Текст книги "Четвертый кодекс"

Автор книги: Павел Ганипровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Она не знала – хотела и очень боялась узнать.

Луна как будто приблизилась к ним и затопила призрачным светом всю комнату, осветив дальние углы. По стенам сигали юркие гекконы. Пение цикад, похожее на тревожную сирену, то совсем стихало, то начиналось снова.

Вдруг Илона чуть не вскрикнула от ужаса – из темного угла выступил ухмыляющийся во весь череп скелет, обвитый цветами. Казалось, он движется и плывет к ней в лунном свете. Впрочем, она тут же успокоилась, вспомнив, что жуткое изваяние стоит тут в качестве украшения на отмечаемый сегодня и завтра всей страной День мертвых.

«Как же это по календарю майя будет?» – зачем-то задалась вопросом Илона и стала напряженно переводить даты в уме.

Ей было нужно чем-то отвлечься.

Евгений докурил папиросу и раздавил ее в пепельнице.

– Лона, слушай… – кажется, он не знал, как начать.

Она замерла.

– Ты же знаешь, – медленно продолжал он. – Сохранилось три кодекса…

Такого она не ожидала. Чего угодно – «будь моей женой», «я агент ЦРУ (КГБ)», да пусть даже «я инопланетянин». Но только не снова про письменность майя! Он вообще может думать и говорить о чем-то другом?..

Да, конечно, она прекрасно знала, что до наших дней сохранились всего три подлинных майяских рукописи – Дрезденский, Парижский и Мадридский кодексы. Недавно возник четвертый, но он наверняка был подделкой. И копии этих трех кодексов каким-то неясным образом оказались у ЕВК, когда он был еще подающим надежды студентом. Он работал с ними, и выяснил, что, вопреки общему научному мнению, иероглифы майя – не идеограммы, а система фонетического письма, и… Да к чему он это, Господи? Решил провести ей экзамен на ночь глядя?..

«12.18.17.9.13 по длинному счету, 3 Бен по цолькину и 6 Сак по хаабу», – вдруг четко возникла в голове Илоны сегодняшняя дата. Она даже явственно видела майяские символы.

– На самом деле их четыре, – ровно продолжил Евгений.

Она мгновенно забыла о календаре и удивленно взглянула на мужчину.

– Ты же говорил, что кодекс Гролье…

– Да, тот фальшак, – он нетерпеливо махнул рукой. – Я о том, который никак не называется… Он у меня. Уже давно.

Это прозвучало, примерно, как заявление: «У меня на кухне висит неизвестный подлинник да Винчи». Илона недоуменно смотрела на Евгения, который говорил все быстрее, словно в нем что-то прорвалось.

– Я без него ничего бы не смог расшифровать… И никто бы не смог. Там иллюстрации… рисунки… В общем, не билингва, конечно, но такой Розеттский камень своеобразный. Да вот, посмотри сама.

Он сунул руку во внутренний карман своего потертого старомодного пиджака и вытащил деревянный, потемневший от времени пенал. Откинул металлические застежки и…

Илона не верила своим глазам. Да, это был кодекс майя – сложенное гармошкой ветхое полотнище, исписанное с обеих сторон иероглифами и рисунками. И в превосходной сохранности. Только вот… Он был сделан явно не из аматля – бумаги из коры фикусов, на которой писали в древнем Юкатане.

– Оленья кожа, – кивнул Евгений, заметивший ее недоумение.

– Но ведь…

– Да, на коже они писали в классический период. Начало седьмого века примерно.

Илона задохнулась от изумления: все сохранившиеся кодексы были написаны на пятьсот – восемьсот лет позже. На Юкатане, в жаркой сырости, с мириадой точащих все насекомых, никакие спрятанные рукописи не имели шансов сохраниться дольше.

– Ты уверен?..

– Что он подлинный? Да. Полностью.

Илона жадно рассматривала драгоценность. Потрясающе! Аспирантка Кромлеха, старший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии, защитившая кандидатскую по семиотике майяских текстов, Илона прекрасно видела, что этот кодекс в корне отличается не только от прочих сохранившихся, но и всех остальных известных письменных памятников майя.

