Текст книги "В эту ночь и во все другие (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== Иногда я думаю, что не жил ==========

Я не знал тебя двадцать четыре года – да ведь кажется, это почти вся жизнь? Я не знал тебя и не видел сроду глупых девочек, шепчущих вдаль: «Вернись, лейтенант. Случалось ли на распутье тебе быть? Дурак ты, да не забудь, лейтенант Калужный, ведь тоже в путь я отправляюсь, в долгий-предолгий путь, полный крови, стали, свинца и мести, ухожу я завтра же на рассвет».

Я стою, глухой и слепой, на месте и смотрю тебе поражённо вслед.

Я не знал тебя, девочка с автоматом, Соловьёва с книжками и безе, в рыжем свитере, ярком, слегка измятом, со зрачками чёрными в бирюзе. Принесла ты мне лишь тепло и хаос, только резь в груди, только шрамов зуд и симфонию целую слов и пауз.

Соловьёва, глупая. Не найдут ведь они в тебе ни тепла, ни чуда, ни искрящихся светом задорных глаз. Прошивать свинцом пистолетным будут.

Я не смог, не выручил и не спас, я не смог!.. И пальцы дрожат так нервно, что едва ль смогу удержать свечу. Я прошу тебя, Господи милосердный, за неё, и кажется, я лечу.

Я не знал тебя двадцать четыре песни и семь ран, два солнца и два часа, расставаний пять, и сто сорок «вместе», три слезы, хрустальные, как роса. Я не знал тебя и смотрел так стыло и, должно быть, век в темноте кружил.

Но ты здесь, Лисичка. А то, что было…

…иногда мне кажется: я не жил.

Комментарий к Иногда я думаю, что не жил

Антон

========== Я с тобой навеки ==========

Мне ведь больно, больно,

ты слышишь? Слышишь?

Посмотри наверх, человек на крыше,

посмотри наверх и, считая звезды,

разгляди меня.

Всё ещё не поздно.

Упадёт пусть нож из твоих ладоней,

почему ты, Тон, ничего не понял?

Ты учил меня, как бороться с болью,

раз за разом сам посыпая солью,

год за годом сам посыпая пеплом

свои раны рваные, и, ослепнув,

и горя, и падая, и срываясь,

ты учил меня не ходить по краю,

не орать часами в подушку ночью —

только верить, правда, до боли, очень,

что, кого мы любим, не умирают,

нужно только помнить их, и бывает,

что, открыв глаза, ты увидишь звёзды

и поймешь: ведь правда ещё не поздно.

Пусть вокруг все плавится, чуть дыша,

ты увидишь: в звёздах – моя душа.

Пистолет свой спрячь, человек без веры.

Я скажу тебе, что без всякой меры

я тоскую тоже, куда мне деться?

Глыбы льда в груди.

Они прямо в сердце.

Пусть вокруг мерцающих звёзд каскады,

рядом Рита, Надя, и нет нарядов,

нет подъемов, криков, обстрелов, танков,

тренировок жутких нет спозаранку,

и твоих ладоней, твоих улыбок,

твоих мыслей, страхов, твоих ошибок,

чёрных глаз, волос, кулаков в карманах,

мне тебя здесь мало, безумно мало,

нет морщин, и родинок, и веснушек.

Уйди с края крыши, Антон.

Послушай.

Верь, живи, люби, отойди от края,

не мани меня этим страшным раем,

ты живи и помни: границ – их нету,

заложи в ломбард свои пистолеты.

Мне и вправду это безумно нужно.

Я с тобой навеки, Антон Калужный.

Комментарий к Я с тобой навеки

Таня

========== Васильки ==========

Между Таниных пальцев зацвели васильки и запели ромашки про синюю даль. Ожила лебеда, маков цвет – огоньки заалели в траве, прогоняя печаль. Холмик, поле, роса, серый утренний свет. Здесь не нужно кричать, да и плакать нельзя. Тихо сходит закат, и, встречая рассвет, поют песню цветы, слёзы солнцу неся.

