Лидер орал и брызгал слюной в присутствии всех этих шавок, казалось, что всё кончено; даже сейчас воспоминание отозвалось отрыжкой, однако он сохранил немоту, даже невыразительно улыбался, пока внутренний метроном отсчитывал: «раз, два, три». Механический счёт успокаивал. «Вы обещали мне!» – визжал Райс, и что за сила скрывалась в этой чахоточной, птичьей грудке? «Вы обещали, что ни один танк противника не вторгнется на землю Райха! Вы, вы – плутократ! Жирный мошенник! Вы погрязли в роскоши, Мартин, вы потеряли нюх…»

Из-за него.

– Почему он не дышит?

– Он мёртв, – тихо ответил Рауш.

Строгая медсестра обернулась к нему, погрозила пальчиком.

– Он спит, – сказала Тоте. – Тс-с! Не будите его.

***

Доктор Зима спал беспокойно.

Раскинувшись в забытьи, он томительно бормотал – очевидно, бредил, кого-то звал, угрожал, беседовал. Воздух в спальне был душен. Покрывало сползло, Улле видел страшные глубокие шрамы, словно плетями изрубцевавшие кожу. В переплетенной просини вен двигались полутени. Кукловод занял всю кровать. Он спал, и сны его были цветными и дикими, фантастичными; вырываясь из небытия, их грозные контуры обступали подушку, становились овеществлёнными.

– Айзек!

Нет ответа.

Потом из полутьмы раздался вздох. Веки, дрогнув, разошлись; между ними показалась белесовато-влажная полоска белка.

– М-м-м?

Бессознательно Улле сместился ниже, пока не прижался к телу, плоскому, гладкому, будто изваянному из оргалита. Кальт не отстранился. Скованный дрёмой, он апатично отнёсся к прикосновению. Застланные плёнкой глаза сонно моргнули:

– Пора вставать? Мар-ртин…

Утренняя хрипотца нисколько не напоминала сдавленный храп курильщика, а скорее – мурлыканье. Шопот джунглей. Хищник перекатился на бок, звякнув браслетом, и синяя яркость глаз вдруг оказалась рядом, настолько близко, что смешала и без того запутанную нить рассуждений. «Вот же Хель, – подумал Улле, цепенея. – Проклятая мозголомка… Умеют читать мысли. Враньё. Но если он двинется, если прочтёт мои мы…»

– Мне снились животные.

Он засмеялся. Угловатый, жуткий, видимо, ещё не вполне очнулся, и голос его звучал мирно.

– Жирафы, слоны, леопарды… Зоопарк, Мартин. В Райхе нет зоопарка.

– Нет, Айзек.

– Я знаю, что нет.

Он потянулся, зевнул. Зевок передался дальше по эстафете. Внезапно Улле почувствовал себя грузным и отяжелевшим. Наполненным.

Преодолевая оцепенение, он шепнул:

– На живот. Давайте, доктор!

Кальт повиновался. Обняв руками подушку, он не напрягался, и на этот раз всё прошло как по маслу, Улле даже не запыхался. Он обессилел, но ощущал блаженство – чужая энергия вливалась сквозь поры щекочущим предвкушением. Поразительно, до чего эти простые телодвижения настраивают на оптимистический лад! Разомкнув зубы, он прикусил складку кожи на плече и удивился её прохладе.

– Я предоставлю вам игрокомплекс.

– Когда? – спросил Кальт, не удивившись. Голос звучал деловито.

– Прямо сегодня. Тебя проводят. Составьте список необходимого, мой философ, а я разберусь, так ли оно необходимо.

То на «ты», то на «вы». Приглушенная абажуром лампа тускло чадила у стены, свет её казался больным. Врач лежал в постели, покорный, мёртвый. Он попытался было уйти, но райхслейтер не дал. Похлопывая по груди, жадно засматривал в потупленные, странновато поблёскивающие под сенью ресниц ночные глаза.

– Теперь всё пойдет как нужно.

