Текст книги "Не Господь Бог"

Автор книги: Марика Девич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Лена сидела за столом в своём кабинете. До прихода нового клиента было немного времени. Она задумчиво изучала формуляр. Почерк может о человеке рассказать многое. Даже то, что он не хотел бы показывать. Левый край полей сужен – это выдавало в Мите эгоизм, бережливость, даже скупость. Строчки, сжатые к концу строк, рассказали ей о суетливости, страхе не успеть сказать, быть непонятым, наклон букв плясал, выдавая беспокойство, почерк был мелким, раскрывая изворотливость, быстрый ум. Лена продолжала с интересом разглядывать формуляр. По этому почерку был виден отличник, прилежный и усердный невротик. Человек, глубоко неуверенный в собственной безопасности, в тревоге, в беде. Подскакивали, как на сломанной печатной машинке, уголки букв. Какая противоречивая натура! Случай её заинтересовал ещё больше. Из приёмной раздались громкие голоса.

Лена оставила формуляр и выглянула на звук:

– Машка?

Девушкой, едва не сбившей Митю, была дочка Лены.

– Дело срочное, – заявила она матери, даже не поздоровавшись. – От отца подпись нужна.

– А поздороваться, юная леди? – заметила Людмила Исааковна.

– Здрасьте, – ничуть не смутилась Машка. – Мам, ну одевайся быстрей.

Дочка бесцеремонно влезла в шкаф с верхней одеждой, надела на мать пальто. И та послушно сунула руки. Но тут же выдернула – из рукава выпрыгнул маленький серый котёнок.

– Мам! У вас тут приют или офис?

– Да я знать не знала! Откуда они тут взялись? – всплеснула руками Людмила Исааковна.

Офис Лены превращался по весне в садовый центр с рассадой, а к холодам – в приют. Людмила Исааковна вовсю пользовалась служебным положением, пристраивая котят и щенят в добрые руки. И, надо сказать, ей это частенько удавалось. Пациенты психолога, по большем части люди нелюбящие, нелюбимые и растерянные, нередко уходили с тёплым пушистым комочком за пазухой. Всё же с секретарём Лена не прогадала. Клиенты любили администратора, на её стойке частенько можно было заметить то коробочку конфет, то чай. В общем, обе женщины были вполне довольны друг другом. Что бы там ни ворчала Машка.

– Ну давай! Давай быстрей! – Машка потащила мать за руку к двери. Та опомнилась.

– А сама не можешь к отцу съездить?

– Так я от него!

Лена не поняла.

– Меня его очередная чика с лестницы чуть не спустила. Думала, я ей конкурентка! А папе не дозвониться! Поехали, на тебя его пассия не накинется.

– Чего это ты так уверена? – спросила Лена.

– Ну ты старая, мам.

Лена хотела было возмутиться. Но не стала.

– У меня пациент на подходе, Маш.

– Да мы мигом!

Они поспешно вышли, на ходу вызывая такси. Вошёл хмурый пожилой дядька, проводил взглядом.

– А вы куда?

Дочка ничего не дала сказать матери, чтоб та не вернулась на работу, вывернулась за неё.

– У нас там суицид, дело срочное! Но мы мигом!

Стояла глубокая осень. На Крестовском закрывались фонтаны. Белки устроили переполох, носились по ветвям красных клёнов и желтых лип, опережая налетающий ветер. Облака были похожи на рваную марлю, ватные горы скопились над Невой. Теплоходы, отправляясь от пристани, давали длинный гудок и уходили в размытый акварельный горизонт.

Всё это, конечно, было прекрасно. Но на задворках, где находился Ленин офис, свистел ветер вперемежку с колким дождем, и, как назло, не было ни одного такси. Вымерли.

Таксист, которого они с Машкой вызвали в приложении, запутался в переулках и в итоге просто пропал. Они замёрзли, Машка проклинала всех таксистов на свете и отчитывала безлошадную мать.

– Мам, вот когда ты машину купишь уже? Ну сколько можно? У тебя и права есть, давай!

– Маш, ну не сейчас же! Скоро морозы грянут, гололёд, а вот весной подумаем!

– У тебя каждый год одно и тоже!

К счастью, появилась маршрутка и они рванули к автобусной остановке.

В грязном салоне Машка с большей силой продолжила пилить мать.

