Текст книги "Все дело в вере (СИ)"

Автор книги: Nikki 666

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

День тогда выдался солнечный, и к четырем часам, когда я туда пришел и обосновался в ивах, солнце только начинало заходить. Слепило вовсю, даром что не грело – осень в Нью-Хэмпшире холодная.

То, что Брэд вышел на полчаса раньше, должно было меня насторожить. И насторожило. Но недостаточно.

А еще я не хотел торчать в Хенникере дольше, чем нужно. Торопился. Иначе я бы дождался, пока он вернется и закурит, как обычно. Или, если бы в этот раз не вышло, перенес дело бы на завтра.

Брэд завернул за угол в половине пятого. Я был уверен, что это он – темные волосы до лопаток, тяжеловатая челюсть, широкие плечи. Плащ, который он всегда накидывал поверх театрального костюма, когда выходил на перекур. Только он не остановился, не прислонился к стене, как обычно. А направился вдоль корпуса. Вдоль реки. Туда, где, если я правильно помнил, было общежитие.

Если бы только я не торопился. Если бы не был так уверен.

Я не захотел ждать. Не захотел выяснять, вернется он в студию или нет.

Я подстрелил его на ходу.

Из «зиг-зауэра» с глушителем. Чисто подстрелил, как обычно, в голову. Я не люблю работать с короткими стволами, но это ведь не значит, что я не умею с ними работать.

Выстрел пробил ему лоб. Разнес затылок. И сбросил с головы парик.

Это теперь я знаю, что они в этом своем чертовом театрике ставили «Венецианских близнецов» Гольдони. Что на главные роли взяли Брэда и Линдона, которые и правда были чем-то неуловимо похожи. Только Линдон был поменьше. Потоньше, похрупче. Светловолосый, синеглазый. И черты лица у него были чуть поизящнее. Поэтому загримировать его под Брэда было намного легче, чем Брэда под него.

А тогда я ничего этого не знал. Я только понял, что подстрелил не того парня. Растерялся. Сделал самую большую глупость из всех, что я помню: вышел из своего укрытия и подошел к трупу. К счастью, эта глупость осталось незамеченной. Мне повезло.

Если можно так сказать.

Я тогда присел радом с ним. Увидел накладные плечи, увидел уплотнитель под камзолом. Увидел утяжелившие челюсть ватные тампоны за щеками.

И окончательно осознал, что натворил.

– Я вышел за шарфом, – сказал мне потом Лин. – Представляешь, целый театр, а в реквизите зеленого шарфа нет. А у меня был. Я матери купил, думал, приеду домой на День Благодарения и подарю.

Я стискивал зубы и кивал. Я это знал. Прочитал в протоколе допроса свидетелей.

Тогда я только знал, что совершил ошибку. Большую ошибку. Непоправимую.

Я долго на него смотрел. Так долго, что дождался-таки Брэда, который вышел покурить, словно ничего не случилось. Увидев Лина и меня, он не закричал. Только попятился.

И тогда я вышиб мозги и ему тоже.

Я помню, как потом хотел бросить работу. Как мне звонил Джонас и начал было упрекать, что я сделал работу грязно, а я ему ответил, что он может оставить себе деньги и убираться к черту, а я отхожу от дел. Как он потом пришел ко мне сам, а я не открыл ему дверь, и он из-за двери говорил мне, что все в порядке, что, на самом деле, работа сделана отлично, что никаких зацепок я не оставил и боссы довольны, и что я могу забрать свои деньги, и что они меня не будут пока беспокоить, и что если мне нужны какие-то услуги…

Его боссы высоко меня ценят.

Я тогда выстрелил в дверь, чтобы он ушел. Третий патрон из того «зиг-зауэра». Я больше не стреляю из «зигов». Вообще. На самом деле, это классная «пушка» – отличная точность прицела, сменные рукояти для подгонки по руке… но я больше в жизни не притронусь к «зигу». Пусть уж будет старый добрый «кольт».

