Текст книги "Ведьмин сын (СИ)"
Автор книги: Маниакальная Шизофрения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
***********************************************************************************************
Ведьмин сын
http://ficbook.net/readfic/1147522
***********************************************************************************************
Автор:Маниакальная_Шизофрения (http://ficbook.net/authors/%D0%9C%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B0%D0%BA%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%A8%D0%B8%D0%B7%D0%BE%D1%84%D1%80%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F)
Беты (редакторы): Ри Хайдел
Фэндом: Ориджиналы
Персонажи: Ведьмак и рыцарь
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Драма, Фэнтези
Предупреждения: Смерть персонажа, Насилие
Размер: Мини, 14 страниц
Кол-во частей: 4
Статус: закончен
Описание:
Вояка уже давно за ним увивался. То по малому: воды донести поможет, трав каких полезных принесет, пусть и с корнем выдранных, и с сорняками, зато с заботой собранных. Или вот дров на зиму заготовить поможет – весь день колол, к вечеру притомился, так ведьмак его еще долго теплым отваром на меду отпаивал, да сведенные мышцы натирал мазью лечебной. А после, в ночной темени, он подарил ему свой поцелуй. Робкий, но столь желанный…
Посвящение:
Ну ты понял.
Публикация на других ресурсах:
нигде. Иначе нашлю понос на ваши голвы.
Примечания автора:
Кто-то от меня этого хочет. Кто-то от меня это получит. С наилучшими пожеланиями
прижала уши к голове и готовится к снайперскому пинку
========== Гроздья калины ==========
Городская площадь обыденно шумела. И толку нет в описании происходящего: все банально как никогда. Уличные зазывалы, цокот конских копыт, людской гомон, стук молотка в кузне, скрип несмазанных тележных колес…
И среди всего этого опостылевшего уже всем горожанам гомона вряд ли кто-то услышит, как тихонько растираются в глиняной ступке коренья. Тонкие пальцы ловко обхватили пестик, удобно упирая его в середину ладони. Длинные ногти слегка пожелтели от соков целебных трав, с коими ежедневно возится ведьмак. А еще на тыльной стороне его ладони, почти у запястья, на каждой руке по шрамику. Издали можно сказать, что это ожог или еще что. И только самому ведьмаку известно было, каким трудом получены эти ранки. Благодаря им он может теперь ворожить. Даже вода, своевольная стихия, подчиняется ему, как не подчиняется никому другому.
Но только ведьмак клятву давал: никогда и никому вреда не причинять. И дар свой во имя жизни, а не во имя смерти оборачивать.
Потому и растирал теперь корень аконита, чтобы потом приготовить из него настойку от радикулита. А еще скоро осень – пора простуд среди детворы. А на этих непосед не запастись лечебными зельями: кому отвар подорожника, кому настойку на калине, кому почек еловых в чай заварить…
Его лавочка находится на окраине города, в двухэтажном деревянном домике, маленьком, ссохшемся от времени и зимних морозов. Но дорогу к ней знает каждый. И каждый за просто так не придет к ведьмаку. Опасались его. Только если хворь какая или вопрос. Или чтобы подарок сделать в благодарность за лечение.
Ведьмака в городе боялись, но уважали. Потому что знали: такие, как он, и порчу наведут, и сглаз снять могут, и детишек врачуют в озимую пору.
Пестик тихо скреб по дну ступки, гоняя туда-сюда уже порядком измельченный порошок из корня аконита.
– Симон! – довольно низкий голос. Не крик, скорее окрик. И ведьмак знал, кто пришел и в этот день по его душу.
– Чего тебе, горемычный? – ступка с пестиком отставлены на край заваленного сушеными травами стола и забыты, а сам юноша выглядывает из окна, опираясь на подоконник.
– И тебе здравствуй… – рядом с окошком стоял рослый мужчина, нервно теребя в руках охапку из налитых красным соком гроздьев калины.