– Вот и таскаемся из-за тебя по этим маршруткам вонючим!

– Чем тебе маршрутка не хороша? Вонючая, вах! А с матерью ты как разговариваешь вообще? – сделал замечание грузин, выдыхая в окошко дым папироски, однако дым всё равно летел в салон.

У Машки разговор был короткий:

– Хорош тут дымить на людей! Я пожалуюсь!

Маршрутчик выкинул бычок, но отомстил: затормозил на светофоре так, что мать с дочкой подскочили со своих мест до потолка. До конца пути ехали уже молча.

В приёмной пациент, как помидор, наливался возмущением. Ему было назначено на 15:00, а часы показывали 15:30. Пенсионеру спешить было некуда, но сам факт!

– Это как понимать вообще?

– А знаете, вы очень похожи на актера Джека Николсона, я так люблю его фильмы! Вы любите кино? – спросила Людмила Исааковна.

Помимо приюта и теплицы она использовала приёмную офиса Лены также в качестве приложения для знакомств.

«Николсон» хмуро посмотрел на часы.

– Чайку хотите? – предложила Людмила Исааковна. – А котёночка?

«Николсон» был явно не тот тип, кто подбирает котят. Но на чай милостиво согласился, бдительно уточнив:

– Бесплатно?

Дверь квартиры Мичурина открыла девица лет двадцати пяти в мужской рубашке на голое тело и посмотрела с возмущением на Машку.

– Опять ты? Ну и наглость!

Затем она заметила Лену, которая появилась из-за Машкиного плеча, и на миг зависла. Девушка отца что-то прикинула в своей голове.

– Эй, – крикнула она в квартиру, – ты с несовершеннолетней закрутил, что ли?

– Я совершеннолетняя вообще-то, – приврала семнадцатилетняя Маша.

Лена прервала этот спектакль. Её ждал пациент.

– Простите за вторжение. Это его дочь, а я мать его дочери. Не более.

Появился Мичурин, явно только что из душа, с мокрыми волосами и в наброшенном банном халате. Бывший Лены пребывал в великолепной физической форме: поджарист, подтянут. Ни малейшего намека на животик, так часто возникающий у мужчин его возраста. Он был постарше Лены лет на пять, но яркие зелёные глаза, тёмно-каштановые волосы с небольшой сединой и задорное мальчишеское выражение на лице делали его моложе своих лет.

– Мичурин, привет! – поздоровалась Лена.

– У меня к тебе дело срочное, па, – сказала дочка.

– Почему ты сразу не сказал про дочь? – девушка готова была накинуться на Мичурина.

– Так не открывай дверь, пока я в душе, – парировал Мичурин.

«Папина чика» стремительно покинула квартиру. Мичурин, кажется, совсем не переживал.

– Мичурин, а почему ты ей не сказал? – спросила Лена, провожая закрывающиеся двери лифта.

– Зачем? Моя личная жизнь никого не касается, – ответил Мичурин, впуская в квартиру дочь с бывшей.

Не женой. Они никогда не были женаты. Лена с Мичуриным были знакомы с мединститута. Она всегда называла его по фамилии, так ей было проще и легче с ним общаться.

В тот год у Лены умер отец. Отец был известным в Ленинграде хирургом и вёл научную работу на кафедре в их институте. После похорон Лена заперлась дома. Тогда и пришёл Мичурин, любимый ученик отца, извинялся, что опоздал на поминки, что-то врал насчёт пробок. Но видно было по его взъерошенному виду, аромату духов и помаде на воротнике, что даже смерть любимого наставника не смогла повлиять на его жизнелюбие. Мичурин имел репутацию прожигателя жизни: злые языки о нём говорили, будто в медицину пошёл, только чтоб крутить романы с молоденькими медсестрами. Папе это было неважно. Он ценил Мичурина как профессионала, себе равного, отмечал его золотые руки, а главное – «чуйку». Это, говорил папа, для хирурга самое важное.

Лена рассказывала Мичурину о своем детстве, о том, каким замечательным отцом был её папа, не по призванию, по несчастью. Мама Лены умерла вскоре после родов кесаревым – осложнение, тромб. И Прокофьев стал ей папой в квадрате, отдувался за обоих родителей. Лена была самой лучшей, самой красивой, самой умной девочкой на земле. А отец был самым лучшим для неё, равных ему по уровню она не видела. Она говорила о том, что Мичурин чем-то похож на отца, говорила спасибо, что выслушал, потому что ей так не хватает отцовского тепла и нежности.

