Текст книги "Душа"
Автор книги: Мэри Роуз Блэк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Talis qualis . Такая, какая есть.
Пролог
Не знаю, что вынудило меня поступить именно так, но важен лишь результат, а я не детектив, чтобы расследовать это. Но кого я обманываю – я знаю, почему так вышло.
Можно подумать, это моя вина. Ха, слишком просто было бы. Корни намного глубже. Поэтому мне надо вернуться в самое начало. Да, именно в тот день. Наверное, тогда упала первая костяшка домино…
Часть 1. Крик
Говорят, что в детстве мы являем миру свою суть. Детей не сдерживают – пока что – нормы общества. Дети свободны, счастливы. Говорят, что именно в период с семи до четырнадцати лет в нас закладываются самые важные основы, которые станут фундаментом взрослой жизни.
Я заложила себе хороший фундамент. Но потом пришли они и начали наслаивать на него свой, через трещины вливая инородный раствор. Фундамент получился крепким. Я стала этим фундаментом. И они не возлюбили своё детище.
Глава 1. Дружба?
Это был самый обычный для меня день. Я даже не могу понять, что могло послужить произошедшему. Но, как я уже сказала, моей вины в этом нет. Так я думала и тогда.
Вечер. Подрагивающий мотор автобуса мурлычет железом. Сонные лица пассажиров безразличны и холодны. Сижу и пытаюсь разглядеть отражение в чёрном океане окна. Ночные фонари автотрассы в точном порядке проносятся мимо моего носа.
Руки обнимают рюкзак. Тубус с бумагами сжимают ноги. На руках следы краски. Сегодня преподаватель учил нас приёмам композиции при написании интерьера.
Напротив меня сидят Сидни Джонсон и Терри Кейдж. Обычно мы с Сидни держимся вместе, пусть ей и четырнадцать, но мы подружились. Больше я никого не знала со своего квартала. Мать сказала, чтобы я держалась вместе с ней, ещё когда первый раз сажала меня в автобус. Уже два года прошло.
Сидни о чём-то шепчется с Терри. Обе смеются. Терри – она недавно начала брать уроки фортепиано – изредка поднимает на меня глаза. Делаю вид, что не заинтересована их беседой. Пожилая женщина рядом со мной похрапывает. Ненавижу парные сидения, развёрнутые друг к другу, ибо весь автобус видит меня.
На глаза давит усталость. Морщу лоб и растираю рукой, но мышцы так и не расслабляются, словно их гвоздями прибили в том положении, в котором они сейчас находятся.
Автобус резко тормозит на светофоре, я вздрагиваю и чуть не роняю рюкзак. Шапка надвигается мне практически на глаза, которые я прикрепляю к лицу Терри, что теперь в упор смотрит на меня с презренной улыбкой. После же она поворачивается к Сидни и начинает морщить лоб. Её лицо выглядит таким глупым с этим полуоткрытым рыбьим ртом, что я…
– И ещё вот так делает. – Терри хлопает глазами на веснушчатом лице. Сид мельком бросает на меня взгляд и смеётся в ладошку. Внутри меня что-то разливается. Что-то горькое и холодное заполняет живот. – Больная.
Они смеются и продолжают гримасничать. В чёрном окне я вижу свою остановку.
Когда я встаю с места и быстро бреду к выходу, никаких слов не вырывается из моего рта. Как и в мой адрес, ведь обычно мы прощаемся. Протискиваюсь между мужчиной в коричневой дублёнке и женщиной в шубе, оказываюсь на платформе. Снег тихо падает на асфальт. Прямо у фонаря он похож на комаров, которые танцуют на его свету летом.
Я не смотрю на те места, где сидят кривляющиеся девочки. Разворачиваюсь и с хрустом по снегу иду в сторону своего дома. Дыхание застывает в воздухе холодного февраля. Шапка давит на лоб, мне сильно хочется её сбросить, так напряжена мимика. Несколько раз высоко поднимаю брови, и становится легче.
Дома родители – на тот момент я ещё могла их таковыми считать и называть – как всегда заняты чем-то, но, видя меня, так незаметно и тихо вошедшую в свою комнату, отвлекаются. Пока я раздеваюсь, мама молча смотрит, растирая рукой подбородок в своём красном фартуке. Я молчу. Мне не хочется говорить.