В тот день я понял, что жить с этим вот так я не смогу. Мне надо было или забыть об этом, или окончательно сдаться. И я попытался забыть. Неделю я убеждал себя, что этого не было. Неделю заставлял себя думать, что этого никогда не случалось. И когда я уже почти поверил, что я не убивал Лина – тогда он ко мне и пришел в самый первый раз.

Тогда он еще не был моей тенью, не ходил со мной бок о бок. Пришел ненадолго, только чтобы спросить:

– За что?

Я никогда не верил в призраков. Никогда не был излишне суеверен. Я был уверен, что это розыгрыш. Несмотря на то, что помнил я и эти волосы, светлые, пестрые, неровно подстриженные по последней моде чуть пониже ушей, и эти глаза – хотя когда я видел их в последний раз, в них были карие линзы. Но я его узнал. Сразу. И все равно не верил, не разрешал себе верить. Это, должно быть, какой-то дурацкий розыгрыш… или он правда чудом остался жив… или…

Или еще какая-то глупость.

Он повторил свой вопрос, и я не смог ему ответить.

И он улыбнулся.

И тогда я испугался его, в самый первый раз испугался его и выпустил в него все девять оставшихся пуль из «зига».

А он в самый первый раз сказал мне:

– Ты не можешь убить меня, Тиган.

Из-за него я сошел с ума. Я убивал людей половину своей жизни, а мне тогда было двадцать пять. Я убил столько людей, что и сам всех их не помнил. Убивал из-за денег, убивал из мести, убивал ради своей безопасности, убивал просто потому, что они переходили мне дорогу. Но моей гибелью, моим Божьим судом, моей вернувшейся с отмщением совестью стал только он – мальчишка, которого я убил ни за что.

Я стал одержим. Начал разузнавать про него – все, что мог узнать, а когда понял, что сам больше ничего не смогу, вспомнил о предложении Джонаса и связался с ним, забыв о гордости.

И когда я уже знал о нем столько, сколько он, должно быть, и сам о себе не знал – тогда он пришел ко мне снова. И остался насовсем.

***

– Я знал, что не зря сюда пришел, – Лин оглядывается по сторонам. – Где бы я еще смог поглядеть на дом знаменитости изнутри.

– Угу, – я переступаю через осколки бутылки из-под виски. – Если захочешь еще разок посмотреть на срач, скажи. Я его дома могу устроить.

Лиин тихонько фыркает.

– В роли бутылок будильники?

– Битый пластик не так опасен для здоровья.

– И что за актриса тут живет?

Я называю имя.

– Не знаю такую.

Ему неоткуда – думается мне, она прославилась уже после того, как он умер. Я пожимаю плечами. Я тоже ее не знаю.

Ключ от дома лежал в Ньюсуике вместе с диском и деньгами. И код, которым дом снимается с сигнализацией. Звездочка отдыхает на Каймановых островах, наслаждается пейзажами, и не подозревая, должно быть, что с ее собственного чердака открывается преотличный вид. На патио Берригерской виллы.

Сегодня там вечеринка. Небольшая такая. Для близких друзей.

Мы с Лином поднимаемся на чердак по небольшой винтовой лестнице. На чердаке – полутьма. Только в небольшое окно проникает мягкий свет чужих фонарей.

Вот это-то окошечко мне и нужно.

– Ты обещал не мешать.

– И не буду. Постою вот здесь в сторонке.

Я качаю головой, открывая кейс.

– Не понимаю, зачем ты здесь.

– Я тоже не понимаю, – говорит он неожиданно. – Но – захотелось. Ты же доверяешь интуиции?

Внимательно смотрю на него.

– Я – да.

– Ну так и я тоже.

– Не начинай снова про все эти совпадения. Будет мешать, это уж точно.

– Да нет, – задумчиво качает головой он. – Я и сам такой был. Всегда. Такая, знаешь, ирландская национальная особенность…

Собираю винтовку и пытаюсь вспомнить, где я мог прочитать то, что он сейчас сказал. Потому что я уверен, что в его дневнике этого не было. Он это часто о себе говорил? Кто-то из его друзей запомнил и рассказал детективам?..