– Нет.

– Да.

С пристальной неотвязностью, точно впервые, Улле разглядывал бугристую кожу с запечатленными на ней письменами. Наконец-то книга давала себя прочитать. А Кальт думал уже о предстоящей работе, просчитывал варианты; морщины проступили на его лице, брови съехались.

– Мне нужно встретиться с Шефером.

– В моём присутствии, – кивнул собеседник. – Теперь вы у меня под присмотром.

В синем звенящем небе реяли цветные штандарты. Высотный кран поднимал шею над кубиками строящихся зданий, и зеркало Океана дрожало в лучах вешнего солнца, словно умытое.

Мир воскресал.

***

Час тянулся за часом, и всё происходило как должно.

Пока спешно вызванные умельцы из «Датен-банка» проверяли безопасность соединения, райхслейтер спустился в мастерскую. Кальт присоединился к нему, отчасти из любознательности, отчасти для того, чтобы собрать информацию.

Ободранное тело на крючьях ещё жило.

Маленький портной из трудлагеря «Раухенцвейг» был взят за махинации со смесовой тканью. Не вызывало сомнений, что его подельники уже навозили гряды в гидропонических цветниках коменданта Брауля. Портному повезло меньше. У него был редкий череп – асимметрично сплющенный, с толстой височной костью – любопытный образец брака прямо из Саркофага.

– Что вы тут делаете?

– Пополняю коллекцию, – добродушно откликнулся райхслейтер, облачаясь в резиновый спецкостюм. – Будете мне ассистировать?

– Нет.

Нет так нет. Загудели, включаясь, кондицинеры, вспыхнули прожекторы, очертив контуры секционного стенда. Неуклюже задвигались обрубки, марионетка дёрнулась и засипела. «Ну и ну, ну-ну», – прогудел Улле, выбирая пилу. Шаловливо прищёлкнул кусачками:

– Точно не хотите, майнхерц?

– Идите к чёрту!

Когда кровь полилась на кафельный пол, из-под загубника раздалось повизгивание – скулёж терзаемой клещами собаки. Что-то треснуло. Воздух наполнился пряным. «Ух-хо-хо!» – мясник подпрыгнул: жгучая струйка брызнула ему в глаз, вся конструкция задрожала. Визг превратился в мычание, рывок – и лезвие выскользнуло из осклизших перчаток прямо на пол, в мокрое.

– Дайте сюда! Пачкун!

Молниеносным движением перерезав горло, Кальт дождался, пока стечёт кровь и взялся за инструменты. В полутьме его рубашка светилась насыщенной белизной. Мелькали локти – раз-два, чередой ловких приёмов он освободил кость от плотской её оболочки, вылущил череп – да так ловко, что Улле разинул рот.

– Дальше я сам…

– Будьте любезны.

Зазвенела брошенная пила. Кальт улыбался. Его лицо было белым от отвращения. Когда грузный райхслейтер прижался к спине, и резиновые пальцы закружили по ткани, сдирая её, терапист закрыл глаза и, вздрогнув, закаменел.

Урок начался.

***

Они привыкали друг к другу медленно, как и должны привыкать враги – придирчиво и с опаской, неукоснительно соблюдая предписанные статутом внешние формы вежливости. Впрочем, так бывало на людях. Наедине же что-то менялось. Например, утвердилось «ты» – подчас издевательское, но чаще небрежное, практически родственное. Да и в самом деле, странно танцевать контрданс, когда делишь постель и одежду, а иногда и телесные соки. Райхслейтер торжествовал и тревожился. Вектор изменений был ему непонятен.

Вопреки ожиданиям, терапист не увлёкся таксидермией. Он изготовил парочку отменных чучел, скорее по обязанности и вновь потерял интерес к занятию, которое хотя и не было порчей материала, однако и не сулило открытий.

Как вскоре выяснилось, интерес скрывался в другом.

