Текст книги "Репетитор"

Автор книги: Наталья Веселова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Честно говоря, я сильно переживала: к тому моему поступку применим один-единственный и совершенно точный эпитет: сволочной. Это я и сама знаю, нечего и напоминать, тем более что в том же году я подробно рассказала Ритке обо всех причинах-следствиях – и она, вроде бы, не только простила, но и согласилась, что никакого другого приемлемого выхода сыскать вот так за несколько минут я не могла…

Теперь мне уже не больно вспоминать – и это главное. Я спокойно могу перечитывать Илькины письма, часами рассматривать у себя за шкафом ночью наши фотографии, перебирать в большой папке свои наброски, эскизы, запечатлевшие мое неповторимое ви́дение тех мест, что были дороги нам обоим, – сохраненные надолго вехи нашей любви… Горбатый мостик через канал Грибоедова, где мы, циничные опытные люди, целовались по-школьному робко; неприметная и вовсе не симпатичная улочка, посередине которой одной светлой ночью простояли, обнявшись, целый час – и уже не целовались, потому что в те минуты соприкоснулись и не могли разъединиться души; бесконечная зимняя аллея в загородном парке с сытой серой белкой, замершей на заиндевелом стволе, уводила меня в один из лучших дней моей жизни, дней, каких у каждого из нас немного, дней абсолютного, ничем не омраченного счастья… Давно уж нет – я проходила недавно мимо – того кафе, где мы отмечали мое тридцатилетие, еще не зная, что и двух месяцев не пройдет, как мы расстанемся и больше не увидимся… А ведь на фотографиях в том кафе мы счастливы по-особенному: восторженно сияют глаза у обоих, и невозможно, просто возмутительно и пытаться вообразить, что эти два, друг в друга устремленные человека, очень скоро не будут вместе, и это навсегда…

Странно, но до начала нашей с Ильей любви, мы были знакомы года три, посещая одну и ту же студию, а потом случайно столкнувшись в мастерской у друзей и регулярно там встречаясь. Мы виделись на всяческих арт-тусовках и выставках, невинно симпатизировали друг другу – и даже никогда не обменялись телефонами! Со мной все произошло в один час, когда после чьего-то юбилея знакомые запихнули нас в одно такси – запихнули без всякой задней мысли, просто оказалось, что ехать нам в одну сторону, – и по дороге мы, конечно, разговорились.

Это был самый странный роман в моей жизни, но единственная – любовь. Я точно могу определить это по безошибочному признаку: если ни до, ни после Ильи я не прощала мужчинам их мерзостей, то Илье простила наперед все, что он мог когда-либо причинить мне или сотворить со мною – и он с лихвой оправдал мое опережающее прощение. Тогда, в машине, влюбляясь со скоростью шестидесяти километров в час, я отдавала себе ясный отчет, что передо мной как раз тот человек, с которым именно я не могу быть счастлива, потому что для удачной совместности нужно считать мужчину, как минимум, таким же умным, как ты сама. Что же касается Ильи – то первое, что я поняла про него – это что он неумен до банальности – если, конечно, оценивать с моей высокой колокольни. Далее в жестокой последовательности передо мной разворачивалась картина нашей несовместимости – такой, что закономернее было бы после этой поездки возникнуть вражде, а не роковой любви! Илье было мило и дорого все, что долгие годы вызывало у меня тошнотное отторжение; наши идеалы можно было назвать только взаимоисключающими, причем отдельно взятые его – еще и дурацкими; наше мировоззрение, жизненный опыт, твердые установки на будущее и отношение к людям мира сего – все это обязано было развести нас безнадежно в стороны, а в случае вовлечения в тайную или явную войну – так и вовсе расставить по разные стороны баррикад…

И вот об этом симпатичном сероглазом шатене средней комплекции, непроходимом дураке и более чем посредственном художнике, я навязчиво грезила с того момента, как за мной захлопнулась дверь машины (а он, разумеется, не догадался выйти и подать руку) – до следующей встречи, состоявшейся полтора месяца спустя…