Как так получилось, что они обнимались, как последние люди на земле, и она сама попросила его остаться, потянулась поцеловать? Всё произошло само собой. А может, всему виной был отцовский коньяк, которым отпаивал её Мичурин? В любом случае, Лена тогда впервые за долгое время спокойно уснула. А Мичурин пролежал всю ночь рядом, не меняя положения, испытывая к дочке Прокофьева невероятную нежность. Он думал, что должен взять за неё ответственность. Не должен, хочет. Такое к его тридцати с ним случилось впервые. Но наутро Лена проснулась, смутилась и заверила, что ответственности за неё никакой брать не надо, справится сама. Даже когда через месяц узнала, что беременна. Мичурин немедленно предложил ей замуж. Лена мягко отказала. Решили так: дочку записывают на отца, он помогает, чем может, а расписываться и жить вместе не будут. Вернее, она так решила. Она всегда за себя всё решала, даже той их единственной ночью. Он потом понял: Лена не была влюблена, просто на него в ту ночь упал луч любви Лены к её отцу.

– Пап, подпиши! Мне сегодня крайняк в деканат сдать. Надеюсь, у тебя нет судимости, – протянула бумагу Маша.

– Я тоже надеюсь. Продвигается твоя Америка? Уже точно известно, что берут в программу? – спросил Мичурин, подмахивая бумагу.

– Куда они денутся. Просто хочу заранее всё подготовить, чтоб без сюрпризов.

Получив желаемое, дочка по-хозяйски прошла в кухню отца и без спроса полезла к отцу в бар – там всегда была среди алкоголя вредная кока-кола. Тут Лена была не властна – не её территория.

Лена чмокнула Мишу в щёку, собралась уходить.

– Ну пока, Мичурин, спасибо! Машка, идем!

– Даже чайку не попьёте? – расстроился, кажется, Мичурин.

– Меня пациент ждет, Мичурин.

– А мне в деканат, – сказала Машка, допивая колу.

Миша тепло обнял девчонок.

– Может, встретимся, пообедаем вместе? – предложил он. – Редко видимся.

– Конечно, на связи, – легко согласилась Лена.

Машка вызвала лифт, она желаемое получила, погрузилась в телефон. Мичурину было жаль расставаться с ними так скоро.

– Погоди, – нашёл он повод. – А как там мой девственник? Дошёл до тебя?

Лена кивнула.

– Ага, приходил.

Миша подождал подробностей, но не дождался:

– Ну, расскажи. Что там у него?

– Мичурин, ничего я тебе не скажу. С ума сошёл? Врачебная этика.

– Ладно тебе. Я ж переживаю за свою работу, инструмент ему поправили, его ж теперь разрабатывать надо. В дело запускать, ты уж постарайся, такой агрегат пропадает.

– Мне не обязательно знать о его размерах, ладно?

– Не, ну там реально есть над чем работать, – развел руками Мичурин.

– Циник! – сказала Лена.

Подъехал лифт.

– Стойте, девчонки, деньги-то нужны? – уже в закрывающиеся двери лифта спросил Мичурин, залезая в карман.

– Не, хватает, – уезжая, отмахнулась Лена.

Мичурин проводил взглядом. В присутствии Лены он вёл себя как пацан. Если честно, ему хотелось, чтобы Машка рассказывала матери о том, что у него не переводятся «чики», он хотел заставить Лену ревновать, а она не ревновала. Мичурин был для Лены всего лишь отцом её ребенка.

Лена с дочкой вышли из новостройки, где жил Мичурин, и направились к метро.

– Вот блин! Папа тебе деньги предлагает, а ты отказываешься! Вот и купили бы машину! – завела свою пластинку дочка, заворачиваясь в шарф по самую макушку.

– Да тут идти-то десять минут, ходить – полезно, – бодро ответила Лена. – И вообще, я никого не хочу напрягать и не хочу никому быть должна.

– Так он не в долг же! Он был бы только рад! – возмутилась дочка. – Что ты за человек!

Лена молча чмокнула дочку в лоб, и они разбежались в противоположные линии метро.