Не помню, хоть убей.

Ложусь на пол. Я всегда стреляю с упора лежа. Нахожу Берригера – сперва взглядом. Вот он – такой же, как в файле. Тщательно уложенные темные с обильной проседью волосы, дорогой пиджак. Привычка поправлять кольцо на пальце каждые пять минут. Хромота на левую ногу и методичное выравнивание бабочки на шее, салфетки перед собой и всего остального, что попадется под руку.

С видеофайлом я никогда не ошибусь так, как с фотографией. Если только кто-то специально не захочет, чтобы я ошибся.

Но смысла в таком предположении нет абсолютно…

Целюсь. Сегодня целиться легко – он сидит под одним из фонарей, в профиль ко мне, и почти не двигается. Да и близко – не то что стрелять по людям-муравьям с крыш небоскребов. Даже странно, что на такой легкий выстрел позвали меня, а не кого-то подешевле. Но что-то мешает мне сосредоточиться, мешает поймать его на мушку, мешает довериться рукам. Что-то отвлекает… что-то знакомое.

Рядом с ним.

Я напрягаюсь. Ведь не нравилось мне это дело! Снова шарю глазами по освещенному фонарями патио…

И вижу Джонаса по правую руку от объекта. Джонас сидит, вытянувшись едва не в струнку – очень забавное зрелище, вытянувшийся в струнку благообразный дед в шикарном костюме. Угодливо изогнув шею, прислушивается к разговору, который Берригер ведет с кем-то, кто сидит напротив него.

И я уже знаю, чем пахло от этого дела.

Да, это интуиция, догадка, предположения. Назовите меня легковерным идиотом, посмейтесь надо мной.

Но я знаю, кто такой этот Берригер.

Это босс фирмы.

Самый главный босс.

Я обалдело опускаю дуло винтовки. Громко бормочу:

– Ч-черт!!!

И вдруг слышу за спиной отчаянный вопль Лина:

– Тиган, сзади!

Не оборачиваюсь, не трачу время на размышления – отталкиваюсь локтями и откатываюсь прочь от окна. Пуля свистит мимо моего уха, а я тянусь за своей малышкой, что так и осталась лежать у карниза, но не успеваю. Чья-то нога в тяжелом ботинке опускается мне на предплечье, и я закусываю губу, потому что черт, это больно, а я привык беречь руки, и я только надеюсь, что она не сломана…

Хотя какая теперь разница. Знаю я этот ботинок. И еще я знаю, что жить мне осталось всего ничего. Какие уж тут руки…

Поднимаю глаза.

– Привет, Тиган, мужик! – ржет Лео, глядя на меня сверху вниз. – Что-то ты расслабился, я смотрю, работу не сделал. Ну ничего, я тут за тебя все закончу.

Я молчу. Ни о чем не спрашиваю. Не о чем спрашивать. Схема, старая как мир. Нанимаешь парня убрать большую шишку, сам убираешь парня и уходишь чистым. Проще некуда. Почему я об этом не подумал?

Потому что не считал, что у Джонаса с Лео духу хватит на такое дело…

Ошибся. За ошибки приходится платить. Уж я-то это знаю.

– Ты прости, – говорит он и целится из «кольта» мне промеж глаз. – Ты мне, на самом деле нравишься. Просто работа такая.

– Господи, нет!!! – орет Лин из угла, в который зажался там, сзади. Глаза у него преогромные. Мне даже вдруг интересно становится, и что он за меня так переживает…

А Лео вдруг делает престранную вещь. Резко оборачивается. И шипит:

– Кто здесь?!

Мне некогда думать. Некогда удивляться.