Эти полтора месяца я пролетала. Во мне неожиданно вспыхнула работоспособность титана – я закончила и даже продала два больших полотна, к тому времени давно заброшенных за разлюбленностью. Я подстригла и впервые перекрасила волосы, ни разу не поссорилась с отцом и кокетливо опускала сияющие глаза в ответ на один и тот же вопрос, неожиданно зазвучавший изо всех уст: «Симка, ты что, влюбилась, что ли?» – и на несколько видоизмененный – из командной глотки дорогого родителя: «Что, очередной кобелина тебя окучивает?». Я считала часы до открытия выставки в частной галерее, куда оба мы отдали свои работы, и где, конечно, не миновать нам было встречи. А открытие задержали на семь дней! Откуда-то уверенная, что уже названный «любимым» тоже живет воспоминаниями о получасовой поездке в машине с малознакомой женщиной, и тоже ждет-не дождется того же дня, я мужественно перетерпела лишнюю неделю – уж не помню, как.

Когда заветный час настал, я, чувствуя себя полегчавшей лет на десять (определенно, из-за пары быстро выросших крыл), полетела в галерею, где немедленно и натолкнулась на милого. Илья разговаривал с двумя горластыми чудищами и кивнул мне вполоборота. Второй раз он удостоил меня взглядом – даже не словом! – когда, уходя, кивнул мне уже в профиль, лишь чуть скосив равнодушный серый взгляд в мою сторону…

Свет померк сразу. Оставалась, еще, правда, нелепая надежда, что, конспиративно проигнорировав меня на публике, Илья дождется мня где-нибудь вблизи от выхода, и я сломя голову поскакала по крутой лестнице вниз, уже точно зная, что скачу лишь убедиться в том, что не он дурак, а я – дура. Я в этом убедилась и на выставку не вернулась, потеряв всякий интерес к сомнительной судьбе своих трех пейзажей и одного портрета. Кто-то, помнится, пытался пристать ко мне в дверях с абстрактными рассуждениями, но я оказалась настолько невосприимчивой, что меня оставили в покое и выпустили с миром. Не чувствуя себя в силах общаться с кем-либо – неважно, насмешливым или сочувствующим – я одна прослонялась по родному городу до позднего вечера и, хотя точно знаю, что напиться в тот день не могла по причине безденежья, – тот день напрочь выпал из моей памяти.

Зато там сохранились многие последующие, проведенные в состоянии, никогда дотоле не испытанном, описывать которое не то что мучительно душевно, а неприятно физически: сразу начинает нехорошо свербеть сзади в шее, и все время хочется сглатывать, будто во рту остался привкус выплюнутой тухлятины…

Меня – в общепринятом смысле – не стало. Отговорившись мифическим левым заработком, я практически исчезла из дома, бросив как раз прихворнувшего отца на произвол судьбы, олицетворявшейся тогда тетушкой. Но даже если бы ее заменила злыдня пятиюродная племянница, а то и вовсе временный дом престарелых с антисанитарными условиями, – я бы ничего не имела против: кровные узы на тот период словно перестали существовать для меня. Появляясь дома на короткий срок, я окидывала невидящим взглядом окружающие предметы – в основном, с детства любимые – и удивленно констатировала, что они вызывают неодолимое отвращение. Друзья тоже потеряли меня. Являясь без предупреждения у кого-нибудь дома или в мастерской, я несла малопонятную чушь, не слыша чужих комментариев, мимоходом обижала людей полным равнодушием к их проблемам – и опять надолго пропадала. Я не делала ровно ничего созидательного, соответственно, денег не получала, но за то со скоростью света невообразимым образом тратила деньги, с трудом скопленные за четыре года на покупку крошечной квартирки в пригороде – с целью отделаться от мелочной опеки и громкого хамства отца. К тому времени я, помнится, скопила большую часть нужной суммы, но за пару чумных месяцев лишилась всякой надежды на самостоятельность. Оказывается, потратить солидные деньги очень легко: достаточно просто ни в чем себе не отказывать. А поскольку, чтобы не впасть в перманентную истерику и не рыдать на каждом углу, я держала себя в ровном состоянии легкого подпития, то желания появлялись самые экстравагантные – и были реализованы все, все. Например, я сняла однажды для себя одной целый катер на Фонтанке, и он с ветерком (с ветрищем) прокатил меня не только по всем рекам и каналам, как было обещано владельцем, но и – за дополнительную мзду – покружил по Финскому заливу – а я прихлебывала из плоской бутылочки коньяк и хохотала как безумная…