– Я не понимаю, – пожаловалась она, оторвав взгляд от рукописи. – Чушь какая-то получается…

– Архаический язык. Для более поздних майя он был, как для нас церковнославянский.

– И ты это понимаешь?

– Более чем.

Что-то в его тоне насторожило Илону. Она внимательно взглянула ему в лицо. В свете луны оно было загадочным, как лик древнего изваяния.

– Что там?

– Что-то вроде молитвы царя-жреца богу Болон Йокте, плач по умершей жене и наставления потомку. Это в общем.

– Откуда он вообще? Почему о нем никто не знал?!

– Нашли в двадцатых годах немцы. В Чичен-Ице, в «Церкви» рядом с «Домом монашек», кажется. Грабители могил. Сами не поняли, что нашли. Экспедиция фон дер Гольца.

– А к тебе как попал? И почему никто про него не знает?

– Потому и не знает…

Женька Кромлех. Германский рейх. Восточная Пруссия. Поместье барона фон дер Гольца. 18 апреля 1945 года

Канонада на востоке с каждым днем становилась громче, заполняя собой все небо. И по небу этому летели самолеты с красными звездами на крыльях – много, днем и ночью. Они летели бомбить Пиллау.

Накануне Женьку, вместе с другими остарбайтерами, забрали на работы в поместье херра барона.

Прошло три года с тех пор, как Женьку, гостившего на каникулах у родственников матери под Харьковом и попавшего под оккупацию, немцы, вместе с толпой других мальчишек и девчонок, вывели из кинотеатра, погрузили в вагоны и отправили в Германию.

За это время он стал совсем взрослым. Худой, высокий, чуть сутулый, с жесткой линией рта, крепкий и жилистый от тяжелой деревенской работы, он выглядел куда старше своих четырнадцати. Лишь большие голубые глаза оставались ясными, как у ребенка.

Он уже очень прилично говорил по-немецки. В деревне, куда остарбайтеры ходили по воскресеньям, с удовольствием вырываясь из своего барака на двадцать человек, на него с интересом поглядывали местные молоденькие фройляйн. Их можно было понять – немецких парней неуклонно перемалывали фронты. А жизнь шла. Девчонок не останавливал даже риск – за связь с парнем, носившим белую нашивку с надписью «OST» их могли выставить к позорному столбу. Ну а унтерменша отправили бы в концлагерь. Однако в сельской местности нравы были гораздо свободнее и мягче.

В общем, хорошенькая шестнадцатилетняя Моника уже много раз уединялась с Женькой то в соседнем леске, то на сеновале.

Ему было это приятно, но особого восторга он не ощущал. У него была тайна, которая доставляла куда большую радость, чем общение с девушкой. Тайна эта сопровождала его всегда, но в эти годы неволи она одна давала ему силы выжить. Все, кто общался с ним – и братья по несчастью, угнанные из СССР, и двусмысленные галичане с поляками, и даже немцы подсознательно чувствовали в нем что-то непонятное и… не то чтобы сторонились его, но обходись с ним с какой-то боязливой осторожностью.

Несколько раз он руками лечил всякие хвори у товарищей по бараку. Он не помнил, когда в нем появилась эта способность – точно, уже после удара по голове и больницы. Просто знал, что, если положит на стонущего человека руки, тому станет легче. И делал так, не особо задумываясь ни о природе своей способности, ни о том, что эти случаи заставляют окружающих людей смотреть на него иначе, чем на всех прочих.

Еще он часто наперед знал, что будет. Когда хромой дядька Моники застукал их вдвоем и набросился на него с дикими немецкими ругательствами и огромной палкой, Женька только посмотрел на него, зная, что тот сейчас остановится, опустит палку, повернется и молча пойдет прочь. И ни слова потом никому не скажет об этом случае. Так и вышло. Подобные вещи бывали с Женькой не так чтобы часто, но – бывали.