Не по боли рыдают и не по войне, не по смерти, что видели (хоть не забыть), – они тихо рыдают в ночной тишине об уснувшей девчонке, хотевшей любить.

Они помнят глаза – бирюзову росу, они помнят лица розовеющий цвет, они помнят густую девичью косу и невнятный всех греющий внутренний свет. Им бы пальцы забыть, что вгрызались в траву, им не слышать бы больше предсмертный скулёж, им забыть б о губах, что хрипели: «Живу!..»

И о горьком,

безумном:

Уже не живёшь.

Головами качая, в мелькании дней не жалели цветы никогда об одном: они видели парня, который сильней всех на свете любил не себя и не дом, не почёт и не жизнь, не горячий обед, не поля и леса, вольное вороньё…

В бесконечном безумном мелькании лет всех на свете сильнее любил он её.

Они помнят, ведь здесь он всё время бывал, сидя, травы считал: вот чабрец, лебеда… А в последний раз горько, неслышно сказал: «Я любить тебя буду, Лисёнок, всегда».

Сколько умерло здесь!.. Судьбы их нелегки, но уж спят они, время не повернуть вспять.

Между пальцев у них отцвели васильки, чтобы следующим летом заплакать опять.

Комментарий к Васильки

Таня и Антон

========== sanctus. ==========

Аллилуия, аллилуия, твои руки я поцелую. В землю ляжет любовь, какую не видала ещё земля. Защити меня, Господи Боже, ― мне никто уже не поможет ― в моих венах течёт под кожей сокровенное «ты и я».

Тане – той повезло, конечно: репутация безупречна и доверие бесконечно. Я-то вся прогнила насквозь.

Я же знаю, что я ― не пара. Искры тлеют во мне пожара. В ожидании я удара.

Видно, наши дороги – врозь.

Аллилуия, аллилуия, я давно уже не тоскую – ты живи, каждый день ликуя. Я ведь знаю: таков твой путь.

Аллилуия, аллилуия, пусть и смерти я миную. Ни о чём тебя не прошу я.

Только счастлив ты с нею будь.

Комментарий к sanctus.

Христина

sanctus ― аллилуйя (лат.)

========== Тане снятся ==========

Тане снятся солнце и облака – а ещё война и чужая кровь. Но рука, прохладна и так легка, ей на лоб ложится, и Таня вновь видит сны: там небо и горизонт, облака, и капли, в лучах звеня, вниз летят. Антон раскрывает зонт, говорит: «Не стой, не пугай меня». У Антона светлое, словно май, болью незатронутое лицо.

Тане снится свет, Тане снится рай, Тане снится простенькое кольцо и церквушка белая где-то там, где людей нельзя убивать совсем.

Тане разве нужно что?.. Ведь мечтам не судьба сбываться, и разве всем быть счастливыми? Нет, ну конечно, нет.

И, наверно, просто не их черёд.

Ей б закрыть глаза и уплыть в рассвет, не смотреть назад, не смотреть вперёд, умереть бы тихо и без тоски, разве это сложно так, боже мой? Только боль в мгновение на куски разрывает Таню.

«Ш-ш, мы домой, – говорит Антон где-то у виска. – Ты жива, Лисичка, поспи сейчас». Вместо боли сводит её тоска, ей кричать бы громко, но даже глаз не раскрыть.

За спинами их горит гордый город, не сдавший себя врагам. Люди там – кремень, люди там – гранит, и они за Таню остались там.

Таня сутки думает, что умрёт. Ну ещё бы: тело – одна дыра. Но Антон упорно её зовёт, как в бреду, шепча ей, что не пора, что он не готов и не хочет вновь потерять её.