Я бью его ногой снизу по яйцам. Так сильно, как только могу. Лео кричит, складывается вдвое, пистолет у него в руках прыгает, пуля вонзается в доски рядом с моей головой, а я уже перехватываю его руки, выворачиваю, заставляю выпустить «пушку» из пальцев, подсекаю под колено, и он падает лицом вниз, а я придавливаю его к полу, поставив ногу аккурат между его лопаток, и он стонет:

– Нет, Тиган, подожди!

Но я не собираюсь тратить время на разговоры. Выхватываю свой собственный «кольт» из-под штанины – рука немеет, но вроде слушается.

– Подо…

Я стреляю ему в затылок.

Тело у меня под ногой дергается. Замирает. Из-под его лба начинает вытекать черная в полутьме кровь.

И тогда я позволяю себе расслабиться. Глубоко вздохнуть. Прислониться к стене рядом с окном.

И посмотреть на Лина.

Лин выбрался из угла. Не обращает внимания на труп Лео, глядит на меня. На его мордочке написано настолько искреннее облегчение, что мне опять становится удивительно – да почему же?..

Хотя это и не самое удивительное из всего, что здесь сейчас творится.

– Нам надо уходить отсюда, – нервно говорит Лин. – И в квартире у тебя оставаться нельзя. Джонас скоро поймет, что что-то сорвалось. И будет стараться тебя уничтожить.

Но я не даю сбить себя с толку, хотя и знаю, что он прав. Качаю головой. И все смотрю на него.

– В чем дело? – неуверенно спрашивает он. – Что не так?

В его глазах – мольба. Непонятная, горячая. Но я снова качаю головой. И говорю ему:

– Он. Тебя. Слышал.

***

– Он не меня слышал. Он не мог меня слышать. Ты же понимаешь.

– Я тоже так думал. Но он…

– Да нет же. Просто что-нибудь скрипнуло. Обвалилось. Ты же видишь, в какой бардак эта дура превратила дом. Где-то что-то упало, может быть, вот ему и показалось, что сзади кто-то есть. Но не я, Тиган. Меня он услышать не мог.

– Зубы мне заговариваешь.

– И не думаю.

– Именно этим и занимаешься. Хорошо, а откуда ты знал, что он ко мне подкрался? Что собирается выстрелить?

– Ты слышал, как он подходит, – отчаянно говорит он. – Просто слышал, и все. Как в тот раз, когда увидел у него в кармане «кольт»…

– Ни черта я не слышал.

– Ты просто об этом не думал! Ты же так удивился…

– Брехня.

– Ты сам его заметил, – упрямо настаивает Лин, присев на край стола. Рядом с брошенной мною туда «пушкой». – Ты услышал его, а он услышал какой-нибудь шорох. Только и всего.

Я качаю головой. Опрокидываю в себя виски. Мы заперлись в комнате придорожного мотеля. Едем в Вегас. Лин ведь прав – я сам прав? – неважно, но в Лос-Анджелесе мне сейчас оставаться нельзя.

Ему, стало быть, тоже.

– Почему ты так за меня беспокоишься, Линдон? – спрашиваю я. – Если бы я тебя придумал, ты бы не стал так за меня беспокоиться. Ты бы помнил, что я с тобой сделал.

– Неужели непонятно? – устало говорит он.

Я глотаю еще порцию «Джека». Сегодня мне просто необходимо напиться. Просто жизненно необходимо.

– Непонятно. Объясни.

Он опускает голову. Светлые космы завешивают глаза. Ему давно пора стричься, но, похоже, у призраков нет своих парикмахерских. Я как-то спросил его, как так выходит, что у него отрастают волосы. «У мертвецов растут волосы, – ухмыльнулся он тогда. – Ты разве не знал?» Сказочка…

– Все очень просто, – поясняет он, не глядя на меня. – Не будет тебя – не будет и меня. Ты ведь единственный, кто не хочет, чтобы я был мертв.

Очумело мотаю головой. Не могу в это поверить.

– Твоя мать?

– Ты же знаешь, она умерла.

– Твой парень?

– Поссорились за два дня до того.

– Твой отец?

Он кривится.