На кладбище было тихо. Трое рабочих стояли кучкой, глядя на стоящего у могилы матери Мити. Наконец он сумел скопить и поставить ей новый памятник, из гранита, с рисованным портретом вместо фото. Но на картинке мама была совсем на себя не похожа. Почему Мите вечно не везло со сферой услуг? С тем, что в кафе холодное приносят, в прачечной отдают рваное, он привык. Но это был памятник маме, и оттого было досадно и горько.

– Что, нравится?

Мите не нравилось. Но он понимал, что глыба гранита – не чайник электрический, менять никто ничего не будет. А денег больше у него не было.

– Сколько? – просто спросил он.

– Полтос, как договаривались, – пожал плечами рабочий.

Но тут рабочего толкнул в бок рядом стоящий, что понаглей:

– Полтос за памятник, командир, и тридцаточка за работу.

Митя, который уже достал заготовленную пачку, замер.

– Мы же на пятьдесят за всё договорились.

– Не, это ты с горя видать попутал.

– И двадцатку за портрет. Восемьдесят это без портрета, – добавил наглый. – Это не нам. Художнику.

– Он у нас умелец, мать что девочка получилась, не хуже, чем в Эрмитаже, – поддержал второй.

– Это ещё мы тебе скидку сделали, хороший ты человек, – залакировал третий.

Митя вздохнул, покосился на портрет, с которого смотрела красивая и совсем непохожая на маму женщина, но полез в карман. Не устраивать же скандал с этими барыгами на её могиле. Не хотел, да и не умел.

– Сто лет стоять будет, не боись, – заверил первый. – Мамка родная, не чужой человек.

– Только б еще чутка накинуть, за грунт, грунт что зря, проседает, зараза, – успел вставить наглый.

– Коля, не нажимай на человека, – заступился первый.

Это у них была заученная партия.

– Не, ну можно и без присмотру, – легко согласился наглый, – только если памятник завалится – не наши проблемы.

– Тут глаз да глаз – только успевай поправляй, – поддержал второй.

Митя отдал всё, что было.

– У меня с собой больше нет.

Получив деньги, барыги отпустили по-доброму:

– Да не переживай, отдашь как сможешь, мы ж с пониманием.

Когда Митя шёл на маршрутку, главный барыга отслюнявил товарищам, и себя не забыл.

– А ну как не отдаст, – усомнился первый.

– Этот-то? Куда ж он денется, он же сюда каждый день таскается. Принесёт, как миленький, ещё извинится. Лошара, – припечатал наглый, прикуривая.

– Да сами лошары, можно было ещё полсотни накинуть, – заметил второй.

– Ну вы уж Бога побойтесь, – сказал совестливый, – хороший сын, матерь любит.

– Да ему баб ебать, а он всё к мамке, крепко видать прикрутила, мамаша, – хмыкнул наглый.

– Бедолага, – пожалел вслед Митю совестливый.

Митя залез в маршрутку. Он точно помнил, что мелочь должна была остаться. Под презрительным взглядом спешащих пассажиров и водителя он вывернул карманы и обнаружил в них лохматую дырку.

– Наверно, выпала.

На него смотрели устало и молча. Митя под их взглядами попятился и вылез, извинившись. Баба пожала плечами: чего сел? Раз денег нету – топай пешкарусом.

Маршрутка рванула с места, обдав Диму грязью. Он даже не выругался, как сделал бы любой на его месте. Неудачный день, сказал бы кто-то. Но неудачным был любой день Митеньки Ушакова.

Распрощавшись с дочкой в метро, Лена вернулась в офис. Пожилой дядька таки дождался. Ещё от двери она услышала его ворчание. «Николсон» изливался администратору.

– Ждут! Ждут, суки, когда я помру. А я им – выкусите!

– Всё-таки родные дети, что же вы про них так, – робко вставила Людмила Исааковна.

– А как есть, так и говорю! Сволочи! Ох! Опять! Аж искры с глаз, давление скачет. Всё из-за них!

– Чайку-чайку! – тут же пришла на помощь администратор.

– Да что вы мне всё свой чай суете? Я им уже по горло сыт! Где это ваша психологичка уже?!

На этих словах вошла Лена, извинившись, не столько перед мужиком, сколько перед администратором. Лена открыла дверь своего кабинета, освобождая Людмилу Исааковну от его компании.