Только Тане что?.. Таня – это боль, Таня – это кровь, Таня – это треснувшее стекло, Тане лишь покой бы и тишину (тишины бы час, а покоя век). Таня честно выстрадала войну, ну так почему этот человек не отпустит?! Тане б забыть про всё и заснуть, чтоб не просыпаться вновь. Только ей, конечно, так не везёт, и ей снится боль, снова снится кровь…

Только вдруг ломается и горит Танин мир. Она опять на краю.

Потому что Тон тихо говорит что-то между «я» и «тебя люблю».

Комментарий к Тане снятся

Таня

========== До конца времён ==========

Перед тобою лишь обломки

Миллиона кусочков, разбросанных по земле.

Я хочу сказать тебе, как мне жаль,

Но не мне это говорить.

Birdy ― No Angel

Тане на голову падает потолок, сыплется земля тяжёлыми, мокрыми комьями, душит, не даёт раскрыть глаз, придавливает, сковывает, заставляет биться, корчиться. Всё вокруг не просто вибрирует ― трясётся и стремительно падает куда-то, и она тоже падает, как тогда, в польском посольстве, и ощущает бесконечный удушающий ужас, потому что, распахивая глаза, она не видит ровным счётом ничего, и рукам уцепиться не за что.

Ей бесконечно темно, удары сыплются один за другим, и Таня только каким-то чудом вдруг хватается за что-то пальцами, ползёт, рычит, плачет, а потом бежит ― очень быстро. Нужно найти перекрытую щель, потому что сейчас она окажется погребена под этой землей, нужно найти…

– Антон! Антон! ― орёт она, что есть мочи, потому что его нет нигде, а вокруг только темнота и земля.

Наконец над головой что-то твёрдое, и Таня забивается глубже, ещё глубже, задыхается. В щель, в щель, скорее, в угол, зацепиться, прижать к груди винтовку, наклонить голову, накрыть её руками…

– Антон! ― сквозь грохот ударов кричит она и не слышит собственного голоса, зажимает уши руками: слишком громко, что это, бомбёжка, что ли, Антон, Антон, Антон, Господи Иисусе…

Её плеча касаются осторожно и горячо. Слишком осторожно, пожалуй, как будто боятся ― или приручают. Так на войне не касаются. На войне хватают. Но она не видит, не понимает, едва ли чувствует.

– Всё хорошо, Таня. Всё хорошо…

И жмут к себе ― мягко-мягко.

Таня с корточек переползает на коленки, цепляется за чужие плечи и только тут понимает, что не чувствует крупинок земли под пальцами. Гарь, летающая в воздухе и не дававшая вдохнуть, тоже почему-то испаряется. Темнота перестаёт быть густой, затягивающей и вязкой.

Таня открывает зажмуренные глаза. Нет ни пулемётного гнезда, ни перекрытой щели. На Антоне Калужном, в чьё плечо она загнанно дышит, серая растянутая толстовка.

Тане хочется реветь от бессилия и собственной бесполезности: она сидит под барной стойкой, забившись в угол, к кухонной плите, и до ломоты в пальцах впивается в тёплую, пахнущую отчего-то кошеной травой кожу.

– Это просто салют, Таня, ну, что ты, ― шепчет Антон, прижимая её к себе уверенней и крепче. ― Владивосток освободили, Таня, помнишь? Ничего, постреляют и перестанут… ― говорит он ей, точно маленькому ребёнку, и гладит по голове. ― Тише, ну, дышим, дышим, дышим…

Тане тошно от своей никчёмности, и она всхлипывает, сверля взглядом кровать со сброшенным вниз одеялом и смятой подушкой. Ей всё ещё трудно дышать, и поэтому она твердит: «Двадцать девятое декабря, две тысячи восемнадцать, половина первого ночи» и чувствует, как равномерно вздымается грудь Антона, к которой она прижата. И старается дышать в такт. Это, пожалуй, помогает. Всегда помогало. Таня попросту перестаёт чувствовать собственное дыхание. Антон дышит за двоих, а она просто растворяется в нём, в его глухом биении сердца, которое гонит и её кровь тоже.

Тане кажется, что у них общие кости, вены, нервы.