– Я думаю, он был рад обо мне забыть, – бормочет он. – Он читал мой дневник. Вызнал про меня все. Сказал, что не желает больше ничего обо мне знать. Мне бы, даже, наверное, и денег не хватило закончить колледж, потому что он больше не собирался за меня платить…

Он замолкает, ждет, должно быть, пока я назову кого-нибудь еще, кому до него должно быть дело, но я молчу. Молчу, ни произвожу ни звука, и он вскидывает голову, обеспокоенный долгим молчанием.

И нервничает еще больше, видя мою улыбку.

– Что? Что ты там еще выдумал?

– И откуда я должен был это знать? – мягко спрашиваю его я. – Ну же, маленький призрак. Порождение моего больного мозга. Скажи мне.

– О чем ты?

– Что ты поссорился со своим парнем. В колледже ведь не знали, что ты ходишь по мальчикам, Лин, потому ты и прятал свой дневник так, что даже полиция его отыскала только при повторном обыске, так? Никто, ни в единственном протоколе, не говорил об этом. Я читал их все. И про твоего отца – откуда бы мне это знать? Он сказал отличную речь на твоих похоронах, знаешь? Даже слезу пустил. Не думаю, чтобы он кому-то проговорился…

Он паникует, и глаза у него становятся все больше и больше.

– Ты прочитал в дневнике! – кричит он. – В том самом дневнике! Ты же сам сказал, ты брал его из вещдоков…

Я качаю головой. И закусываю губу, чтобы не закричать, ничем не выдать, как горячо, как жарко растет во мне внезапная, неожиданная, нерушимая вера.

– Ты не помнишь. Ну конечно, прошло ведь пять лет. Только я могу помнить такие вещи пять лет. Для меня они очень, очень много значат… В дневнике этого не было, Лин. Твой дневник заканчивался записью, сделанной в апреле. За полгода до того чертова октября. Одной-единственной записью. «Дурацкая это была идея – вести дневник». Как ты недавно сказал. И больше там ничего не было, Лин. Ничегошеньки. Я еще думал, почему ты не выкинул его. Не уничтожил.

Он прикусывает губу.

– Я и правда забыл, – тихо говорит он. – Совсем. Та запись – после того, как отец мне его вернул… я перестал вести дневник после этого. Но избавиться от него не смог. Глупость такая… сентиментальная…

– Нет, – говорю я. – Он просто был слишком хорошо написан. Ты не мог выкинуть вещь, которую написал хорошо. Чем бы она ни была. Да, Лин?

– Да, – все так же тихо говорит он. – Да…

Я поднимаюсь из кресла. Он поднимается со стола. Я шагаю к нему. Он делает шаг назад.

– Я не понимаю, – шепчет он. – Как же так… не понимаю…

– Каково это? – спрашиваю его я. – Каково это, Лин? Считать себя призраком… чужой галлюцинацией… считать себя никем и почти ничем… считать себя мертвым… и все это время быть живым? Каково это? И зачем ты все это время такое с собой творил?

– Нет, – мотает он головой, – нет. Я же помню. Помню, как умер. Это невозможно. Я в это не верю…

– А я верю, – говорю я и не лгу. Не лгу ни на йоту, потому что я действительно верю, и эта вера настолько сильна, настолько огромна, что почти причиняет мне боль. Но я об этом не жалею. Ни на секунду. – Я – верю!

– Нет, – он продолжает отступать. – Нет. Так не бывает. Такого просто быть не может.

– Быть, – говорю ему я, – может все. Понимаешь, Лин… все дело в вере.

Он собирается мне возразить. И меня как током бьет от неожиданности, когда выражение в его глазах вдруг меняется.

Он протягивает руку. Хватает мой «кольт» со стола.

И орет мне:

– Пригнись!