И он все время видел сны. Засыпал, зная, что спит, а во сне имел волю: мог, например, поднести к лицу руки и рассмотреть их, мог куда-то пойти, вернее, поплыть сквозь пространство, как бывает с сонным сознанием. Но это были не обычные невнятные видения – пережеванная подсознанием реальность. Это и была реальность – иная.

Иногда он попадал так в какие-то совсем невероятные места, если их вообще можно так называть. Там не было ничего, кроме буйных красок, каких-то циклопических разноцветных слоев бытия, которые переплетались и смешивались, непрерывно образуя новые узоры, словно он оказался внутри огромного калейдоскопа.

Это было грандиозно, ужасно и захватывающе, но, когда ему надоедало вариться во вселенских энергетических потоках, он просто засыпал среди них – засыпал во сне. И шел в одно из знакомых мест. Иногда отправлялся проведать родителей и братьев. Он видел их в реальном времени, слышал их разговоры и знал, что они живы и где сейчас находятся. Но сам показаться им не мог.

А другой раз это был какой-то древний город. Женька, любивший в школе уроки истории, знал, что древний. Постройки, люди, которые его там окружали, вещи – все говорило об этом. И еще там повсюду были знаки, которые он в раннем детстве автоматически выводил на листе. В этом сне сна Женька, который был в том городе великим человеком, прекрасно понимал их смысл и сам писал их. Но когда просыпался, начисто забывал, что они значат.

В том городе с ним происходило много чего, большая часть из этих событий просто не отпечатывалась в его детском сознании. Но во сне он был взрослым, сильным, умным. И очень печальным. Это ощущение преследовало Женьку и наяву.

А в другие разы он отправлялся и в вовсе уже невероятные места. Под нездешним небом, на берегу какого-то странного моря, где люди строили необычные здания… Да, собственно, и не люди, а… Женька не знал, кто это, но они точно не были людьми. И он был одним из них.

А потом он оказывался в воде, и плыл, и дышал – свободно, словно рыба. А может, и правда ею был. Но даже для рыбы это было очень-очень необычное пространство… Иной раз он прямо оттуда попадал в не менее странное – какие-то затопленные пещеры, с потолков которых свисали причудливые наросты и что-то похожее на веревки и канаты.

И еще он очень часто видел некую женщину, важную для него женщину. Он знал это, но ему ни разу не удавалось рассмотреть ее лицо – оно, казалось, четко просматривалось, но он никак не мог зафиксировать в сознании его черты.

– Arbeit, schweine!*

Женька очнулся от мыслей, нахлынувших на него, как всегда, в самый неподходящий момент, и поудобнее ухватился за ручку тяжеленного ящика, который надо было загрузить в кузов грузовика.

Он не взглянул на орущего и брызгающего от ярости слюной херра Андреаса, управляющего поместьем. Тип был крайне неприятный и подлый, ненавидимый и остабайтерами-русскими, и цивильарбайтерами-поляками, и местными немцами.

Чтобы не глядеть на гнусную физиономию, Женька сосредоточился на ящиках. Двор особняка был завален ими. Их надо было погрузить на четыре грузовика, но, похоже, все туда не войдут, что прибавляло ярости желчному управляющему. За процессом погрузки флегматично наблюдали два десятка эсэсовцев у мотоциклов с пулеметами. Сам барон фон дер Гольц, сухой и подтянутый, в форме штандартенфюрера СС, курил сигару и обозревал происходящее через монокль из огромного окна гостиной второго этажа.

Ящики из дома все тащили и тащили. Женька знал, что в них: Моника, среди других деревенских девушек, несколько раз прибиралась в доме херра барона и рассказывала о множестве странных и, видимо, очень старых вещей, которые хранились в стеклянных витринах. Когда она описывала эти жуткие фигурки, потемневшие сосуды и камни с непонятными надписями, Женька, понимавший, что все это какие-то древние находки, страстно желал их увидеть.

И вот они были рядом с ним, но по-прежнему недоступны. И сейчас их увезут неведомо куда.

В небе послышался рев самолетов.

«Наши», – подумал Женька.

Эсэсовцы рассеянно посмотрели на небо. Все тут уже привыкли к волнам советских самолетов, бомбивших крупные объекты и не обращавших внимания на небольшое поместье.