– Зачем ягоду оборвал? Морозы еще не ударили, она горька и бесполезна… – ведьмак вздохнул и улыбнулся. Все равно, для него же оборвали. И все равно он эти гроздья поставит в одну из резных деревянных ваз на столике в спальне. Потому что красиво. Потому что для него Марк по чужим садам шкерился и гроздья обрывал.
Вояка уже давно за ним увивался. То по-малому: воды донести поможет, трав каких полезных принесет, пусть и с корнем выдранных, и с сорняками, зато с заботой собранных. Или вот дров на зиму заготовить поможет: весь день колол, к вечеру притомился, так ведьмак его еще долго теплым отваром на меду отпаивал, да сведенные мышцы натирал мазью лечебной. А после в ночной темени он подарил ему свой поцелуй, робкий, но столь желанный…
Марк его обнял тогда, долго стоял, уткнувшись носом в короткие русые волосы ведьмака, запах травяной вдыхал и все медлил, не хотел отпускать.
А потом все же ушел, чтобы к вечеру вновь прийти.
И сегодня пришел. Калины веник притащил, запасливый.
– Зато красивая ягода. И сок алый, словно твои уста, ведьмак… – улыбается широко и в глаза ведьмаковские смотрит, серые, колдовские, уставшие.
– Что ты ходишь вокруг меня лисом старым? Вот уже второй месяц как… – а сам взгляд потупил. Спрашивает, будто не знает, как и почему за ним человек столько времени ходит.
– Люб ты мне, вот и хожу. Чего ж тут неясного? – Марк смеется и проводит тыльной стороной ладони по загорелой коже юноши. Тот не отшатывается, лишь поднимает на него свои глаза и улыбается слегка печально.
– Грешно это: мужчине мужчину любить. Да и не могу я тебе страсть свою подарить… Дара лишусь.
– Не прошу я тебя ни о чем, кроме как чтоб позволил рядом с собой находиться, – он все так же ласкает его щеку рукой, нежно, наслаждаясь молодостью и теплотой.
– Так я и не гоню, – ведьмак отстранился, подошел к столу и вновь взял ступку с пестиком. А Марк вошел в лавку, звякнув приятно колокольчиком, висевшим на двери.
– Помочь тебе чем, Симон, отрада сердца моего? – ведьмак влюбился в него. Не столь давно, но крепко-накрепко. Но все же искал в себе силы не бросаться в омут страсти с головой, дорожа и честью своей, и даром магическим. Как иначе он мог бы людям помогать? Ведь травки-настои его без толики ворожбы и вполовину не так действенны.
А он ворожить может лишь покуда невинен. И никто не касался тела его, не опалял его любовной страстью.
Посему и мучился ведьмак в раздумьях. Как поступить в сложившейся ситуации?
Да и слава Марка до него дошла, что кутить тот любит и что мимо ни одной дамы симпатичной не пропустил, до юбок охоч уж больно. И все равно ведьмак не верил, что воин может столько времени за ним увиваться без глубоких и искренних чувств.
– Сам я себе помощник. Со всем справляюсь, – а пестик вновь скребет по донышку ступки, в пыль перетирая аконитов корень.
– Ну, быть может, в четыре руки оно быстрее будет? – воин обнял юношу за талию, едва касаясь, на шею длинную, лебединую, жарко выдохнул, от чего у ведьмака руки едва заметно дрогнули.
– Быть может, и будет. Вместо воина решил в знахари заделаться?
– А что мне? Или запретишь? Может я к тебе в ученики хочу?
– Сомневаюсь, что ученичество тебя столь привлекает…
– Ближе к тебе быть хочу, вот и набиваюсь.
– Так будь. Но будь самим собой, – ведьмак улыбнулся тонкими алыми губами. И улыбка была столь заразительной, что и Марк улыбнулся в ответ.
– А смогу ли с тобой остаться? Приютишь ли на зиму? Я должность в городе нашел себе, в доме даже деньги появятся…
– А почему не в замке жить хочешь?