Антон мягко берёт её лицо в тёплые ладони, смотрит. Таня видит, как свет уличного фонаря вперемешку с болью за неё отражается у него в глазах. Тане кажется, что Антон этой болью дышит, что она сама может на ощупь её почувствовать, и ей плохо оттого, что Антон страдает.

– Это просто салют, ― говорит он ещё раз, ловя её взгляд.

– Да, ― отвечает Таня и снова обнимает его, засовывает закоченевшие от страха ладони под подол толстовки. Антон не вздрагивает от холода её рук. Таня не хочет шевелиться.

– Я не думала, что мне будет сниться всё это, ― ломко шепчет она, закрывая глаза. ― Я думала, это закончилось.

Антонова рука ложится ей на затылок. Таня чувствует, как он хмурится, пытаясь подобрать подходящие слова.

– Да… Такой вот неприятный бонус, ― слабо улыбается он и снова дотрагивается до её волос. ― Неожиданно, да? Ничего, Таня. Как-нибудь справимся.

– Я не знаю, как я буду в училище. С этим, ― почти с ужасом говорит она.

Антон неожиданно отпускает её. Разом пропадает всё тепло, и Таня инстинктивно тянется ему вслед, но он и не уходит: остаётся сидеть на пятках перед ней, весь залитый золотистым светом фонаря. Почему-то только сейчас она замечает, что Антон гораздо выше и крупнее её. Ей это нравится: он весь ― большое, крепкое, надёжное тепло, и к нему хочется льнуть.

Он смотрит на неё недолго, но внимательно, придерживая обе её руки, а потом вдруг, тряхнув нестрижеными волосами, спрашивает обычным своим, повседневным тоном:

– Выйдешь за меня замуж?

Таня хлопает глазами и открывает рот.

– Чего? ― усмехается нервно, всё ещё чувствуя отголоски грозы внутри.

– Тебе не придётся жить в училище, ― торопливо договаривает он.

– Только это? ― тихо спрашивает Таня.

Глаза у него тёмные-тёмные и почему-то напуганные.

– Я… ― запинается он. ― Я буду любить тебя.

Тане смешно и чуть-чуть горько. Вспоминается ночь на аэродроме.

– Как долго? ― почему-то спрашивает она.

– Ну… По крайней мере, до тех пор, пока ты не повесишь на окна розово-оранжевые шторы и не обставишь подоконники своими кактусами и фикусами, ― выдаёт он и смотрит на Таню из-под густых бровей загнанным зверьком, с тревогой ожидая: улыбнётся или нет?..

Таня улыбается. Ей почему-то щекотно.

– Ну, нет, ― тихо смеётся она. ― Это слишком мало!

Его глаза теплеют, а сам он становится серьёзнее.

– Мало? ― переспрашивает, сглатывает, примирительно разводит руками и качает головой. ― Ну, тогда… До конца времён?

Таня совсем смеётся и снова жмётся к нему. В голове у неё ― кавардак, остаточная тревога и немножко дурацкого счастья.

– Я не буду брать твою фамилию, ― заявляет она, чуть-чуть задыхаясь.

– Хорошо, ― соглашается Антон. ― Твоя тебе идёт куда больше.

– И я не буду готовить, потому что не умею.

– Безе у тебя замечательная.

– Замечательное. Безе ― это оно, ― улыбается Таня ему в плечо. ― Ну, а ты что не будешь делать?

– Не буду? ― на секунду задумывается он и становится очень серьёзным: ― Не знаю. Но если ты согласишься, Таня, то я буду рядом с тобой. До конца времён, помнишь? В эту ночь и во все другие.

Таня смотрит на разобранную постель, совсем золотую от света фонаря, на крепкую спину в серой тёплой ткани. Перебирает в пальцах чёрные жёсткие волосы, чувствует горячее дыхание у себя на шее и тёплый, мягкий поцелуй где-то под ухом.

И понимает: от такого предложения она вряд ли откажется.