Но это были не бомбардировщики.

– Achtung! Schwarzer Tod!** – раздался тревожный крик, и солдаты кинулись врассыпную.

Да, это были два штурмовика ИЛ-2, и немцы называли их «черная смерть». Не зря.

Возможно, это звено находилось в свободном поиске, и, за неимением более достойной цели, занялось группой эсэсовцев на мотоциклах во дворе барского дома. А может, кто-то навел их на смазывающего пятки салом штандартенфюрера – Женька этого так никогда и не узнал.

Самолеты прошли над усадьбой на бреющем полете и сбросили фугасы. Солдаты успели сделать по ним несколько очередей из автоматов. И тут начались взрывы.

Женька осознал себя лежащим на спине в глубине двора. Несколько минут он ничего не соображал. Сознание привычно увлекло его в мир перемешивающихся цветных волн. Но он быстро вынырнул оттуда.

На нем лежал еще кто-то – это было первым, что он почувствовал, вернувшись в страшный мир. Хаотично задергал руками, пытаясь освободиться от тяжести. Стало легче. Юноша поднялся и осмотрелся.

Звуков он не слышал и видел плохо, но ужас произошедшего был очевиден.

Штурмовики отбомбились и ушли на базу. Двор был затянут дымом и клубами пыли. Грузовики горели. Одного вообще не стало. Горела и половина усадьбы. Ее крыша обрушилась внутрь, все окна вылетели – в том числе и огромное, за которым только что маячил херр барон. Оттуда вырвался язык пламени.

Везде по двору валялись разбросанные разбитые ящики. И тела – эсэсовцев и работников. Кто-то стонал, пытался подняться, другие лежали неподвижно.

Подслеповатыми от пыли глазами Женька посмотрел на груз, который только что сбросил с себя. Это был труп, голову которого снесло практически полностью. Запачканный грязью и кровью приличный костюм-тройка, золотая цепочка часов. Херр Андреас.

За три года Женька навидался всяких покойников, так что вид искореженного тела управляющего шока у него не вызвал – было бы по кому убиваться. Он глядел на разбросанные вокруг вещи. Очевидно, ударная волна, которая унесла его на край двора, разбила и ящик, который он поднимал. Из него разлетелось всякое добро – черепки, какие-то резные фигурки… На Женьку уставилась страшная рожа фантастического существа из зеленого камня. А рядом лежал раскрытый продолговатый деревянный пенал.

Женька потянул за торчащий оттуда потрепанный угол какой-то бумаги… Нет, не бумаги… Что-то вроде кожи. Очень старой кожи. В его руках развернулся сложенный гармошкой длинный свиток.

Потрясенный мальчик смотрел на покрывающие его знаки. Это был ТЕ САМЫЕ знаки. Которые он, не понимая их значения, чертил в детстве. Которые писал в странном городе его снов.

Теперь он знал, что это иероглифы древних майя, так никем еще и не расшифрованные. И он читал на эту тему достаточно много, что понять, какое сокровище держит в руках.

А еще он всем своим существом сознавал, что держит сейчас в руках свою судьбу. Знание это пришло к нему, как всегда, неведомо откуда, и было непреложным.

Не раздумывая, Женька сложил свиток, спрятал его обратно в пенал, сунул за пазуху, и сквозь хаос двора, среди стонов и криков еще не пришедших в себя людей, побежал в ближний лес, где прятался до сумерек.

Ночью он тихо постучал в окно Моники. Неделю, до прихода в деревню русских, девушка скрывала его в полупустом по военному времени амбаре.

К своим Женька вышел налегке – драгоценный пенал был надежно спрятан между двух замшелых валунов в основании амбара.

* Работать, свиньи! (нем.)

** Внимание! Черная смерть! (нем.)

Передовица газеты «Эксельсиор», Мехико. 18 ноября 1990 года

Его позвали к себе древние майя.

Русский герой Мексики бесследно исчез в Священном сеноте Чичен-Ицы.