– Там холодно и мерзко. И крысы по углам шарятся. А тут светло от одной твоей улыбки, ведьмак…
– Ты льстец, Марк. Не рви сердца моего, опасаюсь я того, чем все закончиться может… Но на зиму оставайся, коль так желаешь. В замке, поговаривают, и впрямь крыс немерено завелось. Видать, амбары с пшеном совсем загнили…
Воин вздохнул счастливо и осторожно, чтобы не вспугнуть, словно птицу певчую, поцеловал Симона в шею. А потом отстранился резко и, улыбнувшись, ушел.
Надо же пожитки свои перетащить в скромное ведьмино логово?
Комментарий к Гроздья калины
========== Брусника на снегу ==========
У замка крепкие стены. Каменные, выстоявшие не один штурм, нерушимые. И холодные. А еще от этих каменных стен разлетается эхом крик.
Женщина, привязанная к крюку под потолком, пытается уйти от мучений, но тщетно. Она висит на руках, так, что каждое движение отдается болью в ее вывихнутых плечах. А под ступнями разожжен небольшой костер. И некуда деваться ей от жара, из-за которого тонкая кожа ступней уже покрылась волдырями, наполненными прозрачной лимфой.
Она кричала, рыдала от боли и невозможности освободиться и избежать этих мук. А рядом с ней в черном балахоне с глубоким капюшоном стоял мужчина, сложив руки на груди, и ждал.
Когда несчастная все же признается в ведьмовстве. Ведь все сходится: и рыжие волосы, и зеленые глаза, и молва народная, и то, что на скот в деревне, где ведьма жила, мор напал.
Только женщина не признавалась, только плакала навзрыд, да молилась.
– Не имеешь права ты к Богу нашему, Христу, мольбы воздавать! Еретичка, ведьма ты! И дьяволопоклонница! – низкий голос заставил женщину вздрогнуть, и от этого еще больше боли причинила она сама себе.
– Снять ее! – тут же, едва он приказал, в просторную, полную черного дыма комнату, вошли двое мужчин, крепко сбитых и тоже одетых в черные балахоны. Лишь лица открыты были. Да и к чему закрывать-то их? Ведь вершат они благое дело, избавляют богопослушных людей от ереси и нечисти. Они герои, а не преступники какие.
Женщину, уже полубезумную, воющую на одной ноте, сняли с крюка и швырнули на каменный пол, от чего она вскрикнула и затихла.
– Она потеряла сознание, господин палач, – один из помощников подал голос, перед этим подойдя к несчастной и пощупав ее пульс под подбородком.
– Это ненадолго… Подтащите ее к ушату с водой…
Для женщины началась новая пытка. Новая боль и новый страх. Теперь ее макали головой в кадку с ледяной водой и держали там, пока она не начинала захлебываться. В кадке из мореного дуба всякая вода словно черный омут. И не видать в ней капель крови, как не видать в ней хоть тени надежды на то, что отпустят, на то, что жизнь сохранят.
Ведьма же.
Виновна.
Она кашляла, плевалась кровью, ее бы давно стошнило, но она не ела ничегошеньки уже несколько дней. Она дышала громко и жадно, наслаждаясь воздухом, которого так не хватало там, в ледяном черном омуте…
Она признавалась во всем, что бы у нее не спрашивали: и в том, что в полнолуние грешила с Дьяволом, целуя его под хвостом и поклоняясь ему, и в том, что из-за черноты своей души она наслала мор на скот своих соседей, и в том, что готовила зелья приворотные, и в том, что отравить всех горожан надумала… И даже в том, что крыс навела на городские амбары… Ее сорванный голос дрожал, разбитые губы едва шевелились, она жутко картавила, потому что парой ударов ей выбили почти все передние зубы, превратив десны в кровавое месиво.
Палач слушал все это, качал головой, поражаясь кощунству и вероотступничеству этой женщины, да записывал. А потом только кивнул. И несчастную утащили его помощники. На площадь внутри замка. Там уже давно, еще с самого утра, горожане собирали костер, на котором и будет гореть еретичка. Все грехи ей отпустит священник, а огонь очистит ее тело от скверны.
