Текст книги "Конфетти и серпантины. Сборник рассказов"

Автор книги: Мирон Высота

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мирон Высота
Конфетти и серпантины. Сборник рассказов

Конфетти и серпантины

Звон курантов потонул в знакомых с детства аккордах, в уже вполне себе пьяных, излишне восторженных возгласах и звяканье бокалов. Счастливые оскалы улыбок вокруг, колючие холодные пузырьки кружат по горлу и шибают в нос, Марьяна невзначай прижалась теплым бедром. Тут и с улицы загрохотали первые раскаты салютов и фейерверков.

– На улицу! – заорал Шиховский. – Дети, где та коробка, что я купил? Ща как бахнем.

По квартире заметались возбужденно-радостные люди. Кто-то кричал в телефон, другие кричали друг другу и хлопали по спинам, обнимались, дети просто кричали сами по себе от переизбытка детского восторга. Полыхнуло трескучим бенгальским огнем.

– А давайте отсюда посмотрим, – заглянула ему в глаза Марьяна.

– Ну, давайте, – охотно согласился Комов, в шапке и шарфе, одной рукой уже залезший в пуховик.

Сторукая, многоголосая компания выкатилась из квартиры, а они вдвоем, незамеченные, погасив свет, встали около окна. Только гирлянда на елке мигала разноцветьем и телевизор бубнил что-то оптимистично-восторженное. Во дворе все бахало и бабахало. Полыхало зарево от взвившихся в небо ослепительных огней. Силуэты многоэтажек – отчетливые, остроконечные, как сказочный город, но такие уютные, как эта комната, где они стоят почти вплотную друг другу. Он даже улавливал запах ее тела – сладковатый, одновременно терпкий и нежный.

Завибрировал в кармане телефон. Комов ответил, не посмотрев на номер, ожидая услышать чей-нибудь знакомый голос и даже приготовил дежурную улыбку, как будто ее будет видно собеседнику.

– Комов! Артем Сергеевич! Мы вам не тот заказ отдали. – Голос был незнаком, официален и при этом чуть ли не плакал.

– Что, простите? – переспросил Комов.

– Мы вам вчера оправу выдали. Это Оптика на Первомайской. Она не ваша, – голос на другом конце разговора дрожал и даже, возможно, всхлипывал. Позвонивший, казалось, был на пороге эмоционального срыва.

– Не понял вас, – рассеянно улыбнулся Марьяне Комов и уже приготовился сбросить звонок…

– Ты че, блядь, не понял? – вдруг, перекрывая всхлипы, ворвался в разговор другой голос – грубый и какой-то хрустящий. – Чкалова, сто двадцать, триста восемьдесят шесть? Там живешь?

Комов сбросил звонок, убрал телефон и вдруг его ладонь, сама по себе, неожиданно смело легла на талию стоящей около одернутых оконных штор Марьяны. Марьяна улыбнулась. А Комов почувствовал, как ладонь вспотела. Хорошо, хорошо, подумал он и поправил очки в новой оправе.

Многоэтажки на улице вдруг смазались и расползлись, поехали в разные стороны, в глазах защипало. Сказочные силуэты ощерились, а белый свет от зависшей сигнальной ракеты показал на миг снежную пустыню и стволы зенитных орудий.

***

Телефон звонил еще несколько раз, так что Комов отключил звук и вибрацию. Он действительно именно вчера, тридцать первого забрал в оптике заказ – новые очки, ну и что теперь? Перепились они там, наверное. Балуются. Кто балуется? А ну его. Комов решил даже не разбираться с этим происшествием.

Праздник неожиданно резко кончился, как всегда, бывает на Новый год. Комов объяснял это тем, что кульминация праздника наступает поздно, что естественно. Куранты, гимн, традиционный забег на мороз и что? Салаты уже заветрелись, остатки гуся подсохли, бабки пялятся в экран, дети спят, эйфория ушла. Пустота накатывает, как говаривал один из новогодних персонажей. Уходить надо вовремя. Марьяну еще провожать.

Комов зашел в комнату попрощаться с Шиховским. Тот стоял перед небольшой, наряженной детскими поделками елкой и копался в собственных штанах – одну руку засунул внутрь, а второй рвал ремень.