Вчера завершились поиски в Священном сеноте Чичен-Ицы. Аквалангисты, работающие на правительство, прекратили погружения в древний колодец. По всей видимости, тело великого ученого Евгения Кромлеха было бесследно поглощено придонным илом.

Как уже сообщала наша газета, ученый из СССР Евгений Кромлех, находясь в древнем городе Чичен-Ица, построенном народом, письмо которого он единственный сумел прочитать, ночью неожиданно отправился к Священному сеноту, в который майя сбрасывали людей для жертвоприношений.

– Я ничего толком не знаю, – рассказывает ученица Кромлеха Илона Линькова, сопровождавшая его в поездке. – Евгений Валентинович ночью был у меня и сказал, что должен что-то срочно посмотреть среди развалин города. Что именно, не сказал. Он ушел из отеля, и больше я его не видела.

Глаза молодой женщины сухи, но по ней видно, что она тяжело переживает исчезновение своего наставника.

– Возможно, для профессора Кромлеха стала стрессом сама ситуация, когда он впервые в жизни попал в страну, древнюю историю которой он, практически, открыл в одиночку, – предполагает Антонио Дельгадо, аспирант факультета антропологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Сеньор Дельгадо специализируется на древних цивилизациях нашей страны, поэтому был включен в группу, сопровождавшую Кромлеха в поездках по Мексике.

– Я не исключаю самоубийства, – продолжает он. – Как и все гении, сеньор Кромлех был сложным человеком… Но эти недели, которые я провел рядом с ним, отразятся на всей моей жизни. Личность этого человека и его идеи произвели на меня потрясающее, неизгладимое впечатление.

Так что же все-таки произошло с профессором Кромлехом? Было ли это спонтанное самоубийство, возможно, вызванное алкоголем? Или здесь прослеживается мрачный след КГБ или ЦРУ? А может, это месть индейских шаманов, тайны которых вот-вот будут раскрыты благодаря Кромлеху?

По всей видимости, это останется загадкой. Ясно только, что этот великий человек навечно остался здесь, в стране, которую так любил и для которой сделал так много. Его позвали к себе древние майя, и теперь он пребывает среди них.

Евгений Валентинович Кромлех. СССР. Ленинград. 29 марта 1959 года

– Я благодарю членов диссертационного совета, уважаемых оппонентов и, конечно же, моего научного руководителя за предоставленную возможность защитить положения моей работы. И особенно благодарю за оказанное мне доверие, проявленное в том, что вы сочли возможным удостоить меня докторской степени. Воспринимаю это, как аванс в счет моих будущих научных трудов.

Произнося эти гладкие фразы почти автоматически, Евгений обводил взглядом аудиторию. Он пока еще не очень доверял реальности, не воспринимал произошедшее свершившимся. Только что эти девятнадцать немолодых людей единогласно присудили ему степень доктора исторических наук. Вместо кандидатской, которой он, собственно, добивался.

Ему казалось, что доклад его длился считанные минуты – он почти ничего и сказать-то не успел. После чего последовали выступления оппонентов. Весьма странные – они, похоже, и не ставили себе задачи придираться к каким-то его положениям. Так, два-три незначительных замечания, касающихся биографии францисканца Диего де Ланды, второго епископа Юкатана, которому, формально, и была посвящена диссертация Кромлеха.

Дело было в том, что монсеньор де Ланда, будучи еще просто братом Диего, стал первым европейцем, который пытался читать письмо майя и даже составить его алфавит. Попытка с негодными средствами, но – она была началом. И победил в этом многовековом марафоне дешифровщиков он, Евгений Кромлех.

Евгений ощутил прилив гордости, почему-то смешанной с тревогой. Перед ним мелькали годы, прошедшие с тех страшных минут, когда он, в грязи и крови, стоял у горящего особняка фон дер Гольца со старым деревянным пеналом в руках. С тех пор некая сила неуклонно влекла его к неведомой цели.

Он был ди-пи, «перемещенное лицо», а значит, его ждал фильтрационный лагерь. И, как он понял потом, тяжелая жизнь в СССР, где даже юный возраст угнанных в Германию не спасал их от подозрений в измене Родине. Однако с Женькой судьба поступила милостиво – из лагеря его забрали родители, приехавшие из Ленинграда, как только им сообщили, что сын нашелся.