В круглом гостевом зале стоял рояль, конфискованный из запасников «Музик-ферайна». По вечерам, получив аптечный гран «Дорненкрона», Кальт подсаживался к инструменту и брал аккорды, один за другим. До-ми-соль, мажорные гаммы сменялись минором, строгая упорядоченность – ахроматикой. В один из дней Улле услышал доносящуюся из зала мелодию – какой-то довоенный вальсок, показавшийся ему смутно знакомым.

Айзек Кальт играл.

Ученически выпрямив спину, выставив подбородок. В углу примостился толстяк Блаттер, единственный охранник, с которым у тераписта сложились терпимые отношения. Кальту импонировала его молчаливость.

Скрипнул пол, и музыка тут же оборвалась.

Оба они, пленник и конвоир, обернули лица – и Улле поразило сходство их выражений: расширенные зрачки, бледность, досада и замешательство людей, застигнутых врасплох на сокровенном.

– Что это? Что вы играли?

Кальт промолчал, за него ответил Блаттер:

– «Сказки Венского леса». Импровизация. Доктору нравится…

Не прекращая идти вперёд, Улле выстрелил в подтянутое кителем плотное брюхо. Блаттер икнул. Тёмная его фигура смялась, качнулась и вдруг повалилась – брызнув пуговицами, стукнулась о ковёр. В то же мгновение тишина взорвалась воем сирен. С грохотом захлопали двери, отлетая от косяков – в зал ворвалась экстренная бригада.

Кальту скрутили руки.

В жаркой давке переполоха Улле увидел, как терапист старается вырваться, не обращая внимания на синие вспышки шокеров. Шум-гам-балаган! Запахло озоном. Кто-то завопил, тонко и страшно, взвизгнул. Чихнул выстрел. «Не стрелять!» – фальцетом крикнул райхслейтер, напрасно силясь перекричать гам, но куда там. Вайнахтсман дрался как портовый грузчик – жестоко и грязно. Конвоиры кидались по двое, а он вывёртывался и, рыча, наносил удары, остервеневший, слепой, дикий от ярости…

– Стоять, Айзек! Ни с места!

Привычка к субординации сыграла своё. Стиснутое коричневыми рубашками тело застыло, подчиняясь приказу. Мартин Улле, задыхаясь, подскочил к тераписту и схватил его за предплечья. Потряс. С искаженного лица райхслейтера струился пот.

– Вы… доктор! С-стоять! Я…

Разберу тебя на запчасти, хотел сказать он. На куски. Блажной безумец! Небо светилось багрянцем, кровь перехлёстывала через пролив, неся разрушение. В чёрной закатной вуали плавали тучи, и крылья мельниц вращались как огромные лопасти. «Что это такое?» – хотел он спросить, но вместо этого услышал сдавленный хрип.

– Я… Серд… Мне…

Давление. Изношенный клапан издал хлюпающий звук, когда кровяная толща вломилась в просветы артериол, и мельницы завращались сильнее. «Моё сердце», – вот, что мог бы сказать он вслед за Лидером, вот то, что отказывает первым. Помоги мне! Яркие глаза плавали в тишине – тысяча солнц и прищуренные хищные рыбы.

– У вас кардиальный криз, идиот!

Криз? Что за дерьмо – криз? Он расширил ноздри, панически набирая воздух. Вселенная напоминала свёрнутый ком. Порыв ветра рванул оголившийся стебель, тот затрещал, но – «А!» – где-то сверкнула молния, растворилось окно: с выпученными глазами Улле сунулся в него, захрипел, выталкивая распухший язык…

– Успокойтесь, – процедил Кальт. – И дышите. Дышите, чёрт бы вас подрал!

***

Каждый вечер теперь проходил одинаково.

Возвратившись, доктор Зима ужинал – всегда в одиночестве, под надзором безопасниц из «летучей бригады», раздевался, принимал душ и ложился в постель с книгой или планшетом. Иногда от него пахло грозой, иногда – антисептиком.