– Ты чего, Шиховский, перебухал? – спросил Комов и попытался остановить друга.

– Елочку полить, – Шиховский не казался пьяным. Наоборот, Шиховский был страшно трезв. На Комова смотрели внимательные ненавидящие глаза. Штаны он расстегивать перестал.

– Очки бы тебе расхерачить. Хоть разок, – сказал вдруг Шиховский.

Комов осторожно бочком, выскользнул из комнаты в прихожую, где было тесно от уходящих, одевающихся, прощающихся гостей, там быстро сунул ноги в ботинки, не застегивая накинул пуховик, шапку натянул, забыл при этом подать пальто Марьяне, а она ждала, и улыбаясь, улыбаясь, задом, мелко раскланиваясь, пожимая руки, вырвался на лестничную клетку.

– Артемыч, давай, братан, – кричал из глубины квартиры, затертый гостями Шиховский и махал ему вслед. Пьяный и дружелюбный.

Потом Комов с Марьяной шли, петляя по дворам, через какие-то черные арки, мимо оживших посреди ночи детских площадок, горок, машущих бенгальскими огнями пьяных взрослых и дико орущих детей. Мороз набирал силу. Комов думал, что вежливо было бы поговорить с Марьяной, но из головы никак не шел странный Шиховский, поэтому он отвечал невпопад, а то и просто мычал утвердительно или отрицательно, но тоже не к месту. Грохотали хлопушки и дешевые салюты. Где-то взвыла автомобильная сигнализация. Комов шагал, оскальзывался, поправлял сползающие очки и старательно прижимал к себе локоть, за который держалась Марьяна.

Они повернули за старой пятиэтажкой и почти налетели на прильнувшего к стене мужика.

– Сорян, – сказал мужик, неприятно заржал и пошел в другую сторону.

Уже пройдя вдоль дома пару подъездов, Комова вдруг осознал, что мужик не использовал стену как туалет, попросту не ссал на нее, а стоял, прижавшись ртом к бугристой, утыканной серым щебнем стене. Мужик словно пил из стены, как высасывают, например, соленый помидор или хотят поставить засос. Комов беспокойно оглянулся.

– Марьяна, а вы… – начал было он.

– А пойдемте ко мне елку наряжать, – вдруг предложила Марьяна.

– Елку наряжать? – повторил Комов, думая о своем. – Какую еще елку? Так уж Новый год наступил.

Это она оригинальничает, понял Комов. Хочет, чтобы я у нее остался. Боится, что откажу, волнуется. Он посмотрел на Марьяну. Та ждала ответа, глаза прятала, губы дрожали. Е-мое, подумал Комов, какая страстная, а сказали, что бухгалтер. Конкретно Марьяна Комову нравилась, но не нравились неожиданные порывы возрастных женщин, граничащие с навязчивостью. Для него это уже непозволительная роскошь. Он, конечно, не против остаться, если б можно было сразу после необременительно свалить, и чтоб без обязательств, и вот этого вот всего. Окутанный облаком эндорфинов и сомнений, Комов тут же забыл про странного мужичка.

– А я не наряжаю заранее, – прервала затянувшееся молчание Марьяна. – Я всегда жду случая. Если вдруг… Не знаю… Как-то странно одной наряжать…

Начинается, подумал Комов. Марьяна была ничего – декольте, ноги, «огонь», как сказал Шиховский. При воспоминании о друге Комов поежился. Но надо признать, что да – огонь. Огонь-огнище. Все виденные им до этого бухгалтера точно ничего общего с Марьяной не имели.

Комов достал из кармана телефон посмотреть время. На автомате ткнул пальцем в пришедшее сообщение. «Ты, сука, а ну-ка быстро домой пошел». С незнакомого номера. Комов сглотнул и вовсе отключил телефон.

***

Эта чашка не совсем на столе стояла. Между фарфоровым донышком и столешницей был зазор. Возможно, Комов этого и не заметил, если бы не узкий полумесяц – черная тень, чуть ниже белой каемочки.

Комов чашку приподнял. Столешница была пуста. Палец тоже не нащупал на донышке никаких неровностей или налипших крошек.

Комов решил не удивляться.

– Ну что, будем елку наряжать? – спросил он, и только потом понял, как это двусмысленно звучит.