Я пригибаюсь. Это рефлекс. Рефлексы работают всегда. Даже если у меня от изумления отказала любая способность думать, даже если от вида Лина с пистолетом в руке у меня случается самый что ни на есть шок…

А Лин с пистолетом в руке – в руке, которая совсем, ни капли не дрожит – Лин нажимает на курок, и пуля проносится у меня над головой, и от окна, спиной к которому я стоял, раздается сдавленный хрип и металлический стук – я знаю этот стук, так стучит пистолет, если уронишь его на землю – и тогда я оборачиваюсь и вижу через распахнутое настежь (калифорнийское лето!) окно, как невзрачный типус в темной футболке и старых джинсах валится назад, спиной в темную придорожную ночь. Звук падения – словно мешок с картошкой на землю плюхнулся.

Или мешок с дерьмом. Так уж точнее будет.

– О Господи.

Я оборачиваюсь к Лину. Лину, который смотрит на мою «пушку» так, словно держит в руках ядовитую змею.

– О Господи, – медленно повторяет он.

И я понимаю, в чем дело.

Он мог сидеть на стуле у меня в кухне. Мог сидеть на окне у меня в спальне. Мог ложиться ко мне в постель, правда, под ним не скрипели пружины.

Но он никогда не делал ничего подобного.

Никогда не передвигал вещи.

Он ведь считал, что не может.

И я ведь, если честно, тоже так считал…

Он роняет пистолет. Поднимает на меня глаза.

– Я же говорил тебе, Лин, – напоминаю ему я и не могу сдержать широкую, довольно глупо, должно быть, выглядящую улыбку. – Я верю. Я был такой дурак, что не верил. Честное слово. Прости меня.

Он не отвечает. Он, кажется, не может говорить. Потерял дар речи. Все переводит взгляд с меня на свои руки и обратно.

А я снова шагаю вперед, пользуясь его оцепенением, пользуясь тем, что он забывает от меня отшатнуться. Протягиваю руку.

И прикасаюсь к нему.

Наконец-то, по-настоящему – прикасаюсь.

Кожа у него теплая. Гладкая. Волосы – мягкие, словно хлопковый пух. А губы неожиданно жесткие. Почти как у меня самого.

Ничего. Мне это нравится.

Теперь мне нравится в нем абсолютно все.

Он вздрагивает. Смотрит на меня беспомощно.

И наконец тоже верит.

– Тиган?..

– Иди сюда, Лин. Давно хотел это сделать.

И он идет, и я обнимаю его, и да, да, он настоящий, абсолютно настоящий, от проступающих под рубашкой ребер до щекочущего мне шею дыхания. И то, что оставляет влажный след у меня на щеке, ползет соленым ручейком в подбородку – тоже настоящее.

– Не реви. Господи, Лин, ну зачем ты ревешь-то?..

– Я поверить не могу, – шепчет он, задыхаясь, – поверить не могу…

Но это неправда, потому что он уже поверил.

Хотя одной только моей веры нам хватило бы на двоих.

И я отодвигаю его, и заставляю поднять голову, и Боже правый, он улыбается, плачет и улыбается. И это самая замечательная в мире улыбка – как я мог ее бояться? И тогда я наклоняюсь и целую эти странно жесткие губы, потому что, Лин, мой маленький призрак, мой самый страшный грех, ты, который давно стал мной, частью меня, тем, без чего я себя не мыслю, – я ведь не вру. Я и в самом деле давно хотел это сделать.

– Ух ты, – говорит он потом, утирая губы тыльной стороной ладони. – Никогда бы не подумал, что вот это когда-нибудь случится.

А я ведь думал. Но никогда бы в этом не признался.

Интересно, он по-прежнему может читать мои мысли?

Наверное, нет.

И не надо.

Если он захочет знать, что я думаю – я сам ему скажу.

– И что же нам теперь делать?

– Драпать, – говорю я. Он недоуменно поднимает на меня глаза, и я повторяю: – Драпать, причем чем быстрее, тем лучше. Пока никто не обнаружил под окном нашего друга. Ладно еще, что я, растяпа, глушитель с «пушки» не снял…

Лин фыркает.