В кабинете первым делом «Николсон» заявил, что платить он ничего, конечно, не будет. Лена легко согласилась.

– Так какая у вас проблема, Валерий Фёдорович?

«Николсона» звали Валерий Фёдорович.

– Так я же говорю – давление скачет! Врач сказал: не нервничать, все от нервов, вот пропишите мне что-нибудь, антидепрессанты, или что там, от этих сволочей, чтоб я не реагировал.

– Я не выписываю лекарства, – с облегчением, что скоро избавится от посетителя, сказала Лена.

– Так а что ж сразу мне не сказали! Сидят тут, врачей из себя строят! Мошенники! Шарлатаны!

– Ну отчего же, я врач, вот диплом, пожалуйста. Но я лечу не лекарствами, а психотерапией.

– Ну так лечите! – приказал «Николсон».

– Извольте. Первый приём бесплатно, последующие двадцать тысяч рублей. Можете записаться у администратора. Думаю, нам понадобится сессий десять, не меньше.

Спустя миг он выскочил из кабинета, как ошпаренный.

– Жалобную книгу! – заорал «Николсон».

Людмила Исааковна немедленно её сняла с крючка и положила перед разгневанным мужчиной, чем даже его слегка смутила. Он приготовился к бою, а бой провалился.

– Ручку, – приказал он и тут же её получил.

Тряся брылями, Николсон изливал свой праведный гнев, пока не уморился. Он кинул ручку, развернулся и вышел, хлопнув дверью.

– Я до вас ещё доберусь! Мошенники!

– До свидания, – вежливо сказала Людмила Исааковна вслед.

Людмила Исааковна мысленно вычеркнула кандидата в женихи из списка. Она всем предлагала напоследок котёночка, но этому даже за деньги бы не отдала.

– Вот грубиян, – сказала Людмила Исааковна, аккуратно стирая обратной стороной ручки жалобы скандалиста. Ручка была-то о двух концах, лайфхак администратора, до первой проверки.

– Ну, вообще-то я сама создала эту ситуацию, – с сожалением сказала Лена.

– Я вас умоляю, Леночка, он всё равно нашёл бы из-за чего поскандалиться, я таких знаю.

– Да, почерк буйного нарцисса, – глянула Лена в остатки каракулей в жалобной книге.

– Три листа накатал, – пожаловалась администратор, заканчивая стирать каракули.

– Вынос эмоций из тела на бумагу – лучший способ избавиться от гнева, – заметила Лена.

Узнав, что больше никого нет, она с чистой совестью поехала домой. А Людмила Исааковна до ночи использовала халявный служебный интернет, чтобы пристроить котят в добрые руки. Дома её никто не ждал, а Лену ждал ужин с дочкой и очередной сериал.

Глава 2

Питерские хмурые утра не помянул только ленивый. Лена закинула в себя крепкий чёрный кофе, дочь заправилась свежевыжатым овощным соком и овсяной кашей, отчитав маму за неправильный образ жизни. Они были разные и всё-таки они были вместе.

Лена вошла в приёмную, там было тихо. На десять был назначен тот самый Митя Ушаков. Придёт-не придёт? Людмила Исааковна с утра поехала отвозить двоих котят, поэтому Лене самой пришлось кормить кошку-мать согласно инструкции и корму, оставленным администратором на стойке в приёмной. Кошка была приятная, не липла, и не выпрашивала, вела себя с достоинством. С оставшимися при ней детьми кошка была строга. «Людям бы стоило поучиться у кошек», – подумала Лена.

Митя Ушаков пришёл тютелька в тютельку.

– Итак, Митя, давайте сегодня всё же поговорим о вас.

– А разве в прошлый раз мы говорили не обо мне? – удивился молодой человек.

Созависимость – это когда один не мыслит себя без другого, даже если тот второй уже мёртв. Лена не стала этого говорить вслух, а только напомнила:

– Мы закончили на том, что вы были хорошим сыном, отличником. Мама, наверное, вами очень гордилась.

Лена знала, что делает. Нащупав больную точку в прошлый раз, сейчас она нажала туда сознательно, чтобы ускорить процесс и избежать ещё полутора часов панегирика покойной. Следя за реакцией, узнала эту тень, пробежавшую по его лицу, и эту тень она видела на лицах отличников много раз. Ответ знала. Митя весь сжался.