– Точно, – картинно всплеснула руками Марьяна и выгнув спину, как кошка, полезла почему-то под диван, пошарила там и извлекла пыльную, выцветшую, всю драную картонную коробку. Рукой, неловко и осторожно, как лапой, подвинула ее Комову. Ее глаза призывно блестели. Комов вздохнул и опустился на колени, борясь с желанием погладить Марьяну по спине, почесать за ушком. Он слышал исходящее от нее странное утробное урчание, нежное, убаюкивающее. Или это ему казалось.

Они сняли с коробки крышку. Внутри лежала совсем маленькая искусственная елка. Темно-зеленая, с колючими, твердыми ветками. Тут же на вате были разложены разноцветные елочные игрушки. Фигурки животных и людей, паровозик, дед мороз, шарики. Все такое миниатюрное, не больше пятирублевой монеты, со скрученными разноцветными нитками-петлями. Бусы. Еще бусы. Желтое, малиновое, синее, серебристое.

– Ух ты, – восхитился Комов. – Это ж откуда такая красота? Раритеты какие.

Они стали наряжать маленькую елку, с трудом попадая ниточными петлями в пластиковые ветви. Марьяна смеялась. Как-то искренне и по-человечески. Так, что Комов вдруг почувствовал к ней симпатию. Настоящую, неподдельную. Платье, у нее было красивое, невычурное, и улыбка такая обычная, простая, и глаза она отводила трогательно смущаясь.

Черт! Он тут же укололся обо что-то. Ватная желтая подложка в коробке уже почти пуста. Обо что он так? Комов присмотрелся. Вата была лежалая, желтая, с комками, похожими на узелки, и, наверное, такая же древняя, как эти миниатюрные игрушки. Вата шевелилась. Опарыши, которых продавали в рыбацком магазине выглядели очень похоже. Желтоватая, неуловимо шевелящаяся масса. Комова затошнило.

– Я сейчас, – кивнул он Марьяне и ушел в ванную. Там открыл холодную воду, подставил сначала уколотый палец, а потом плеснул себе на лоб, забрызгав при этом очки. Пока протирал их полотенцем, вода сама собой прекратила течь из крана. Кран заурчал. Комов, уходя, на всякий случай попробовал его закрутить, но вентиль прокручивался. Комов повертел вправо-влево, тот крутился свободно, не встречая сопротивления. Пришлось оставить кран как есть, в потенциальной опасности.

…В комнате было темно, хотя, когда из нее выходил Комов, люстра ярко горела. А сейчас было темно. Даже переливы от уличной гирлянды по потолку были какие-то мутные, как будто нездешние. Зато блестели старые елочные игрушки, как россыпь драгоценных камней раскидали.

– Марьяна, вы где? – почему-то шепотом позвал Комов.

Она вышагнула к нему навстречу из темного угла, и как он ее сразу не заметил, голая. Комову почудился сдавленный смех.

– Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня, – сипло пропела Марьяна и ее пальцы, словно их было тысячи, зашарили по нему, полезли под одежду, щипая и дергая. Он разглядел в темноте улыбку и безумные белые глаза с закатившимися глазными яблоками.

– Сейчас, сейчас, – Комов дернулся было в сторону, но попал как раз в соседнюю дверь в другую комнату, где, как он думал, находилась спальня. Кровать действительно была на месте – ночник нежно-оранжевым освещал лежащую на ней старуху. Старуха развернулась к Комову и близоруко сощурилась. Ее оранжевая в свете ночника кожа на лице шла буграми и шишками. И шевелилась. Как старая вата в коробке из-под елочных игрушек.

– Да, ты не переживай, мама нам не помешает. Мы ее сейчас в магазин отправим.

На плечи Комову легли горячие руки…

***

Как и когда он оказался на улице, Комов не понял, но уже точно наступило утро. Здесь, на улице хоть и стало ощутимо светлее, но было пустынно и только ветер перекатывал по сугробам разноцветную лапшу серпантина и блестящие кругляши от конфетти.

Комов бежал непонятно отчего, лавируя между деревьями, горками, заборами, шлагбаумами, на ходу застегивая брюки, поправляя шапку, кутая в шарф взопревшее, разгоряченное лицо. Что с ним случилось в душной квартире у Марьяны, он не помнил. А сейчас ему было холодно, хоть пот и тек по нему рекой. Холодно и страшно.