Я совершила три индивидуальные вертолетные экскурсии над Питером, а когда летать мне прискучило, то вспомнила, что с юности кормила мечту, заведомо не имевшую шансов осуществиться: мне хотелось хоть раз спрыгнуть с парашютом. Но однажды, охваченная никогда с тех пор не повторившимся чувством вседозволенности, и не пожелав даже выяснять какие-нибудь условия, подробности – или хотя бы узнать дорогу – я просто приманила после посадки вертолета первое же встречное такси и велела водителю доставить меня в то место, «где можно спрыгнуть с всамделишным парашютом». Он было заартачился, но я бессловесно показала ему светлый образ президента Франклина меж средним и указательным пальцами – и сразу стала свидетельницей отвратительной метаморфозы симпатичного парня с мужественными замашками тошнотворного холуя, сумевшего даже переменить уверенный баритон на заискивающе-дребезжащий фальцет. Франклины безотказно послужили мне и в аэроклубе, где, вопреки всем циркулярам, другой мужчина приятной наружности – инструктор, тоже, увы, мгновенно и волшебно преобразившийся в лакея, сумел подбить на такое же безобразие уж самый образец мужественности – дремавшего в дежурке летчика. Инструктор-лакей весьма формально провел со мной ознакомительное занятие, после чего без лишней волокиты галантно спрыгнул с самолета со мной на пару; парашют на двоих назывался «Тандем». К тому времени очередную бутылочку я уже прикончила, и потому страха, подобающего новичку в столь драматической ситуации, не испытывала ровно никакого. Но и похохотать в свободном полете не удалось, потому что мощный тугой поток воздуха сразу накрепко заткнул мне рот. Дышать, таким образом, тоже оказалось невозможно, поэтому до земли я долетела полуудушенная и шмякнулась на муравку в обнимку с обходительным мужчиной, честно признавшись потом ему и себе, что никаких других ассоциаций, кроме как «мешок с дерьмом» мне на ум не пришло…

Позже я купила себе в дорогом бутике платье из змеиной кожи, точно зная, что надеть его мне решительно некуда. Там же, в бутике, я сунула в урну свои старые джинсы со свитером, промычав отрицательно на любезное предложение продавца завернуть их мне с собой, и гордо продефилировала к выходу в змеином платье и кроссовках, сменять которые на что-то более подходящее я ни за что не хотела… Чтобы закончить о платье: его я лишилась тем же вечером, когда поленилась искать ворота в чугунном заборе и, повинуясь чувству присутствия в чьем-то чужом сне, пролезла между прутьями… И так далее, и так далее…

Рассказывая о подобных эскападах, люди обычно добавляют: «Разрази меня гром, если я знаю, зачем все это вытворял!». Я же твердо знала, что таким образом глушу невероятную, нелепую, но чудовищную боль от сознания того, что мы с Ильей никогда не будем вместе, что я ему безразлична совершенно так же, как и консьержка тетя Катя, а может, и более – и от понимания того, что если я не буду совершать все эти безумные поступки, то могу сделать что-нибудь еще более страшное… Но даже и не так просто все было. Меня ни на час не покидала почти твердая уверенность, что все действия и даже чувства мои властно направляет чужая злая воля, и попытки противиться ей просто смешны. Я тогда еще ничего не читала про Франциска Ассизского, но, к счастью, не болела и материализмом, поэтому в те редкие просветы, когда способна была воспринимать происходящее более или менее реально, порой ужасалась творимому надо мной произволу и порывалась бежать.