От Мартина Улле пахло духами и лавандовым мылом.

В Шварцхайме серый министр позволял себе чуток сибаритства. Совсем чуть-чуть: бокал вина и половинку сигары – «Партагас», так и просилось на язык, но нет – всего лишь «Кайзер-Сорте», гнилое сено, разбавленное жеваным табаком. Вот он, безошибочный признак упадка: даже на чёрном рынке теперь не сыщешь хороших сигар. Сняв мундир, он набрасывал на себя халат из шёлка-сырца, переобувался и становился неузнаваем. «В каждом лавочнике сидит восточный тиран» – съязвил бы Кальт. Шаркая расшитыми туфлями, тиран подходил к монитору – и отключал его, гасил свет, отнимал книгу – молча, и так же беспрекословно Кальт отдавал её. Все насущные вопросы решались днём, в деловой переписке.

А ночь – время молчания.

Но сегодня Улле долго не мог заснуть. Что-то тревожило его, мучило неотступно – то ли мысль, то ли предчувствие. Он повернулся, с досадой ощущая дрожжевой запах телесных складок – гнездовье постаревшего, дряблого мяса. Подумать только, когда он успел так разожраться? Неудобно, жарко. Лежащий рядом враг вёл себя тихо, только зрачки иронично поблёскивали в темноте.

– Валяйте, – сказал Улле, давая выход кипевшему внутри раздражению. – Вы же так красноречиво молчите, мой псих! Реформы Визенштадта затрагивают вас за живое. А по-вашему, я должен был закопать половину своих активов просто, чтобы удовлетворить ваши амбиции.

– Амбиции?

– Да говорите же, чёрт! Не молчите. По-вашему, научный городок…

– Бездонная бочка, – хладнокровно продолжил Кальт. – Между прочим, прямой ваш конкурент, Мартин. Вы с такой готовностью опорожняете в эту дыру свои карманы, что создаётся впечатление, будто вас подменили. Между тем, «Абендштерн»…

– Ну да, ваш термитник!

– Мой термитник, хочу напомнить, тоже ваши активы. Теперь. Эй, лавочник, ну, в самом деле, побеседуйте с Шефером! Уж кого-кого, а его-то нельзя назвать революционером. И территориально лаборатория расположена намного удачнее – ближе к развязке, дальше от Новой Границы…

– Гм…

Улле сосредоточенно размышлял. В предложении тераписта имелись резоны. Поступи оно от кого-то другого, всё было бы проще. Не глядя, он двинул рукой, нащупал прохладный бок: под кожей легко угадывались рёбра.

– Тебе нужно больше есть, Айзек.

Показалось или хищник вздрогнул? Райхслейтер улыбнулся. Это напоминало скольжение вдоль невидимых нитей с привязанными к ним колокольцами, только дёрни. Моё имущество. Пальцы исследовали, с любопытством осваивали местность, потом двинулись ниже: Кальт задышал.

– Довольно, – почти взмолился он, но Улле не собирался его щадить:

– «Педерастические штучки»? Вам не нравится? А? Что? А если так?

– К чёрту, – злобно сказал Кальт, переворачиваясь на живот. – Делайте, что вам угодно, и оставьте меня в покое, жирный боров! Вам дали совет, а у вас одно в голове. Попросите Рауша дать вам брому или охолостить, пока окончательно не свихнулись. Технораса, аха-а… обезьянье наследие да плюс свинская похоть – прекрасные перспективы, дружище…

– Заткнитесь, брюзга! – развеселился Улле.

***

Отсюда, с высоты, Райх казался бесконечно малым, но простирался во все стороны света. Свекловичные поля переходили в каменистые плиты, на которых ничего не росло. Башня Айнхорн выглядывала из тумана как вышка; лёгкие, кудреватые облака плыли так низко, что можно было достать рукой. Кальт сделал шаг к решётке, погрузившись в воспоминания. Смотровая площадка, другой обзор, старые времена…

Был у меня товарищ, лучшего ты не найдёшь…

Он словно перемещался по дну океана. Часы били безвременье; «бом-м» – хрипела часовня в Кёльне, «бонн-бом-м» – отвечала часовня в Бонне. «Бон-а-бомм». Здесь были иные названия, но люди всё те же, и солнечный луч напрасно чертил по земле линией терминатора.