Где-то впереди зазвенел трамвай и Комов рванул на звук. Сунулся в арку и замер на месте. Путь к спасительному транспорту, который увезет его из этого морока, преграждала сгорбленная фигура.

Посередь арки, в гуще полумрака стояла старуха. Невысокая, в очочках, странно знакомая, в пальто с меховым воротником, но почему-то с голыми ногами несмотря на ощутимый морозец. Старуху перекосило в сторону – в одной руке она держала тяжелую, пузатая сумка. Из сумки текло. Что-то белое и густое. У стоптанных туфель пузырилась небольшая лужица. Старуха просто стояла, как будто именно Комова и ждала.

Комов шагнул вправо, чтобы обойти эту старую дуру, но старуха вдруг сунулась в ту же сторону. Тогда Комов качнулся влево, старуха очень плавным движением скользнула наперерез. Комов забрал еще левее, к самой стеночке, но старуха тоже ускорилась – аж шлепнулась о штукатурку. В полумраке арки особенно нахраписто блестели ее очочки, прям как бинокли.

– Дайте пройти, – буркнул Комов и опять попробовал обойти старуху. Но та очень ловко вновь заступила ему путь, и он пребольно ударился ногой о сумку. Штанину забрызгало чем-то неприятно белым.

Комов набрал уже воздуху, чтоб рявкнуть на эту сумасшедшую как следует. Вдруг полумрак арки прорезал косой блик от стекол едущего по проспекту трамвая. Трамвай звякнул, входя в поворот, набирающее силу солнце сыграло на его окнах, отскочило и высветило старухино лицо. То, что увидел Комов в этот неосязаемо короткий миг, заставило его стремительно развернуться и рвануть со всех сил из темной арки подальше от проспекта, от трамвая, от солнца. Рвануть и не успеть. Что-то мягкое и тяжелое ударило в спину, и он упал, покатился, вляпался руками в вонючую, тягучую лужу, попытался встать и снова упал, когда скрюченный артритный палец полез ему в рот, царапая и раздирая губы.

Сдавленным криком Комов выплюнул этот палец. Он засучил ногами отползая, но старуха уже уселась на него сверху, прижалась узким, вертлявым телом. Трещала одежда, старуха подвывала и пыталась укусить Комова за лицо, но все никак не могла ухватить скользкими и мягкими беззубыми деснами. Только слюна обильно заливала ему очки.

Силы уже оставляли Комова, когда он услышал где-то вдалеке опять же смутно знакомый голос:

– Мама, мама, ну ты где? Быстро домой.

Старуха перестала кусать Комова, замерла прислушиваясь и потом тихо прошамкала беззубым ртом:

– Шоб я тебя с ней не видела большшеее.

Комов кивнул, старуха легко соскочила с него, подхватила валяющуюся сумку и скрылась во дворах, оставив после себя на полу арки пару сморщенных яблок и белые лужи.

Комов с трудом поднялся. Его тут же обильно стошнило на стенку арки.

– Бля, кому праздник, а кто как свинья. А ну, пошел отсюда, пьянь, – грохнуло у Комова над ухом и сильный пинок выбил его из сумрачной арки на солнце, поближе к трамвайной остановке.

***

В трамвае прела толпа пассажиров. Комов ухватил свободное место прям перед носом у какой-то женщины и нагло втиснулся на пластиковое сидение, сразу отвернувшись к окну.

Он прижимался лбом к покрытому холодной испариной стеклу и старался ни о чем не думать. Но чем больше он старался, тем настойчивее память подсовывала странные картинки прошлой ночи. Странные это еще мягко сказано. Вот пробующий помочиться на собственную елку Шиховский. Вот Марьяна, голая, жаркая, толкает его на пропахшую лекарствами кровать. Мужик сосущий угол дома, как щенок мамкину титьку. В паху влажно и тепло. На лице невысыхающие бабкины слюни. По спине бегут потные ручейки.

Город за окном, так знакомый контуром, каждой улочкой, всем своим видом, тоже вел себя странно. Распадался на куски, проваливался, а потом вдруг взлетал вверх. Дома громоздились друг на друга и больше всего были похожи на комок опят, растущих из одного пня. Встречные трамвай висели на проводах, как маленькие елочные игрушки.