Один из таких побегов чуть не спас меня, но, увы, было поздно. Съездив как-то в Петергоф, где жил Илья, я горестно надралась в кафе прямо напротив его дома – и вдруг в окно увидела его самого, выходящего из подъезда под руку с женой, хрупкой брюнеткой, которую он бережно вел к машине, предупредительно нависая над женщиной, словно ограждая ее от любого воздействия злого мира… Видение этого чуждого мне во всех отношениях мужчины, проявляющего закономерную заботу о своей больной (слышала это краем уха) жене, сдернуло меня со стула и бросило к стойке, к телефону. Хотя цифры из книжки к тому времени перед глазами уже плясали, я все-таки сумела набрать номер некоего субьекта – мне безразличного, но прилипчивого, как июльская муха. До того часа он не смел питать и надежды дотронуться когда-нибудь до моего мизинца, а тут я без предисловий выложила в трубку:

– Сдаюсь. Сейчас приеду прямо к тебе, если ты еще не передумал.

Он, к несчастью, не передумал, и для последовавших после той моей фразы суток опять приходится подбирать удачный эпитет. Пусть для разнообразия будет существительное. Допустим: скотоблудилище

Через сутки под вечер я на автопилоте прибыла домой, где на видном месте ждала записка о том, что отцу сделалось хуже, и его отправили в госпиталь. Но состояние мое к тому времени было таково, что ни малейшего впечатления на меня это не произвело: в душе я всегда была уверена, что мой отец – это тот «дуб, который еще пошумит», и особого беспокойства не требует. Как подкошенная, я упала на диван в маленькой, тогда еще моей комнате и долго не желала вставать к сразу заголосившему телефону, уверенная, что это отец из больницы, или тетушка – с упреками и требованиями. Но, видя, что телефон никак не уймется, и слегка забеспокоившись от такой настойчивости, я все-таки до него дотащилась.

– Добрый день, а Серафиму будьте добры, – попросил мужской голос, и я прокляла себя за то, что взяла ее: так говорить мог только кто-то из отцовских товарищей, желающих подробно повыспросить меня о здоровье товарища полковника.

Пришлось признаться и приготовиться к подвигу вежливости.

– Извините, Сима, ради Бога. Это Илья Берестов вас так бесцеремонно беспокоит, – услышала я в ответ.

Сердце оторвалось и рухнуло вниз; в голове образовалась классическая пустота, но язык, этот независимый гибкий орган, уже делал свое дело без моего участия:

– О, привет, Илья! Сколько лет, сколько зим! Рада слышать! – тон получился спасительно легким, меж тем как в мозгу пронеслось вспышками зарниц: «Значит, все-таки правда! Я ему нравлюсь! Просто только теперь он набрался храбрости – вот и все!».

– Мне очень, очень неудобно, поверьте, – продолжал Илья. – Но я не стал бы отрывать вас от дел, если бы не крайняя надобность…

– Все, что могу, пожалуйста! – уверила я, стараясь подбодрить, не испугать неприступностью.

– Видите ли, мне сказали, что у вас есть хороший стоматолог… А у моей супруги, Вари, очень серьезная проблема с зубом… Этот, как там его, пульпит или не знаю что, но она очень мучается. Мы бы, конечно, не стали никого беспокоить и просто обратились бы в платную клинику, но… То есть, я хочу сказать, что на клинику очень дорогую денег у нас просто не хватит, а ведь только там можно решить такую деликатную проблему…

– Какую проблему? – выдавила я сквозь твердый комок в горле. – Пульпит вылечат в любой районной поликлинике – бесплатно и с обезболиванием.

Я перестала оценивать действительность, лишь чувству, что происходит что-то не просто неправильное, а больше похожее на чье-то сознательное издевательство над моими чувствами.