Женькин отец больше не был «врагом народа». В мае 1939-го, после ареста Ежова, отца отпустили, сняв обвинения. Женька помнил, каким он пришел домой – изможденный, небритый, с изуродованной пытками рукой… Что более значимо – его не арестовали повторно, когда пошла следующая волна репрессий. В воздухе уже сильно пахло большой войной, так что многоопытный и заслуженный инженер-путеец был в цене. Это подтвердилось и в первые месяцы войны, когда отец занимался эвакуацией предприятий за Урал, и позже, когда он восстанавливал разрушенные железнодорожные пути и мосты для наступающей Красной Армии.

Мать Женьки и его братья были эвакуированы из Питера в Челябинск, отец был на фронте и к концу войны приобрел немалый вес и множество связей. После снятия блокады семья вернулась в Ленинград. В общем, отец имел возможность дернуть за некоторые ниточки, чтобы бдительные органы выпустили из поля зрения мальчишку, в двенадцать лет случайно попавшего под оккупацию, а потом в Германию. У Женькиных ровесников с такой же судьбой дела складывались куда хуже.

Дома Женька сразу категорически заявил, что намерен идти учиться на истфак. Поскольку он собирался туда уже давно, удивления домашних это не вызвало. А сам он чувствовал лишь беспредельную уверенность, что судьба его лежит именно в той стороне. Он будет изучать цивилизацию майя. Что бы это ни значило.

Правда, перед ним возникло небольшое препятствие – несколько пропущенных лет обучения в школе. Но Женьку это волновало мало. Год позанимавшись самостоятельно, он сдал экзамены на аттестат зрелости и пришел на исторический факультет Ленинградского университета, который еще не назывался Ждановским. А вот там возникли проблемы более серьезные.

Вступительные он сдал блестяще, но на собеседовании почувствовал тревогу. Разговаривал с ним Николай Алексеевич Столяров, уже тогда считавшийся корифеем, главный научный атеист СССР, досконально изучивший религиозные заблуждения всех времен и народов. Вообще-то, он действительно был значительным авторитетом в сравнительном религиоведении, а основной его специализацией был шаманизм.

Сначала Женьке показалось, что тот разговаривает с ним несколько осторожно. Более того, в тоне профессора он даже уловил некоторую жалость. Это его встревожило. Может быть, годы в неволе, а может, и скрытые способности обострили в Евгении способность ощущать настроение людей. В данном случае настроение профессора не предвещало абитуриенту ничего хорошего.

– Молодой человек, вы отлично сдали вступительные, – говорил Столяров, не глядя на Женьку. – Кстати, немецкий вы знаете блестяще. Это потому что жили в Германии?

– Да… Но я его учил еще в Пит… Ленинграде, в школе… Я еще знаю английский и французский. А недавно начал учить испанский.

– Похвально, – Столяров покачал головой. – И русский вы отлично сдали. Может быть, вам стоило пойти на филологию?

– Я хочу учиться на историческом, – твердо ответил Женька, посмотрев профессору в глаза. Тот отвел взгляд.

– Вы еще очень молоды. Еще же и семнадцать не исполнилось? Есть время подумать, определиться…

– Я хочу изучать древних майя, – ровно ответил Евгений.

Профессор вздрогнул и несколько секунд молчал, пристально глядя на юношу.

– Майя? А почему именно их?

– Я хочу прочитать их письмена, – последовал спокойный ответ.

Столяров откровенно усмехнулся.

– Это вряд ли выполнимая задача, – мягко сказал он. – Проблема дешифровки майяской письменности неразрешима.

Кромлех поднял голову.

– Так называется статья немца Пауля Шелльхаса. Я читал ее, – ответил он. – Думаю, Шелльхас ошибся.

– Думаете… он… ошибся? – делая иронические паузы, переспросил профессор.

Женька кивнул.

– То, что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим, – тихо произнес он.

В глазах Столярова что-то блеснуло.