И в его трамвае тускло, серые лица, мокрый пол, в грязных лужицах блестят потерянные копейки.

Комов осмотрелся. Толпа вдруг схлынула, как и не было. В трамвае остались редкие пассажиры – жались по углам. Молочный уличный свет мягко, даже нежно сочился с двух сторон. Женщина, которую Комов опередил с местом, сидела теперь прямо впереди него. Она неожиданно, как почувствовала, обернулась и осуждающе посмотрела на Комова. Поглядела и отвернулась, но ее глаза внимательные и презрительные, так и продолжали на него смотреть. Как такое могло происходит, Комов не понимал, да и не сильно пытался. Тут женщина встала, деловито покопалась в сумочке и достала длинный нож. Обычный хлеборез с перемотанной синей изолентой ручкой. Достала и показала Комову, еще и помахала, чтоб он лучше разглядел.

Как только трамвай затормозил на нужной остановке, Комов вышагнул из него и побрел домой. Не оглядывался и по сторонам не смотрел. Под ногами мелькала кожура от мандаринов и черный истоптанный снег.

Во дворе его собственного дома вечные мамаши тихо переговаривались, пока их детишки в разноцветных комбинезонах ковыряли снеговиков лопатками. Снеговиков было много. Наверное, штук десять. Или даже больше. Все они почему-то стояли в ряд, как будто кто-то методично лепил целую армию. Снеговики встали между Комовым и подъездом. Комов поежился. Дети, до этого с энтузиазмом скребущие маленькими пластмассовыми лопатками снег, тоже остановились и стали смотреть на Комова ничего не выражающими глазами. Мамаши замолчали.

– Эй, ты, иди сюда, – раздалось со стороны детской площадки. Комов послушно пошел на крик.

Ему навстречу с качелей спрыгнул лысоватый мужичок и деловито, вразвалочку подошел.

– Че пялишься, – спросил мужичок и сунул кулак Комову под ребра.

Комов от боли согнулся, а потом и вовсе завалился на бок, прикрыв на всякий случай руками голову. Мужичок бить его не стал, а сорвал с лица Комова очки, рассмотрел их внимательно, буркнул себе под нос что-то вроде «заляпал же все, сука» и очень аккуратно сунул их в карман.

Потом мужичок пошел со двора, и прежде чем повернуть за угол, приветливо, как старому другу, помахал Комову рукой. Таким теплым показался Комову этот жест, что он еле удержался, чтобы не помахать мужичку в ответ. Мамаши опять защебетали между собой, а детки заскребли лопатками по снегу. Снеговиков как будто стало меньше.

В кармане отчаянно зазвонил телефон, который, а это Комов отлично помнил несмотря на сумбур и морок последних часов, он выключил. Комов, все так же продолжая лежать на снегу, достал и ответил, опять не посмотрев на номер.

– Это Марьяна. А приходите к нам сегодня на чай с тортом. Мама стряпает чудный Наполеон. Вы такой никогда не ели. Какой-то особый семейный рецепт, даже мне не рассказывает.

– Хорошо, – согласился Комов.

Ему было уютно лежать вот так, беспомощным, прижиматься к холодному царапающему снегу щекой и слушать мягкий голос Марьяны и еще этот странный, неузнаваемый гул, идущий из самого сердца Земли.

Злые голуби полной расплаты

Червь взрезал кожу и ввинтился в руку.

Малюта не почувствовал боли, разве что только легкое, зудящее отвращение скользнуло по горлу и упало в желудок. Боли и не должно было быть. Малюта знал, что червь вырабатывает специальную слюну, которая позволяет незаметно проникать в тело жертвы. Не в тех, конечно, случаях, когда носитель по собственной воле запускает в себя паразита.

Черный кончик какое-то время торчал наружу, как маленький шип. Потом исчез. Червь подвигался под кожей длинным, вертким бугорком, а после и этот бугорок пропал из вида. Видимо червь нырнул в глубину тканей.