– Если бы. Я так старался!

Хорошие мальчики и девочки были самыми частыми её клиентами.

– Но ваших стараний всегда было недостаточно, верно?

Митя, кажется, удивился: откуда знает? Потом опустил глаза. Руки его перебирали салфетку, накручивая, разрывая. Он этого не замечал. Правая половина лица немного, почти незаметно, дёргалась от нервного тика, когда он начал говорить о прошлом.

– Я только что узнала, и не от тебя.

Голос мамы был полон трагизма. Тапочки с помпончиками. Митя поднял взгляд от пола – мама даже дома всегда была одета в платье. Не признавала брюк. Мама держала тетрадь Мити по русскому языку. В тетради была четвёрка.

– У половины класса вообще двойки, – Митя боялся поднять взгляд.

– Ты – не все. Ты носишь со мной одну фамилию, в том-то и вся беда, – мама встала со стула, открыла шкафчик, пахнуло валерьянкой.

– Мама, – было вскинулся Митя, он хотел опровергнуть, но презумпция невиновности не была включена в школьную программу. – Прости меня. Тебе дать воды?

Митя вскочил, но мама уже сама капала себе в хрустальную рюмочку валосердин, наливая из чайника воды, покачнулась, словно теряя сознание. Митя опять вскинулся, но мать предпочла опереться на шкаф. Но мужественно выпрямилась, вытерла слёзы, лицо сделалось бледным и решительным:

– Я уже обо всём договорилась. Перепишешь в чистовик, отдашь Марии Николаевне. Мне пришлось унизиться, чтобы уговорить её принять твою работу, унизиться на виду у всей учительской. Им было приятно. Спасибо тебе, Митенька.

– Мама!

Митя вскочил, схватил за руку, прижаться бы лбом, попросить прощения, хоть на коленях, но мать брезгливо отодвинула его руку и вышла к себе в спальню, закрыв дверь. Мите бы подумать, что матери не обязательно было унижаться перед всей учительской, а отвести в сторонку Марию Николаевну, однако эта мысль не пришла ему в голову. Он дёрнулся в сторону спальни матери, встал перед дверью, услышав оттуда всхлипы. И вернулся за стол. Не будет ему прощения. Четвёрка смотрела на Митю острыми краями, глубоко врезаясь в худосочную впалую грудь. От физкультуры у хворого Ушакова было освобождение.

– Эти четвёрки были проклятьем! Это даже не двойки, которые можно исправить! Понимаете? Для мамы это было вопросом чести.

– Понимаю.

– Я ведь был её визиткой, её лицом, – пояснил Митя.

– Её лицом, – повторила Лена.

Картинка в её голове сложилась. Дальше она могла бы рассказать о нём все сама.

– А чем ещё, помимо оценок, вы старались не огорчать мать?

– Что вы имеете в виду? – дернулся Митя.

– Ну, как складывались отношения с одноклассниками? Вас не обижали за то, что вы сын учительницы, отличник?

– Почему вы спросили? – молодой человек побледнел.

– Так часто бывает, – предположила Лена.

– Да, бывает, – сказал Митя, глядя куда-то за плечо Лены.

– Давай, Ушарик! Вези, лошарик!

В бока ему вонзились ноги здорового второгодника Ивашкина, который оседлал Митю, как лошадку. Митя мычал, но молчал. Он не звал на помощь, какой cмысл. Слёзы капали в дырку в линолеуме. Молчание «лошарика» ещё больше подстегнуло Ивашкина.

– А чего так медленно? Надо его подстегнуть! Егоров! Сучков! А ну-ка!

Это был приказ верным подпевалам Ивашкина. На Митю навалились еще двое, вытащили ремень и спустили штаны, Ивашкин оседлал его снова, но уже не просто так, а погоняя ремнем по заду. На стрёме стоял белобрысый Ванька Егоров, подсматривавший, чтоб не вошла училка раньше времени. Егоров и Сучков не были садистами, как и остальные ребята из класса, которые сбились в кучку, посматривая на происходящее со своих парт. Просто никто не хотел оказаться на месте Ушарика-лошарика. Ивашкина все боялись.

Прозвенел звонок, Егоров дал знак:

– Ребя, шухер!

Ивашкин соскочил с Митиной спины, рывком поднял его за рубашку с пола, толкнул на место.