Снова глаза сковывает, я снова морщусь. Мать говорит, чтобы я шла мыть руки и садилась за стол. За приёмом пищи я наблюдаю за братом и думаю о Сидни. Давно ли она так сблизилась с Терри? Они же никогда не дружили. Что я сделала, что они начали пародировать меня? Почему моё нервный тик на фоне стресса и перенапряжения – такая большая потешность? С утра мы всю дорогу смеялись с Сидни над манерой общения одного из учителей, ничего плохого не было…
Меня треплют за рукав. Отрешаюсь от размышлений. Глаза матери строго смотрят на меня.
– Ты меня вообще слышишь? Что с тобой? – я не могу ответить, потому опускаю глаза в тарелку. Она так быстро опустела. Когда я успела всё съесть?
– Я наелась, – говорю я, вставая. Руки с тарелкой немного дрожат. Поскорее бы уйти в свою комнату.
– Врёт она, мам, – подаёт голос брат. – На самом деле она б ещё две порции таких сожрала.
Искоса бросаю в него грозный взгляд. От каждодневных издёвок над моими привычками стресс и напряжение лишь усиливаются. В горле першит, я чувствую, как образуется комок – дурной знак.
Так тихо, что слышно, как часы тикают. Стены давят на меня.
– Говори же, ну, – требует ответа мать, и тут я ломаюсь. Первая судорога пробегает по моему десятилетнему телу. Первый всхлип рикошетит от стен.
– Начало-ось, – тянет брат и выходит из-за стола. Главный нытик семьи считает меня нюней и избегает подобных сцен. Я не люблю показывать свои слёзы. Я редко плачу. Возможно, это странно, но в детстве я практически не плакала, я была сильной. Сильной, такой сильной…
Но сейчас я стою в столовой с тарелкой в руке, которая умывается моим слезами, что и мыть не надо, всхлипы душат меня. В спине странное чувство, которое возникает у меня с тех пор каждый раз, когда я плачу, над фильмом или чем-то действительно плохим, чувство, которому мне сложно подобрать название. Это как будто находиться в ледяной воде, которая колет тебя, или на пронизывающем зимнем ветру, или быть на свету в темноте. Странное чувство. Холод. Желание спрятаться за чем-то. Закутаться в одеяло. В одеяло из чьих-то рук. Одиночество. Потерянность.
Слова родителей эхом доносятся до меня. Я стою, как на допросе, перед сидящими ними, судьями. Ногти впиваются в кожу на ладонях.
– …они д-дразнили м-меня… с-с-м-меялись надо мной. С-сидни ухмыл-лялась… – еле-еле образовываю слова, пытаюсь унять стук зубов. Мне холодно. Ужасно холодно. – …я-я им н-ничего не сделал-ла, а о-они…
Резкий взгляд матери заглядывает мне в глаза, рука ложится на плечо.
– Скажи Сидни, что она двуличная! Вот возьми и скажи прямо в лицо! – даёт мне наставления мать, понимая, что я не исполню их в силу своей застенчивости и скромности. Уже тогда у меня были все симптомы «удобного человека».
– Позвони её матери, – говорит отец, убирая со стола. – Я же завтра проведу беседу с самой Сид.
Тогда я верила, что отец меня защитит. Я хотела чувствовать его сильное плечо рядом. Он работал учителем в моей школе. Мои отношения всегда были лучше с ним, чем с мамой. Но как же я тогда ошибалась!..
– Не реви. Иди в свою комнату и ложись спать. Мы с папой во всём разберёмся.
И они разобрались, разобрались как настоящие родители, которые обеспокоены благополучием своего ребёнка. После того случая Сид перестала общаться с Терри, а сама Терри, намного её не хватило, бросила занятия музыкой. Да, я продолжила общаться с Сид до конца занятий в школе искусств. Да, я простила её. Но я не забыла. Я всегда буду помнить о её предательстве, пусть и было это в детстве, хотя она была уже не ребёнком в свои четырнадцать с половиной. Никто в этом возрасте уже не ребёнок, у каждого своя голова на плечах.
Да, это смахивает на злопамятность. Возможно. Но я не хочу ей мстить. В моём сознании на её лице красный крест. После мы перестали общаться.
Глава 2. Любовь?
Видимо, я с самых начал не заслуживала любви. Так я повторяла себе каждый раз, когда настроение было премерзкое, когда депрессия стучала в дверь, или просто глаза видели картины нежных, любящих взаимодействий.
Я не заслуживаю любви. Но я хочу её. Почему я должна выделяться? В чём моя вина? Я её недостойна. Я хочу утонуть в ней. Раздвоенность преследует меня всюду.
И однажды я решила, что хочу влюбиться. Да, это произошло само собой, так же просто, как поскользнуться на гладком стекле льда. Я не жалею. Это было ещё одним уроком.