Был у меня товарищ…

Кажется, их было двое? Один, ещё живой, сидел под замком в «Моргенштерн» и, как уверял, Улле, то и дело плакал. Материал мог плакать, лохматая обезьяна скулила, когда в зверинец заносили огонь – нелепое свойство человечьей природы. Что есть человек? Слово «полезность» определяло его лишь отчасти, не объясняя; ведь так и про солнце можно сказать «горячее», так буква «F», выбитая на олове, символизирует…

– Прекрасный день, – напряжённо сказал Улле. – Отойдите от края, Айзек!

– Милый шалтай-болтай, – пошутил Лидер. – Просто ему не терпится ещё раз повидаться с красоткой Тоте.

Он давно не чувствовал вкуса, зато память хранила всё. Мякоть деревенского хлеба и вонь сжигаемых тел, горящие книги, зигзаг самописца, звонок трамвая на Грюнерштрассе. Когда-то здесь ходили трамваи. По улицам шлялись волки в коричневой форме, горланя «шиндерасса, бумдерасса», трубы пели так сладко, а он, наставник и победитель, возвращался домой и видел свет на отливе ванны – только свет, и мыльный венчик курчавящихся детских волос.

«Руки к солнцу, руки к центру мира…» Есть песни, которые поются лишь хором, да, мой фюрер, райген-райген. Истинная или ложная, однажды спросит он, и Вернер блеснёт очками: а ваше «наследие», Айзек, ваши архивы – какую бирку наклеит на них деградант с неклассическим черепом? Проклятая точка зрения. В какой-то неуловимый момент он увлёкся – мы увлеклись и мы проиграли, так отчего эта гниль проникла в базовую физику мира?

– Отойдите от края, философ!

Нет?.. Или да?

Может быть?..

«Нет», – шепнул ветер. Он не чувствовал вкуса, но уловил запах мяты и нотки приказа: как плоть от плоти моей смеет приказывать? Во всём виноват диалект. Легко отпускать шуточки на верхненемецком, но старого пуделя не выучить новым трюкам. Показывая на солнце, он по привычке сглатывал звуки: «Sun», не «Sonne», а «Sun», но почему-то это звучало иначе. Почему это всегда звучало, как «Sohn»?

Был у меня…

– Что это? – с ужасом спросил Лидер. – Мартин, что же это?

– Снег, – сказал Улле.

Нахмурившись, выпятив живот и сложив за спиной короткие руки, он наблюдал, как чёрный пух накрывает землю траурным покрывалом. Чёрт-те что! Снег падал ровно, как по линейке, казалось, кто-то медленно закутывает старые переулки, оставляя видными лишь трубы, коньки крыш и похожие на рыбьи хребты навершия флюгеров. Щекочущая тяжесть поднималась всё выше. Сам не сознавая того, райхслейтер провёл по груди ногтями кровоточащую полосу – будущий шрам.

«Что происходит?» – чирикнул Лидер. Ничего, сказал Улле. Кардиальный криз. Кто спасёт меня? Небо подмигнуло ему и он неуверенно улыбнулся – застывшей улыбкой лавочника, не в силах поверить собственному банкротству. Не надо шуток, пожалуйста! Протянул руку – и замер, глядя как свет обволакивает крупитчатую структуру плоти, боже мой, такой хрупкой, такой тленной – нет, ты не смеешь; глядя, как безумец с удивительно ясными, стальными глазами восходит на парапет – Sun-Sonne-Sohn – переступает и шагает по воздуху, во взметнувшийся шорох времени, повторяя: «Был у меня товарищ, был у меня товарищ, был, был у меня…»