Малюта почесал место входа червя. Над кожей взбухла капелька крови. Ее он промокнул спиртовой салфеткой. Теперь оставалось только ждать, пока червь освоится и попадет туда, куда им обоим нужно. Червю и Малюте. Ожидание могло затянуться на пару-тройку часов, поэтому Малюта лег на спину прямо на холодном, неудобном полу и закрыл глаза. Слышно было как голуби скрежещут своими маленькими коготками по скользкому козырьку балкона. Это все соседка-дура их прикармливает.

Какое-то время Малюта пытался представить движение червя внутри и даже, кажется, чувствовал, как тот прокладывает себе путь в Малютином теле. Свободный полет мысли по мышцам и сосудам привел его в пятку на левой ноге – та нестерпимо зачесалась. Малюта поскреб пятку ногтями, сквозь нахлынувший вдруг туман медленно соображая, что у ж где-где, а там червя точно не должно быть – это ведь не монгольская многохвостка, которая пробивает выход из тела через конечности, и погрузился в сон…

Пришел он в себя в маленькой комнате. Такой маленькой, что, вскочив с перепугу, он пребольно ударился головой о низенький потолок, а раскинув в стороны руки, уперся ими в стены. Окна или двери в комнате не было. Зато на стенах розовели выцветшие обои, а под ногами хрустел старенький щитовой паркет. Деревянные плашки дыбились, а кое-где вместо них зияли черноватые дыры.

Малюта заколотил в стены своими маленькими, сухими кулачками. Звуки ударов потонули в толстом бетоне, только руки отбил. Стоять, вот так изогнув шею, было глупо и неудобно, поэтому Малюта уселся на пол. Старый паркет тут же всадил ему в голый зад паркетную занозу. За стенкой зазвучал громкий, чересчур звонкий голос. Торжественно и важно голос произнес речь. Малюта не мог поручиться, что разобрал хоть одно слово, но память услужливо стала выстраивать целые предложения.

– Здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую зорьку!». Приготовьтесь к выполнению гимнастических упражнений!

Что было дальше Малюта не услышал, потому как за соседней стенкой с грохотом заревел водопроводный кран. Заскрежетала жесть тазов и ведер, и женский голос пронзительно заорал:

– Сережа! Ты починишь этот кран или нет!? Да сколько же можно!?

Малюта снова стукнул кулаком в стенку. Под кулаком вдруг обнаружился аккуратно вырезанный из журнала изображение оскаленной морды с длинными патлами и торчащей гитарой. На барабанной установке за спиной патлатого чуда-юда было старательно выведено синей шариковой ручкой – «MetaLLikA».

– Постучи еще там, – моментально отозвался женский голос. – И вообще, хватит дрыхнуть, вставай уже. На факультатив опоздаешь.

Голос этот был Малюте смутно знаком.

Комната вдруг ощутимо выросла в размерах. Стены раздвинулись. Потолок стал существенно выше – рукой не достать. Невесть откуда прорезался черный квадрат окна со снежной бахромой по краям. Колченогий стол с наваленными в кучу потрепанными книжками и учебниками. Магнитофон с распахнутым кассетным зевом, клавишами, наклейками. Деревянная паркетная заноза, коловшая голый Малютин зад, исчезла, но на ее место ввинтилась стальная пружина от дивана. Не менее острая.

Малюта вскочил с дивана, умиляясь, какие у него вдруг маленькие руки и ноги, а главное, почему-то исчезли знакомые до боли шрамы, черная растительность поверх живота и груди. В теле образовалась какая-то прозрачная легкость. Вот-вот взлетишь. Как будто нес тяжелый мешок, а тут взял его и скинул. И запахи вдруг налетели со всех сторон. Даже битые старые учебники на столе давали свой затхлый, но уютный аромат. А еще… Малюта принюхался. Супчик! Куриный. С вермишелью!

Малюта рванулся и ударился головой.

Двери не было. Не было двери.

Острая боль пронзила правое ухо. Малюта взвизгнул и ухватился за голову. Червь внутри беспокойно заерзал. Побочный эффект. Компания об этом предупреждала. Так и было написано на флюоресцентной упаковке. «Возможные побочные эффекты: временная слепота, временная потеря слуха, головные боли, в редких случаях летальный исход».

Затуманенный мозг настойчиво выдавал именно эти слова «… летальный исход». Боль нарастала. Она металась внутри черепа – резкая и острая. Как будто кто-то чистил мозги зубной нитью. Малюта ударил кулаком по правому уху, потом еще и еще, все сильнее. В ухе вспухло, налилось чем-то жирным, теплым и вдруг лопнуло, брызнув ему на пальцы кровавой гущей.