Его звали Игги. Мы были одноклассниками. Сложно теперь сказать, когда всё произошло, потому что я не сразу осознала, что влюбляюсь в него. Эта детская влюблённость была такой розовой, глупой, но тогда заменила мне воздух. А встречи в школе каждодневные лишь способствовали росту чувства внутри.
Я на пальцах руки могу перечесть те разы, когда взаимодействие на уроках было близким. Я полюбила парные работы. Я каждый раз всячески пыталась попасть в пару с ним. Любой ценой. Мне нужно было это.
Как-то раз, когда работа по биологии была завершена, мы бездельничали, тихо рисуя на тетрадных листках. Точнее, он рисовал, а я исподтишка, словно мне это совсем не интересно, словно я очень сильно увлечена параграфом учебника, наблюдала за ним, следя за полуулыбкой на мягком лице. Кожа, персиковая, цвета парного молока или словной кости с клубничным румянцем, на носу золотая веснушчатая пыль. Тогда я считала его самым красивым, с течением времени всё переменится.
Чувствую, как пихает меня локтем, тихо двигая рисунок. Скашиваю глаза. Игги любил делать надписи в стиле граффити на стенах, вот только на стенах он их никогда не изображал, хотя точно знать этого я не могла. Сейчас же я вижу перед глазами своё имя в неровном сердечке со стрелой, вокруг что-то ещё, больше похожее на неудачные наброски, простые каракули. Я вспыхиваю, внутри всё подскакивает. Помню, что не краснела тогда. Мне казалось так.
Беззвучно тычет кончиком карандаша на сердечко, я немного улыбаюсь и робко поднимаю глаза на его лицо. Он что-то шепчет мне, формируя на руках сердечко. Он тогда просто пошутил, ведь любил красоваться, любил внимание, любил, когда его любили… а у меня тогда весь мир перевернулся – тот, кого любила я, оказывается, был ко мне также неравнодушен! Звонок вырвал меня из мечтательного оцепенения, дня после урока я не помню совсем.
Я сохранила листок. Он аккуратно лежал в одном из моих дневников. Долгое время я любила перечитывать свои мысли о том периоде моей жизни, смотрела на этот помятый тетрадный листок с карандашными рисунками.
Но после всё изменилось. Я перестала его любить, ибо за летние каникулы нашла новый объект любви, – мне просто всегда нужно любить кого-то, пусть в глупых мечтах, нереально, впустую, – и я забыла Игги, стала считать его очень не приятным, страшным – да и его пубертатный период сказался на его облике – и вообще «я не любила его, это просто мимолётное помешательство, ненастоящая любовь, да и как я могла так про него думать и что-то представлять себе?».
Мне четырнадцать, я в классе китайского языка. Народ стоит на ушах в ожидании преподавателя. Тихо сижу за своей партой на соседнем ряду, погружённая в мысли. Кто-то обращается ко мне, но я не слышу вопроса. Я до сих пор не могу вспомнить, что он мне тогда сказал. Что-то обидное. Это так меня расстроило, что я заплакала. Заплакала у всех на виду, проявила слабость.
Я помню, как он смеялся, когда я плакала. Шутка оказалась чёрной. Она относилась лишь ко мне. Каково же было девочкам вокруг меня – большинство парней гоняло мяч в зале – увидеть всегда весёлую, пусть и скромную, тихую, девчонку в крокодильих слезах. Я помню, как лучшая подруга детства моего обнимала меня за плечи, как одна из близких одноклассниц шептала слова успокоения. Моё тело было жутко скованно, я сжимала кисти рук на коленях.
– Ты всех своими шуточками до белого каления довести можешь! – эти слова лучшей подруги я запомнила очень отчётливо, запомнила её с укоризной голос и высокий тембр, обращённый в адрес Игги. Он стоял рядом – перестал смеяться – с непонимающим выражением лица «а что вообще тут такое и почему это я виноват?», переводя глаза из стороны в сторону.
Вижу, как он опускается рядом со мной на корточки, пытается заглянуть мне в глаза, которые я отвожу старательно, я не могу и не хочу показать ему себя такой: уязвлённой, заплаканной. Закрыв лицо руками и опустив голову, вслушиваюсь в его слова:
– Ну прости меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть, – по голосу он и правда извинялся, слова были вкрадчивыми, искренними. Сквозь пальцы я вижу его обеспокоенный взгляд. Он хочет исправить содеянное.
Тело содрогается от всхлипывания, спазм гудит в животе, я шмыгаю носом. Поднимаю голову, вытирая руками красные глаза, натягиваю на лицо улыбку, молча смотрю на Игги. Он тоже улыбается, широко. Звонок спасает меня от говорения.