– Ах, я ведь ничего толком не объяснил вам! Понимаете, когда приходится просить – я всегда путаюсь. Конечно, я должен был рассказать с самого начала… Дело в том, что Варя буквально недавно перенесла тяжелую радикальную операцию. Онкологическую… Потом химии два курса, и скоро опять предстоит, да… И только ей начали делать этот укол в десну – она потеряла сознание. А когда потом объяснила врачу, в чем дело, он сказал, что в ее состоянии такие уколы противопоказаны – словом, просто отделался от нее, да… А ведь зуб-то как болел, так и болит, вот я и подумал… Мне говорили, у вас подруга – вот я и решился… Может быть, она отнесется как-нибудь неказенно, если по вашей протекции? Вы простите мою назойливость, но я другого выхода уже просто не вижу, да…

Пока я все это выслушивала, глаза налились тяжелыми, щипучими слезами… Я так ждала, я так втайне наделась, и вот дождалась, пожалуйста, поздравляю!

«Господи! Сейчас все равно придется отвечать – не трубку же вешать – и он услышит, что голос у меня дрожит, и слезы в нем звенят… Что подумает?!». Первым порывом было – отказать, никогда больше не слышать, не видеть – все равно ведь выкрутятся они как-нибудь, не в лесу живем… Но… Нет, это не человеколюбие победило, плевать мне было на его бедную Варю, – просто я вдруг поняла, что должна взглянуть на него, говорить, сделать его себе обязанным…

– Да-да, конечно, – обуздав себя и подпустив вежливого равнодушия в голос, отвечала я как ни в чем не бывало. – Я сейчас позвоню ей, она, должно быть, уже дома. Вас не затруднит перезвонить мне через четверть часа? Только я сразу хочу предупредить, что, хотя это и много дешевле, чем в супер клинике, но все-таки не бесплатно…

– Что вы, что вы, уж совсем на халяву я и рассчитывать не мог! – успокоил Илья.

Когда он положил трубку, я сползла на пол, впервые поняв на практике, что значит «подкосились ноги». Потом начала лихорадочно названивать Ритке, испугавшись вдруг, что Илья передумает, если я слишком затяну. Подруга сразу согласилась, а потом по-деловому осведомилась:

– Их как обдирать – как липку, или по-божески?

– По-божески! – испугалась я. – Исключительно по-божески! – Это люди – мне нужные! Очень нужные люди! Пусть у них останется приятное впечатление!

– Да ладно, останется, останется, – пообещала Ритка, и, как только я положила трубку, Илья перезвонил, не дождавшись оговоренного времени – может, его Варя там на стенку лезла, кто знает…

Я предложила встретиться завтра около трех в поликлинике – Рита хотела принять их в самом начале своей вечерней смены – но Илья ответил, что они заедут за мной по пути, а если я откажусь, то повезут в принудительном порядке: «Не хватало еще вам бегать по городу, чтобы оказать любезность людям, у которых есть машина!».

…Это потом я догадалась, что в те часы сама Судьба дарила мне спасение. Задумайся я слегка над происходящим, выгляни чуть-чуть за узкие рамки эго – и стало бы ясно, что на щедрой ладони мне было протянуто противоядие от укуса ядовитого зуба самой злой гадины – преступной страсти. Я могла бы назавтра обрести двоих хороших друзей, стать доброй приятельницей одинокой, в общем-то, паре, бывать у них, общаться, и так постепенно, почти безболезненно, исцелиться от навалившейся на мня беды…