Когда вошла учительница, все ученики уже сидели на своих местах. Место Ушакова было за первой партой, лицо было красным. В воздухе носились смешки, всё это было весьма подозрительным.

– Ушаков, к доске.

Это было самое худшее, что могло случиться сейчас. Митя лихорадочно засовывал ремень в брюки, поправил рубашку, но не успел навести порядок. Математичка повернулась от доски, где записала острым каллиграфическим почерком дату прописью и «Классная работа».

– Ушаков?

Математичка подняла брови, не понимая причины задержки.

Зато ребята понимали и хихикали, глядя как Митя, краснея и спотыкаясь, засовывает край рубашки на ходу. Ему подставили ногу и убрали. Митя встал у доски, цифры сливались.

Митя вздрогнул и быстро-быстро начал писать на доске. В шею больно ударился запущенный с последней парты мокрый комочек жёваной бумаги. Рука Мити сбилась.

– Садитесь, Ушаков. Неверно.

– Как?! – Митя, марая рукав формы мелком в руке, лихорадочно забегал глазами по доске, пытаясь перерешать, но вышло ещё хуже, он стирал и писал, пока всё не превратилось в меловую возню, и он сам, кажется, был внутри неё. Закружилась голова. Он очнулся, когда учительница забрала мелок из его руки и приказала:

– Идите на своё место. И застегните ширинку.

Митя бросил взгляд вниз и обмер – ширинка была расстегнута, из неё торчал край рубашки. Желая провалиться под землю, он застегнулся, марая впереди брюки мелом. Спасая себя полуобморочным состоянием, через который не пробивались жёваные бумажки, уколы, насмешки, Митя поплёлся к парте, не чуя ног, провожаемый взглядом математички и встречаемый глазами одноклассников. До конца урока он больше не поднимал головы.

Прозвенел звонок. Математика была последним уроком у 6 «Б», для всех одноклассников он был освобождением, но не для Мити Ушакова. Мать сидела над журналом, подняла взгляд и молча смотрела, как приближался ученик. С каждым шагом ноги становились все тяжелее, наливались свинцом.

– Я знал правильное решение, просто! – отчаянно сказал Митя.

– Просто что?

– Я… они. Я растерялся.

В дверь класса просунулась рука Ивашкина и показала кулак.

Прозвенел звонок. Мать захлопнула журнал класса, не глядя на него. Как будто Мити не было, как будто он был невидимкой. Вошли другие ученики, мать улыбнулась девочке – та была дочкой завуча.

– Олесенька, принеси, пожалуйста, журнал из учительской. Ты такая собранная девочка.

Олеся, гордая ответственным поручением, – журнал принести поручалось только любимчикам, побежала выполнять. Такая не собьёт стульев на пути, не поскользнётся на паркете, не потеряет, не забудет.

Митя наклонил голову и вышел из класса.

На том беды его не кончились. Когда он вышел на школьное крыльцо, увидел, что Ивашкин со свитой не ушёл, как остальные, по домам, а поджидал Ушакова. Видно, после куража в классе на виду у всех, он позже остыл и испугался: вылететь из школы ему не улыбалось. Отец, даром что алкаш, избил бы до полусмерти. Пока что он отца не одолевал, дай время. А пока Ивашкин все же слегка нервничал.

– Эй, Лошарик, что, нажаловался мамке?

– Ничего я не нажаловался! Отстаньте от меня!!! – попытался Митя пройти мимо. Но не тут-то было.

– Молодец, Лошарик! Весь в папку – герой-лётчик, – похлопал по плечу Ивашкин.

– Ага, а мой космонавт! Мамка ему так сказала, герой, да кто верит? – вякнул Егоров, у которого тоже папаши не было: так с ним всё было ясно, все на районе знали, что «он их с матерью, сука, бросилиушёлккакойтотваричтобонсдох».

Митя кинулся на них.

– Мой отец правда был лётчик! А твой – алкаш конченый! А твой вообще зэк!

– Наши хоть настоящие! – заржали ребята, не обидевшись. Чего на правду-то обижаться.

Его повалили, бить не били, так, поваляли. Из кармана выпало пять рублей. Ивашкин их поднял, подкинул на руке и положил к себе.

– Ребя, тут на пачку хватит, пошли, а ты шуруй. Шуруй-шуруй.