Боль исчезла. Малюту скрутило и долго рвало тихой пустотой. Ну его, эти новые экспериментальные штуки, подумал он отдышавшись.

– Я случайно не оглох? – спросил он сам себя вслух. Вроде все было нормально. Все слышно. Даже как эти голубиные твари царапают жесть на балконе. Чтоб они сдохли!

Малюта прибрал за собой. Тщательно оттер кровь салфетками с пола. Сходил в душ – отмылся. И как раз вовремя, неожиданно рано вернулась со смены жена. Это еще хорошо, что червь попался такой быстродействующий, а то объясняйся потом.

– Привет, – жена поцеловала Малюту в щеку.

Странная дрожь родилась у него в груди и побежала по телу, пока не замерла внизу живота. Ноги ослабли, а органы чувств, наоборот, усилили свое восприятие. Мелкие, выпяченные детали лезли в нос, рот, глаза, уши. Малюта отчетливо видел едва просвечивающую сквозь ткань рубашки грудь, его манила и кружила черная тень на ключице. Он слышал чужое прерывистое дыхание. Ощутил приторный запах пота.

Подростковое, щенячье возбуждение овладело им. Малюта дотронулся до руки жены, и почувствовал слабое покалывание в пальцах.

– Ты чего? – отпрянула от него жена, выкладывающая из пакета продукты. Он схватил ее, но она оттолкнула его так, что Малюта еле удержался на ногах.

– Ты ошалел, Малютин? – снова спросила жена, и Малюте показалась скрытая насмешка в ее взгляде, интонации. – Что это там у тебя?

Малюта посмотрел вниз. На шортах расползалось мокрое пятно. Он выругался и снова побежал в душ.

***

Малюта вышел на улицу. Первый снег едва присыпал тротуар и черную, колючую землю около подъезда. На проходе стояла красная машина, похожая на ботинок с каблуком. Малюта не видел таких уже лет двадцать. «Чебурашка». Вроде так их раньше называли. Сутулый мужик грузил что-то в огромный багажник-салон. Как только Малюта с ним поравнялся, мужик резко закрыл створки, еще и прижал ладонью, словно боялся, что они вдруг распахнутся. Ладонь у мужика была багровая, как клешня у рака.

– Хули тебе надо? – спросил мужик у Малюты. – Че ты тут пасешь?

Малюта даже на какое-то время дар речи потерял от такой наглости. Ничего себе борзота. Одновременно Малюта прикидывал, когда он последний раз дрался. Мужик был дохлый, но руки у него как лопаты. Но и такое хамство терпеть тоже западло.

– Уважаемый, – начал было Малюта и не узнал вдруг свой голос. Высокий, с хрипотцой. Конец фразы улетел куда-то в небеса. Почти в ультразвук.

– Ах, ты, шкет, – мужик сделал шаг навстречу.

Малюта шмыгнул носом и побежал. Завернул за угол. Выглянул, но мужик остался на месте – опять занимался своей машиной. Что за ерунда? Было как-то непривычно. Не так как-то. В руках, ногах. В странно легкой голове. Даже в воздухе пахло совершенно иначе. Свежестью.

Малюта внимательно себя осмотрел. Вместо кожаной куртки на нем была надета тесная драная болонька. На ногах ботинки со сбитыми, вытертыми носами. Грязные варежки с дыркой. Малюта брезгливо снял варежки и сунул в карман. В кармане оказался спичечный коробок, монетки и бумажная гильза от патрона 12 калибра. Малюта вытащил одну монетку – желтенькая, увесистая. Три копейки. 1961 год. Герб. Надо же, раритет какой.

– Добрый день, Валентин Сергеевич, – мимо него пробежала соседская девчонка.

– Привет, – крикнул ей вслед Малюта. Голос был его – привычный, грубый бас.

Малюта зашагал дальше, избегая наступать белыми кроссовками в грязь. Остаточные явления, вот что это было. Остаточные явления от червяка. После того как паразит издох, какое-то время он разлагается. Или из организма выводятся продукты его жизнедеятельности. Эксперимент есть эксперимент.