Но в безумии и ослеплении я думала в ту ночь только об одном: она скоро умрет, эта Варя. Радикальная операция с химией – это очень серьезно. И даже если она умрет не совсем скоро, то, в любом случае, для мужа она не женщина, а объект жалости. Ведь слова «перенесла радикальную операцию», в основном, означают одно из трех: лишилась всех женских органов, то есть, кастрирована; осталась одногрудой – что физическое влечение к ней практически исключает; или уж и вовсе – анус на боку, о чем и думать страшно, не то что говорить… В любом случае, как женщина Варя – кончилась. А муж ее, здоровый сорокалетний мужчина, ухаживая, быть может, за больной женой, к чему обязывают пятнадцать-двадцать лет брака, женщину найдет себе другую – и ее вполне могу стать я. О моральной стороне вопроса я принципиально задумываться не стала, убедив себя, что два слова «я влюблена» дают мне гораздо больше прав, чем гипотетические ее «я живу с ним под одной крышей». И едва ли на час сомкнув глаза в ту ночь, в девять утра уже вскочила с постели, что в те свободные годы возможно было для меня лишь в чрезвычайных обстоятельствах.

Перетряхнув содержимое шкафа, я осталась совершенно недовольна: давно ставшая объектом анекдотов способность женщины, стоя перед битком набитым шкафом, сокрушенно воскликнуть: «Ну, совершенно нечего надеть!» сработала, наконец, и в моем случае – и с той минуты на очень, очень долгое время логика отказала у меня вовсе. Я распахнула стеклянные дверцы горки, запустила руку в традиционный тайник мещанских семейств – фарфоровую сахарницу – и вытащила оттуда пачку денег. Это были наши общие с отцом деньги, так называемые, «обеденные», так как собственную заначку я к тому времени уже благополучно истратила на художественное оформление своей несчастной любви. Рассудив, что в офицерском госпитале какими-нибудь обедами отца обеспечат, а мне обходиться не впервой, я сунула пачку в карман и помчалась в ближайший приличный магазин, где быстренько прикупила простенький, но для знатока умопомрачителный нарядик с аксессуарами и флакон несколько устаревшей «Шанели». Последнее из-за того, что в духах не разбираюсь вовсе, но про женщину, надушенную пресловутым «Номером пять» никто не посмеет сказать, что у нее дурной вкус. Все это было предназначено, главным образом, для жены – чтобы деморализовать ее, дать ей глубже прочувствовать свое роковое убожество по сравнению с шикарной, ухоженной женщиной. Придя домой, я надела четыре золотых перстня, толстую цепочку с кулоном-птицей и серьги с бриллиантами – содержимое бабушкиной шкатулки, плавно перешедшее в мои руки после ее смерти. На самом деле, только родственники считали, что такова моя часть наследства: отец в приказном порядке запретил мне прикасаться к драгоценностям его матери, мотивировав свой запрет неоспоримым: «Рылом не вышла». Его обида шла оттого, что он хотел видеть меня обладательницей технической профессии – коль скоро родилась я не мальчиком и загону пинками в военное училище не подлежала – то хоть инженера военного из меня сделать, что ли… При этом он упорно не желал принимать в расчет мою полную, доходящую до дебильности, неспособность к каким-либо точным наукам, и игнорировал рисовальный талант, считая все гуманитарное баловством и тунеядством. Когда же я ослушалась, изъявив твердую решимость стать художником – то вместе с родительским благоволением лишилась и изрядной доли материальных благ, включая и побрякушки, меня, собственно, до того дня и не занимавшие. Отец их не прятал, зная, что надеть все равно не посмею, даже если захочу. Но, захотев в тот день, я – посмела и, за десять минут до того, как мне надлежало спуститься вниз, к машине, встала перед зеркалом во всем своем новом великолепии… Я ожидала, что сразу увижу, прежде всего, свой новый туалет, но непроизвольно столкнулась сама с собой взглядом – и отшатнулась. На меня смотрела стерва. Законченная дрянь в тонком, жемчужного цвета свитерке, ненавязчивой, но состояньице стоившей юбке по колено и утягивающих до стройности гладких черных колготках; в туфлях с пряжками, на шпильке… С горестным еще, но уже предвкушающим победу взглядом. Я знала, знала, знала все наперед в тот день! Кроме одного. Мне очень по сердцу пришлась Варя.