Возможно, он на самом деле сожалел об этом, возможно отнёсся легкомысленно, замёл всего-навсего после себя следы. Я вновь простила ещё одного обидчика в своей жизни. Простила, но не забыла.
А через год я ясно поняла, как он ко мне относится, из конца комнаты наблюдая в обнимку с Сарой Элиот за мной. А я сидела за столом и просто ела. Помню, что рассказывала одну историю ребятам вокруг, они были по одну сторону, я, с куском мясного пирога, за столом на стуле – по другую. Я была в центре внимания – втайне я всегда любила его, любила, когда смотрят лишь на меня и только на меня – и всем было интересно меня слушать, им нравился мой рассказ. Откусывая очередной кусок, я смотрела на Игги и Сару, хотела быть на её месте, но вместо этого лишь жевала усиленно, глотала пищевую бомбу. Я помню, как он обнимал её за талию, помню, как она играла пальцами с его волосами…
После того случая я окончательно «отключила» чувства свои к нему. Может быть, я «отключила» тогда все чувства, ибо на смену пришёл иной смысл жизни, я нашла новое объяснение всему, объяснение своему миру.
Я любила тебя, Игги. Ты никогда не знал об этом. Моя любовь бы ни к чему тебя не обязывала, ничего бы не нужно было взамен. Я всего лишь хотела знать, что она была взаимной. Я хотела бы чувствовать это каждый раз, когда я потом влюблялась.
Но каждый последующий раз я наталкивалась лишь на глухую стену, вынуждена была повернуть назад, уйти. Поэтому просто устала однажды пытаться и до самого конца школы закрылась.
Спасибо тебе, Игги. Ты первым дал понять, что я не заслуживаю любви. Это может быть похоже на драму, но что сделать, моя жизнь стала такой.
Глава 3. Мечта
Своим главным недостатком я всегда считала свой внешний вид. Это ужасное чувство – осознавать свою отличность от остального общества. Ты каждый раз наталкиваешься на своё отражение, смотришь на других, сравниваешь себя с кем-то так же часто, как дышишь, не можешь избавиться от навязчивых мыслей…
Да, я была уродкой. Я сама на себе это клеймо поставила, и – о чёрт! – как же мне после было тяжело его вырезать. Я до сих пор чувствую шрам. Дисморфофобия – штука неприятная.
Семена посеяла не я. Они были брошены очень рано, может неосознанно, не со зла, но последствия стали ужасными. Мне пришлось жить с ними, а не им. Уже лишь за это, за эту «любовь» я должна их ненавидеть.
Да, вот такая я сука неблагодарная, что уж сделать! Тяжело быть тварью с ранимой душой. Но факт остаётся фактом – семена бросили, они проросли, жёсткие стебли оплели мои кости, и не так-то просто я смогла их вырвать. Скажу честно: иногда небольшие травинки появляются. Вечным сторожем я слежу за почвой.
Но я увлеклась…
Следующая костяшка домино рухнула в классический для фильмов возраст – шестнадцать лет. Она дрожала, почти падая, и раньше, но демаркационной линией стал именно возраст с пятнадцати по шестнадцать лет. Я тогда была в старшей школе.
Всё случилось очень просто – продолжаю восхищаться своей силой в тот период жизни – и вполне обоснованно: после урока физкультуры в бассейне я окончательно решила перестать так жить, решила перестать быть не такой, какой видела себя внутри. Решила, что заслуживаю лучшего.
Я решила, что хочу быть худой, быть красивой.
Перфекционизм и педантизм раскрылись ещё лет в тринадцать во мне, и с каждым годом давление всё усиливалось, всё готовило меня к этому решающему дню. Дело было даже не только в уроке, нет. Я бы всё равно рано или поздно к этому пришла, потому что как тут не придёшь, когда половина твоей школы – сплошные топ-модели? Они маячили у меня перед глазами постоянно. Это стало воздействующим фактором, я бы не смогла этого избежать. Мы живём в мире, проглоченным СМИ, информация вокруг нас просто лежит-валяется, ждёт, пока мы руки к ней протянем, возьмём с блюдечка, без усилий. И со мной это сработало.
Да, это можно назвать слабостью, отсутствием своего «я», стадным мышлением… но у каждого ведь свой мозг.
Мне жаль, конечно, что мои родственники так не считали: мой мозг они считали своим. Когда у собаки начинается бешенство, её сперва подвергают лечению, а в безрезультативности – пристреливают. Venienti occurrite morbo. Торопись лечить болезнь вовремя. Хм, они так про меня думали?