– Ты просто кошмар какой-то, – говорит он. – Смотри, что ты из меня делаешь. Первое, что я сделал в новой жизни – пристрелил человека.

– Ты жалеешь?

Он раздумывает пару секунд, не сводя с меня глаз.

– Нет, – говорит он наконец.

– А я жалею, – говорю я вполне искренне. – Правда, жалею. Но, думаю, я смогу с этим жить.

Он снова прикусывает губу. И таким своим движением склоняет голову набок.

– Знаешь, – отзывается он, – и я пожалуй тоже… смогу.

***

Я просыпаюсь не от будильника. В первый раз за долгое, очень долгое время.

Просыпаюсь от солнца, светящего мне в лицо.

Заслоняю глаза рукой, прежде чем их открыть. Щурюсь, кошусь в окно. Так и есть. Занавески раздвинуты аж до самых его краев. Это как это? Я же помню, как задергивал их вечером, это привычка, выработанная годами, такие за раз не вытравливаются…

А потом я понимаю, кто это сделал.

Убираю от глаз руку, оглядываюсь.

В комнате его нет.

На секунду у меня сердце останавливается. Потом снова начинает биться – постель рядом со мной смята и все еще дышит теплом. Мало ли. Тут есть еще масса мест, где он может быть. Старый домишка на границе Невады с Калифорнией, который я вчера снял, конечно, маленький, но удобства тут есть. Сортир, ванная комната… и кухня.

Я выхожу из спальни. Иду в коридор. Но его нет ни в сортире, ни в ванной комнате, и в кухне я его тоже не нахожу, и тогда я снова начинаю нервничать. Не то чтобы моя вера поколебалась… только страшно немного.

Не хочу терять его еще раз. Только не сейчас…

А потом я вижу узкую дверь, ведущую из кухни на задний дворик. Подхожу к выходящему на тот дворик окну. И вижу его. Стоит ко мне спиной, лицом к степи, и его волосы треплет ветер. На что он там такое загляделся, интересно…

Надо будет потом спросить.

В углу, на старом табурете стоит моя сумка. Вытаскиваю из нее банку растворимого кофе, пакет с сахаром и пачку сигарет. Наливаю воды в старый кофейник, ставлю на едва живую электрическую плитку. Открываю шкафчик – о, ну хоть чашки тут есть, и притом чистые. Достаю одну, споласкиваю на всякий случай. Потом, подумав, беру вторую. Насыпаю в свою кофе и сахар, тянусь за пачкой, вытряхиваю сигарету.

Дверь скрипит.

Я не смотрю в ту сторону. Прикуриваю, затягиваюсь. Только потом оборачиваюсь.

Он сидит на табурете так же, как и на стуле – одна нога подтянута к груди, вторая свешивается, а голова склонена на бок. Сердце у меня екает.

– Привет, – говорит он.

– С добрым утром, – отзываюсь я.

– Да уже полдень.

– Ну, с добрым полднем.

Он улыбается. На секунду мне становится почти жутко. Он, должно быть, замечает это. Прищуривается.

– Чай вреднее кофе?

– Ага.

– И наркотики вреднее сигарет.

– Несомненно.

– А кто хуже наемных убийц?

Смотрю на него пристально. В шельмовские-прешельмовские его синие глаза.

– Убийцы-маньяки, – говорю я. – И пьяные водители.

– Принято, – тут же говорит он, и у меня отлегает от сердца.

И все-таки…

Кофейник шипит, закипая. Я выключаю плитку. Снова смотрю на Лина. И спрашиваю, так беззаботно, как только могу, так, чтобы он ни за что не догадался, как напряглось все у меня внутри:

– Кофе будешь?

Секунда. Сердце стучит, стучит, колотится в самом горле. Я верю, верю, только, чтобы я поверил в это навсегда, мне надо еще чуть-чуть, еще совсем немного, и я едва доживаю до конца этой секунды.

А потом он снова улыбается. И отвечает мне:

– Да.