Эта женщина, с видом подбитого зверка почти свернувшаяся в углу на заднем сиденье, была худа не модной, а некрасивой болезненной худобой. На тоненьком безымянном пальчике правой руки почти у сустава болталось обручальное кольцо, носимое, очевидно, из принципа, из желания поминутно напоминать себе и всем: «Я замужем, замужем, несмотря ни на что – замужем, слышите?!». Слишком блестели волос к волосу уложенные вороные волосы, и мне, только вчера узнавшей про курс «химии» стало ясно, что это – парик, а свои – выпали, она лысая, совсем, совсем лысая! Варя была аккуратно, умело накрашена, но о многом говорившая желтизна упорно просвечивала сквозь косметику, а еще… Хотя и оказались наши духи одинаковыми и, своими переборщив по неопытности, я вмиг задурманила весь воздух в салоне, – даже они не спасли от предательской струйки, пробившейся сквозь тонкий аромат, – и я поняла, что на Варю обрушился самый страшный удар, третий кошмарный вариант, и где-то там, под ее свободным розовым блузоном, на липучках приклеено то, что даже представить ужасно, но что имеет конкретное название: калоприемник. А ей лет тридцать пять. Боже.

Но ни тяжкое гнусное горе, ни уродство болезни не смогло погасить сияющее-лунный взгляд светлых-светлых, прозрачно-голубых глаз, вдруг доверчиво глянувших мне в душу из полумрака.

– Серафима, – насколько могла приветливо, представилась я.

– Варя, – не потратившись на грозную «Варвару» просто ответила женщина, и сердце у меня екнуло: передо мной, поняла я, тот самый единственный тип человека, перед которым я безоружна.

Эти хрупкие, ласковые и простые женщины с железобетонной волей – те именно, из которых выковывались на заре христианства в застенках и на аренах непобедимые великомученицы… Я поняла, что погибла: ведь я намеревалась предать ее и была тверда в этом своем намерении, а поскольку предать такого человека может лишь законченный негодяй, то, стало быть, пришла пора перестать строить иллюзии положительности относительно собственной персоны.

«Какая же я скотина, оказывается!» – это была с моей стороны холодная констатация факта – и только.

Еще страшнее показалось то, что Варя за те полчаса, что мы ехали с ней бок о бок на заднем сиденье, тоже начала симпатизировать мне, найдя исключительно приятным и обаятельным человеком, – о чем, с прямотой, свойственной людям, потерявшим все, кроме самих себя, мне и поведала. Люди, имеющие многое, но себя так и не обретшие, обычно таких признаний пугаются – но меня в тот день мало чем можно было испугать; я бессознательно действовала под лозунгом «Пусть мне будет хуже!».

Свою подлость я провернула быстро и артистично. Сдав с рук на руки Рите предварительно обласканную Варю и получив Ритин приказ забрать ее через полтора часа, мы с Ильей пошли прогуляться вокруг поликлиники. Сидели под зацветающей сиренью на скамейке, неторопливо шли по гравиевой дорожке, съели наскоро по мороженому в детской песочнице… Мне было около тридцати тогда, из них почти половину я провела в специфическом обществе художественной богемы – и уж конечно, набралась опыта и навыка соблазнения мужчины, принадлежащего примерно к тому же кругу… Тут и слов особенных не требуется – а лишь достаточно стандартного набора взглядов, движений, улыбок, почти автоматически применяемых, и никогда, даже с импотентом не дающего осечек… И к тому времени, как мы вернулись в прохладный темноватый коридор поликлиники, чтобы забрать довольную, вылеченную Варю, закончившую на наших глазах благодарить Риту и сразу перенесшую нежную признательность на меня, у нас с Ильей уже было назначено первое псевдо невинное свидание – якобы, идти в тот же вечер в чью-то галерею смотреть ужасно интересные картины его друзей.