Точкой кипения, когда изменилось моё отношение к отцу, стал такой же обычный, как и всегда, февральский день. Меня просто взяли и швырнули в кабинет директора. Кто? Отец. С того дня он перестал им быть.
Беседа длилась три урока. Я была непроницаемой, ершистой, но всё равно показала слабость, и после того дня последний кирпич во мне занял своё место в стене. Во рту был вкус предательства, вкус лакричных конфет. Меня ударили эмоционально, а дома уже и физически, покрыли речью-что-меня-в-чувство-привести-была-должна-ведь-я-же-умру и дали пощёчину. Я не плакала. Я стала сильнее.
Связь с матерью я оборвала в апреле. Она пошла дальше от той беседы у психолога в конце декабря, о которой я не вижу смысла вспоминать, ибо ничего от этого я не взяла. Странно, но я тогда на них даже не обиделась. Да, с ними поработали другие работники, они всего лишь исполняли поручения на мне. Или я не заметила – не хотела замечать – перемен в себе. Но, увидев приехавших по душу мою чужих женщин в деловых костюмах с папками в руках, я резко вспомнила всё, что было со стороны «родителей» до этого апрельского денька.
Как же я была ошарашена, когда эти дамы сказали, что не видят здесь никакой проблемы. Я помню, как одна из них, поменьше ростом и светловолосая, спрашивала «мать», с чего это та взяла, что я в шаге от голодной смерти? Я услышала, что я просто обычная стройная девочка. Но тупые, устаревшие установки старого поколения, что так прочно вцепились в головы моих «родственников», застилали им глаза, не могли убедить их в этом! А уж этот страх перед сплетнями, которые обо мне пускали, которые слышали «родители» …
Почему я не могла всего лишь сократить, а не убрать совсем, порции своей еды и больше двигаться? Почему желание быть красивой, худой, более лёгкой, с размером одежды на два меньше девушкой было каким-то грехом, мать вашу?! Какого хрена они решили всё за меня?!..
Про брата я говорить не стану много: мы отдалились ещё в средней школе. Не скажу, что он чем-то меня сильно обидел, но его маленькие, постоянные издёвки, в общем и целом, образовали нормальную такую папку с обидами.
Красные кресты выросли на их лицах после того, как пламя поутихло. Они просто взяли и оставили меня все потом, бросили это пустое дело. Может быть, они решили, что я ничего с собой не сделаю, что «пусть всё останется с ней вот так». Но всё осталось совсем не так. Там ещё близился конец школы. В этом тоже есть смысл. Гораздо легче вынести мусор из дома, чем прятать его по углам и щелям.
Я поняла, что никому в этом мире не могу доверять, и начала с семьи, не простила им этого. «У меня больше нет семьи», – написала я тогда в дневнике. Я и без того была не такой в семье, отличалась от всех своим характером. Мы ведь с самого рождения и до смерти одиноки. Я закрылась от мира, решила, что никого не впущу в свою жизнь, но вышло так, что это распространилось, по большему счёту, на «родственников». Они встали между мной и самой главной мечтой жизни – любовь книжная была на втором месте – между моим желанием быть собой. Я отплачу им той же монетой в будущем.
Иногда я думаю об этом. Я не такая злая, какой могу казаться, во мне изначально было много хорошего. Иногда я думаю, что было бы, не случившись те события, что изменили меня. Я бы так и осталась ведо́мой? Так бы и не узнала, кто я на самом деле, не узнала бы, что у меня есть внутри?
Иногда мне хочется жалеть об этом. Приобретение нового тела и пищевого расстройства заодно бесповоротно изменило мою жизнь. Вернуться назад невозможно. Уж я и другие «попавшиеся» знают.
Сейчас, размышляя о тех днях моей жизни, я говорю себе «спасибо». Пройдя через давление и предательство, непонимание, презрение, – восхищение тоже было, но со стороны совершенно незнакомых людей, – я поняла, что я сильная. У меня есть не только сопли внутри, а есть и железо. И пусть я не сразу нашла в себе его, но нашла же. Если бы я была слабой, я бы не сделала того, что сделаю.
Я стала такой сильной за школу. Горькие воспоминания жгут мои щёки слезами счастья. Страх исчез из моей души. Все впоследствии спрашивали, что со мной не так, почему я стала такой, ведь я показала своё истинное «я», которое было таким отвратным, как мне довелось услышать! Люди не узнавали меня.
Ха, бешеная собака наконец сбежала из дому.