– А вы не по годам мудры, – глядя на абитуриента с некоторым удивлением, заметил он. – И, знаете… пожалуй, мы закончили собеседование.

На следующий день Женька нашел себя в списке поступивших на истфак. Вместе с соседским Колькой он купил две бутылки водки и напился. Не в первый и не в последний раз.

Все это проходило перед Евгением Кромлехом сейчас, когда он со стопкой водки в руках, но совершенно трезвый, обозревал кутеж, заказанный им в ресторане для диссертационной комиссии. Банкет был обязательной частью защиты – для нищих аспирантов часто неподъемной. Ему помог деньгами Столяров.

Который в сильном подпитии, с бутылкой в одной руке и стопкой в другой, подошел сейчас к Евгению.

– Ну что, доктор, давай чокнемся!

Лицо научного руководителя Кромлеха сияло. Он залихватски опрокинул стопку и с гоготом приобнял Евгения.

– Гений ты! Ты знаешь, что ты гений?! – причитал он, хлопая ученика по спине.

Евгений продолжал оставаться трезвым – что удивительно, поскольку тосты не пропускал.

– Садитесь, Николай Алексеевич, – пригласил он научрука.

Банкет достиг апогея, и на них никто не обращал внимания.

Столяров плюхнулся на стул рядом и сразу опять наполнил их стопки.

– Женька, Женька, – едва ли не пропел он, – а я ведь до конца не верил, что тебе это удастся.

– Да я сам до сих пор не верю, – пожал плечами Евгений. – А больше всего не верю, что вот только что стал доктором.

– А-а… – махнул рукой Столяров, пренебрежительно окинув взглядом пьяную толпу ученых мужей и дам. – Думаешь, хоть кто-то из них понимает, что ты сделал? Да я и сам плохо понимаю. В мире специалистов по майяской письменности… трое… ну, четверо. А в Союзе ты вообще такой один. И как бы они тебе оппонировали?.. Им велели, они тебе доктора и дали.

– Велели? – поднял брови Кромлех. И тут же понял, что совсем не удивлен.

– Э-э-хм, – пробурчал Столяров. Похоже, он пожалел о только что сказанном. Однако сожаление длилось недолго.

– Эх, что там, – махнул он рукой. – Ты должен знать…

Он опять наполнил стопки, опрокинул свою и продолжал говорить. Кажется, это доставляло ему удовольствие.

– Ты ведь вообще не должен был поступить на истфак. Ди-пи, работал на немцев, хоть и мальчишкой, но все же…

Евгений кивнул.

– Я почувствовал на собеседовании, что вы не хотите меня принимать.

– Я-то хотел, – мотнул головой Столяров. – Шутка ли: пацан историю знает получше, чем некоторые аспиранты. И главное – умеет думать и хочет что-то делать в науке… Я ведь тогда еще понял, что ты гений.

Он вновь потряс Женьку за плечо. Но тут же погрустнел.

– Но знаешь ли… своя рубашка… она к телу-то поближе будет. Время такое было – чуть в сторону дернулся, и загремел по полной.

– И как же тогда?.. – Евгению действительно было любопытно.

– А ты про майя сказал, – брякнул Столяров и опрокинул очередную стопку.

– И что же? – опустошив свою, спросил Евгений.

– А то…

Кажется, профессор опять пребывал в некотором сомнении.

– В общем… – начал он. – Дело такое. Хозяин… Ну, ты понимаешь… Который покойный, с культом личности. В общем, он собирался прикрыть марксизм.

– Это как? – Кромлех вытаращил глаза. Он не ожидал ни такого признания, ни того, что его сделает именно идеологически безупречный на вид профессор Столяров, всегда производивший впечатлений твердокаменного марксиста-ленинца.

Но тот лишь утвердительно кивнул.

– Еще в конце двадцатых. Тогда положения марксизма посыпались – буржуазный мир развивался не так, как классики предрекали.

Евгений ошеломленно смотрел на учителя. А тот продолжал.