Митя боялся удара в спину, косился за плечо. Ивашкин сделал ложный выпад, Митя закрыл зад руками, предупреждая пинок. Все заржали. Митя понял, что сегодня легко отделался, и засеменил к воротам. Догонять не стали, достали сигареты.

По дорожке к своему дому шёл одиннадцатилетний старичок с ключом на шее, он схватился за грудь, удостоверился, что, слава Богу, ключик не забрали и не играли в собачку, как было в прошлый раз. Шёл и думал, что скажет маме, если спросит про деньги, что дала на хлеб к обеду.

Дома Митя сразу же, не раздеваясь, а только скинув ботинки, побежал в ванную чистить одежду, чтобы мама ничего не заметила, а потом на кухню, скорее поставить вариться гречку к маминому приходу. Митя с мамой жили в малогабаритке, он делал уроки на кухне, спал в проходной на раскладном кресле, а в спальне жила мама, туда он входил, только когда она сама звала его. Митя аккуратно развесил одежду, чтоб не было заметно, что она влажная. И до тех пор, пока не стемнело, делал уроки особенно усердно.

Закончив уроки, накрыл на стол. Хлеба он попросил у соседки бабы Зины, два кусочка свежего белого и чёрного положил около маминой тарелки. Смахнул крошки со стола, поправил скатерть и сел ждать маму.

Ключ в двери повернулся и вошла уставшая Инна Петровна.

– Успел! – Митя бросился к ней с тапочками.

По её выражению он пытался угадать настроение. Вдруг кто-то хуже, чем он, вдруг его дневной позор кто-то перебил, был другой плохой ученик или не поздоровалась соседка.

– Мамочка, а я уже всё поделал. И математику, и русский, и биологию выучил. Гречку будешь?

– Аппетита нет.

Не пронесло. И хлеб, который он попросил у соседки, черствел на столе. Ничего маме было от него не нужно, ни хлеба, ни гречки, которую он укутал в полотенце, чтоб не остыла. Мама голодает из-за него. И не будет ему никакого прощения. Что он может сделать? Как искупить вину?

Он вспомнил мультик про мальчика-летчика:

 
– Я маму свою обидел.
Уже никогда-никогда
из дома вместе не выйдем…
 

Тишина в квартире бетонной плитой давила на голову, сжимала виски, Митя боялся пошевелиться на стуле, чтобы скрипом, всхлипом не выдать себя, слиться со стеной. А со стены смотрел на него мужчина с прямым ясным взглядом в форме пилота военной авиации с траурного портрета. Дверь комнаты мамы по-прежнему была плотно закрыта.

 
– И выйдет оттуда мама,
и мама меня простит.
Но мама не выходила.
 

Раздался звонок в дверь. Митя вздрогнул и почти обрадовался. Хотя тут же испугался: а если это баба Зина, вдруг скажет при маме, что Митя хлеба попросил, а тогда мама спросит, где деньги, что были на хлеб… Митя не мог расслабиться ни на минуту, что за жизнь у него была? Он кругом был врун, трус и позорник. Митя открыл, но это была не баба Зина – без спроса в квартиру ввинтилась весёлая и громкая соседка тёть Люба, потрепав на ходу по голове:

– Здоров, жених! Соли не одолжите? Стала скумбрию солить, а соли нема.

Соседка огляделась.

– Где мамка-то? Один?

Митя замер, взгляд его упёрся в глубокий разрез тёть Любиного халата, откуда выпирали бесстыдно пышные груди, не сдерживаемые лифчиком. Тётя Люба была лимитчицей, хохлушкой, «порочной женщиной» – как говорила мама, «блядью» – как шептались бабки у подъезда. Водила к себе мужиков, да и женатые заглядывали, поговаривали, никому не отказывала. И не стыдилась ведь, нагло глядела на порядошных: хоть плюй в глаза, божья роса. Митя готов был разрыдаться, тело его не слушалось, глаза прилипли к разрезу халата, ноги подкашивались, руки вспотели предательски. Он с трудом опустил глаза, но вышло ещё хуже – какие аппетитные ямочки были на голых женских коленках.

Из комнаты, услышав звонок, вышла мама, она, конечно, увидела и красное Митино лицо, и вздыбившиеся штанишки, и вспотевшие ладошки угадала тоже.