Малюта шуганул стайку голубей, что-то выискивающих в размокшей земле. Вот кто настоящие паразиты. Твари.

– Эй. Длинный. В этом доме живешь?

Малюту окружили какие-то малолетние пацаны. Ну как малолетние? Вон тот кабан почти с него ростом и боксерский нос многообещающе расплющен. А у этого рыжего рожа как пеплом присыпана или просто грязная. Спрашивал третий – чернявый и верткий, с глазками щелками.

– Ну, да, – подтвердил Малюта.

– Слышь, а есть деньги? – Рыжий встал сбоку. Малюта посмотрел на него. Рыжий кусал опухшие губы, в уголках рта блестела слюна.

– Нет, – ответил Малюта.

– А если найду?

Проклятые голуби, покружив в стороне, вернулись и рыскали у пацанов между ног, выклевывая землю. На весь двор гремело тошнотворное курлыканье.

– Ну, правда, нет. Вот, три копейки, – Малюта разжал кулак.

Рыжий со слюнявым ртом деловито постучал Малюте по карманам куртки.

– А это че?

– Спички.

Рыжий запустил руку в карман.

– Куришь? – спросил чернявый. Малюта так и стоял с протянутой рукой. На ладони лежала монета в три копейки.

– Не, не курю.

– Че, спортсмен? – загундосил со спины третий.

– Парни, да я нормальный, – начал было Малюта.

– Сука, где ты тут парней увидел? – вдруг ощерился чернявый. Он все буравил Малюту своими щелками-глазками.

Тут у Малюты зазвонил телефон. Сначала завибрировал в кармане. Потом зазвучала знакомая айфоновская мелодия.

Пацаны никак не отреагировали.

Что же это со мной, в который раз уже подумал Малюта. Это все червь, поганый червь. Больше у этого дилера я заказывать не буду. Все вокруг глюки. И пацаны глюки, и эти сраные голуби под ногами.

– Да идите вы на хуй, – сказал Малюта пацанам. Еще недоговорил, как его нос вдруг взорвался. Малюта упал на колени и несколько маленьких, но увесистых кулачков заколотило по его голове. Малюта повалился на землю и закрыл голову руками. Его долго пинали ногами и в какой-то момент он перестал что-то слышать кроме однообразного звона.

***

Малюта вышел на работу только через неделю. Ждал, пока распухшие губы снова придут в форму, а черные «фонари» под глазами пожелтеют – и все равно пришлось замазывать часть тональным кремом. Сломанный нос распух, из-за чего Малюта не говорил, а гундел. А еще когда поднимал левую руку, что-то сильно кололо в ребра.

Но сложнее всего было всем объяснять кто же его избил. Малюта путался, придумывал на ходу, из-за чего вся история рассыпалась, детали ее вечно менялись, противореча себе и здравому смыслу.

Еще дома, на второй день после избиения, Малюта с трудом оторвав голову от подушки – а башка кружилась будь здоров стоило ему только принять вертикальное положение, и накатал онлайн претензию в дилерский центр. На что ему тут же пришел ответ, мол, купленный червь-паразит относится к экспериментальным продуктам и при оформлении покупки, он сам подписал соглашение, что никаких претензий в случае побочных эффектов не имеет. Более того, теперь Малюта по тем же условиям проклятого соглашения обязан четко изложить какие именно эффекты он испытал или испытывает. А сколько я еще эти эффекты буду испытывать, ужаснулся Малюта. Продукт экспериментальный, пожал плечами виртуальный собеседник и отключился.

Посоветоваться было не с кем. Рассказать жене правду Малюта не мог. Он у нее на испытательном сроке, сам же последний раз божился, что завязал. Оставалось только надеется, что паразит, раз уж он все еще жив, либо сдохнет сам, либо выйдет из тела естественным образом. С отходами жизнедеятельности или пробурит себе путь наружу в какой-то части тела. Можно было сдать анализы и провести сканирование, но на это в семейном бюджете не было средств, плюс результаты всегда дублируют по месту работы и родственникам. А это скандал и неприятности. Короче говоря, нужно было только ждать. Чем Малюта и занимался всю неделю после избиения. Червь никак себя больше не проявил. Малюта понадеялся, что тот все-таки издох и вышел на работу.