Да будет так…
Палач вздохнул и снял с себя балахон, потом, оправив жилетку и нижнюю рубаху, принялся в той же кадке, в какой только что топили ведьму, мыть руки. Потом вытер их об льняную тряпицу, что лежала рядом и, еще раз одернув одежду и накинув на себя теплый суконный, с меховой оторочкой плащ, отправился из замка прочь.
Смотреть, как женщину сжигают, он не хотел на этот раз. Он и так уже достаточно позабавился с ней. А на костре они все одинаковые. Верещат противно. И быстро задыхаются от дыма. А наблюдать, как шкворчит и жарится на собственном жиру человеческое мясо, Марку уже давно наскучило.
Люди уважают его и боятся. Не только потому, что он избавляет их от нечисти поганой, но еще и потому, что тот на короткой ноге с городским ведьмаком. Хотя за тем никаких грешков и не числится, но молва народная – есть молва. А язык, как известно, без костей.
***
Симон ждал воина до самой ночи. И боялся. Боялся стука его каблуков, боялся доброй улыбки, ласкового взгляда… Потому что ведьмака не обманешь. Он знал, что творится в городе. И знал, кто за этим стоит. И почему.
Но самое страшное, что заставляло юношу по ночам плакать навзрыд, терзая тощую перьевую подушку, было то, что он не мог разлюбить этого ужасного человека.
– Я дома, отрада сердца моего, – Марк снял с себя тяжелый плащ и встряхнул его: на черную ткань налипли мелкие снежинки. В этот год похолодало резко, а снега было много. Горожане еле успевали разгребать завалы после ночи, что образовывались на узких мощеных улочках и торговых шумных площадях.
Только детворе столько снега в радость.
– Я ждал тебя, Марк, – ведьмак улыбнулся своему горю и встал с лавки, что стояла у обеденного стола. – Ты голоден?
– Нет, родной… Хотя ты знаешь, что голоден. Всегда видя тебя, я, словно истощавший путник, жажду приникнуть к твоим сладким устам…
Ведьмак вновь улыбнулся мужчине и подошел к нему, обнял… А после прошептал на ухо:
– Если так жаждешь, то приходи в мою спальню сегодняшней ночью. Ради тебя отрекусь от дара своего… Ради тебя себя предам. Но приходи только, если поймешь, какое сокровище тебе вручат…
Воин усмехнулся и поцеловал Симона в лоб, а после обнял крепко-крепко. И начал беспорядочными поцелуями ласкать его щеки, нос и губы.
До спальни они так и не дошли. Ведьмак, все решивший для себя, поддался искушению и ответил на поцелуи со всей своей сокровенной страстью, со всем желанием. Он уповал на то, чтобы возлюбленный его одумался. Раскаялся бы в своих страшных деяниях. Хотя бы потому, что грешен сам. И не имеет он права судить тех, кого не знает.
Марк ласкался, нежил юношу, снимая с того домашнюю грубую рубаху, чтобы со всей страстью начать лобызать его длинную и чувствительную шею. Чтобы наутро на ней расцвели лиловым цветом постыдные засосы, которые придется прятать ведьмаку за шейным платком да высоким воротом рубахи.
До спальни все же не удосужились дойти. Просто смахнули все с обеденного стола, благо, пара деревянных мисок ни за что не разбилась бы. А сушеные травы… Да что им?
Тяжелое дыхание обоих полюбовников сливается в единый вздох. И кровь из закушенной не вовремя губы скатывается по точеному подбородку, по смуглой шее и оседает капелькой между незагорелых, бледных ключиц. Как брусника на снегу, поблескивает, алеет и вот-вот свернется – в доме, не смотря на натопленную печь, не так уж и тепло.
Марк нагибается и целует юношу в прокушенную губу, наслаждаясь терпким и соленым вкусом его крови, а потом медленно слизывает алый след. Оканчивает все смачным поцелуем между ключиц. Он чувствует, как часто и сильно бьется сердце юноши, он понимает, что этот путь ведет в никуда, но остановиться не в силах. Он и так пришел домой распаленный пытками. А такие вещи всегда возбуждали его. Не столько чужая боль, сколько возможность ее причинять, самому ее не испытывая никогда.