До галереи мы ни в тот вечер, ни в какой другой так и не дошли. Про меня и говорить нечего, а уж мужчина, хорошенько плотски заведенный еще с трех часов дня, в шесть вечера про всякие там картины и думать забыл. Мы увидели друг друга издалека – он стоял у оговоренной башни на углу Вознесенского и Фонтанки – и я инстинктивно рванулась бегом, лишь через несколько метров поняв, что и он давно бежит тоже. Мы встретились, вернее, сшиблись, как раз на середине моста, и я классически повисла у него на шее, подогнув ноги, уже зная, что все позволено.

…На долгие часы, дни, месяцы мы оказались выброшенными из окружающего враждебного мира, нежданно-негаданно попав в зазеркальный мир запретной любви.

Задумывается ли, глядя в зеркало, человек, что, в сущности, он видит себя, вывернутым наизнанку? Наше лицо в этом обманном стекле выглядит почти таким же, как в действительности, но случись вдруг кому-то из знакомых повстречать нас в зеркальном обличье – и он подумал бы, наверное, что встретил нашего близнеца – брата или сестру. Так и мы с Ильей, очертя голову бросившись в преступные чувства, нашли там все похожим, почти до точности подобным настоящему, светлому – но ощущение всего лишь похожести ни на миг не покинуло нас обоих… Забыть об этом, притвориться хотя бы друг перед другом (раз обмануть себя не осталось уж совсем никакой возможности), что мы бродим, обнявшись, по золотой долине истинной любви, обещающей одни лишь радости, – не суждено было ни разу.

Страсть, разумеется, бросала нас друг к другу в любых более или менее подходящих местах – то в мастерской у знакомых, то в чьей-нибудь на час пустой квартире, то, когда семимильными шагами приступил июль, друг влюбленных, – прямо в лесу среди желтых цветов или на взморье меж огромных гранитных глыб… Мы строили, конечно, в минуты отдыха обязательные планы на будущее, без которых наша любовь – а мы именно так вскоре начали называть свои отношения – неминуемо выглядела бы пошлой связью женатого мужчины с незамужней женщиной, в отличие от жены – здоровой, да и моложе ее лет на пять…

Но потому и не могли мы освоиться в нашем зазеркалье, что женщина та – мужественная, больная, несгибаемая – незримо присутствовала при каждом нашем поцелуе; невидимо, но почти осязаемо, словно лишь на шаг приотстав, шла за нами, обнявшимися, по каштановой аллее пыльного бульвара… Я знала, что ей обещана минимум пятилетняя ремиссия, а возможно – и полное выздоровление: варварская операция сделана была вовремя. Ведь живут же десятилетиями и куда хуже покромсанные люди, становясь невольными палачами родных и близких! И когда мы, гуляя далеко за городом, набредали на старую дачу, опоясанную верандой, с башенкой неизвестного назначения и надписью на калитке «Продается», и начинали чуть ли не всерьез обсуждать, как мы ее уже завтра купим, как будем сидеть на закате – «Вон видишь, там, за кустами, беседка, кажется?» – мы оба знали, что все это возможно только в одном случае: если Варя умрет. Причем, достаточно скоро, потому что даже минимальные отпущенные ей пять лет нам по улицам и чужим мастерским не проваландаться, а снять себе квартиру для встреч… Да мы всего лишь бедные художники без гарантированного заработка! Кроме того, о таком нашем маневре обязательно узнают и – донесут.

– Кстати, что сделает… она… если узнает? – отважилась я однажды спросить.

Ответ Ильи был неожиданным и страшным:

– Подаст на развод в тот же день.

Озадаченная, я рассказала об этом Рите, и прекрасно помню реакцию благонравной подруги:

– Так чего ты тогда сидишь-то клушей! Устрой, чтобы какой-нибудь доброжелатель открыл ей глаза! А то мыкаетесь чуть не по чердакам неприкаянные… Детей нет у них, а насчет своей болезни она и сама должна понимать… Или думаешь – Илька на тебе не женится?