– Началось с завода-автомата Ллойда Смита в Милуоки – ну, не вписывался он в марксизм никоим образом, пролетариата там не было, гегемона. А ведь это основа основ. Дальше – больше…

Николай Алексеевич дернул еще стопку.

– В общем, Хозяин все это просчитал – умен был, этого не отнимешь. Ну и пришел к единственно правильному с его точки зрения решению – СССР должен жить, принципы марксизма должны быть сохранены. Но только их видимость – для народа. А вот образованные партийцы, классиков чуть ли не наизусть знавшие, в эту схему не вписывались, могли игру разоблачить. Дальше – сам понимаешь…

– Нет человека – нет проблемы, – с потемневшим лицом кивнул Евгений, вспоминая изуродованную руку отца.

– Ну, чтобы это дело замаскировать, – продолжал Столяров, не заметивший гнева Евгения, – под замес и многие другие попали. А потом и исполнителей – к ногтю. И концы в воду.

– А майя-то тут причем? – передернул плечами Женька.

– Ты слушай, слушай. Когда всю ленинскую гвардию выбили, Хозяин, видимо, собирался постепенно открывать народу, что социалистический эксперимент закончился, а дальше будет обычная империя. С ним во главе, конечно. Но тут война, не до того стало. Потом страну надо было восстанавливать, и социалистические лозунги опять очень пригодились. А потом он умер.

– А майя? – гнул свою линию Женька.

– Майя… – Столяров помолчал. – Майя в марксизм ведь тоже не вписываются, сам знаешь.

– Да, – кивнул Евгений, – Энгельс писал, что у них не было классового общества…

– А если не было, – подхватил Столяров, – значит, не могло быть ни государства, ни армии, ни, тем более, письменности. А ты эту письменность взял и прочитал.

– Но вы же сказали, что проблем не будет, когда я за эту работу брался…

– Сказал. Потому что уже имел разрешение…

Профессор понизил голос, нагнулся, чтобы быть к Женьке поближе и вполголоса сказал, неопределенно мотнув головой назад:

– Оттуда.

Евгений понял, что он имеет в виду Большой дом на Литейном. КГБ. Впрочем, тогда еще МГБ.

– Я, Женя, ведь был одним из историков, которых отбирали сразу после выпуска, чтобы потихоньку догму размывать, – продолжал Столяров, снова добавив водки. – После войны собирались опять дело запустить, готовились, но тут Хозяин помер. Нам всем велели молчать и заниматься чем-нибудь… подальше от основной линии. Вот я на шаманов и переключился. И, кстати, не жалею.

– И меня хотели на них переключить? – Кромлех остро посмотрел на научрука.

Но тот помотал головой.

– Временно, Женя, пока все не устаканится. Я из-за тебя специально на Литейный ходил, к одному полкану… Он тоже в курсе дела с идеологией. Кроме Самого-то, в Политбюро еще пара… ну, может, побольше… людей была… да и сейчас есть… которые хотят с марксизмом покончить. Но нынешний Первый против… категорически. И если что делается, то на свой страх и риск и – тайно. Очень тайно… И тебя под это на факультете оставили – на будущее. А что до Энгельса, так тут просто: не владел, мол, классик всеми источниками по истории майя. И поэтому Кромлех его не опровергает, а наоборот – вносит вклад в развитие марксизма. Вот так-то… Но ты, Женька, смотри – молчи!

Столяров погрозил Кромлеху пальцем, сделав суровое лицо, которое, впрочем, тут же вновь расплылось в пьяной ухмылке.

– Я ведь знал, что ты все равно займешься майя. Знал и все тут. И не спрашивай, почему…

Лицо Николая Алексеевича опять посуровело – он не любил об этом вспоминать. Мог сомневаться в марксизме, но вот в атеизме был убежден твердо. Ему была отвратительна всякая чертовщина. Его девизом была неуклонная рациональность. Собственно, благодаря ей, он втайне и отвергал марксизм – эта догма просто зияла прорехами в логике, и он был поражен, что никто из коллег этого не видит. Но, конечно же, еще большим преступлением против рациональности было всякое суеверие – от веры в воскресшего Бога до страха перед перебежавшей дорогу черной кошкой.