И, когда Симон так доверчиво льнул к нему, Марк лишь сжимал челюсти, чтобы не начать выворачивать ему руки и кусать упругую кожу до крови. Все происходящее было и наслаждением, и пыткой для обоих. Потому что боль – вечная спутница людская. Боль везде. И без нее не познать и сладости единения тел. Ибо если такое впервые, всегда больно. И всегда кровь.
Ведьмак не кричал. Он молча плакал и смотрел в глаза своему любовнику. Тому, кому отдал все, что было у него. Смотрел в леденящие душу глаза с расширенными от возбуждения зрачками и молился про себя. Чтобы хоть чуточку тронулся лед в душе у этого человека. Чтобы хоть чуточку одумался он. Чтобы теплота из сердца его, ведьмака, перешла в сердце воина. И палача.
Но ему оставалось лишь тихо вздыхать от боли и жмурить глаза от трепетных и неуместных искорок наслаждения, да впиваться длинными пожелтевшими от работы с травами ногтями в плечи берущего его мужчины.
Шрамики на руках его открылись и закровоточили. А вместе с теми каплями алой влаги из ведьмака выходила вся его сила, все его знания тайные. Вся его стать и надежда.
Стол под ними шатался и скрипел. А еще погасли все свечи, так, что их окутывал лишь скудный свет звезд и луны, что проникал сквозь не зашторенное слюдяное оконце.
Марк и не заметил этих нескольких горячих капель на своей спине, а наутро, когда шел на кухню обмыться, и вовсе подумал, что это кровь той ведьмы. И воздал хвалу Богу своему, что Симон не заметил этого.
Ведь ведьмак никогда не спрашивал его о том, что в замке делается. Ни разу не поинтересовался слухами, но и денег, что в избытке воин приносил, не брал. Все, мол, у него и так есть. Всего в достатке. А золото то не для него. Ему б ягод лесных на зиму наготовить, грибов насушить, да трав насобирать.
Утром так и ушел воин, оставив бледного донельзя юношу в кровати. Правда, печь все же затопил, а то мало ли, замерзнет ведьмин сын, а потом хлопот не оберешься.
А ведьмак еще долго плакал, чувствуя, как тяжелы стали его руки и ноги, как пусто и больно ему от того, что ворожба да волшебство покинули его навсегда. Но к середине дня нашел в себе силы. Поднялся с кровати, хромой, осторожной походкой, дошел до кухни, обмылся холодной водицей да исподнее сменил, с горечью и улыбкой смотря на следы кровавые.
А после обыденными делами своими занялся: притирки готовил да настойки от хвори разной. Только стыд его охватывал каждый раз, когда вспоминал о том, что теперь не шибко они людям помогать будут. Все же не просто водица, но и не подействует быстро…
Комментарий к Брусника на снегу
========== Склеванная рябина ==========
Зима была холодной. Рябины народилось много в лесу – это ведьмак еще летом подметил, потому и дров побольше запас. И все равно в доме его тепла не было, несмотря на то, что печь топил он не переставая.
К нему то и дело приходили горожане, осунувшиеся от болезней, да и просто измученные холодом. И голодом.
Как и ожидалось, зерно в городских амбарах прогнило. А то, что удалось спасти, покрылось спорыньей. Есть его смерти подобно. А свиней много не порежешь: так и до лета не дожить.
Голод постепенно расстилал над городом свои тонкие, истлевшие и прозрачные перепончатые крылья, медленно-медленно, в свою угоду забирая самых слабых, чтобы взрастить детей своих: болезни и крыс.
Каждому Симон давал снадобье, каждому пытался помочь, насколько сил его хватало. Его сердце обливалось кровью при виде тощих ребятишек, которых душит хриплый кашель. И при виде женщин и стариков с запавшими, потухшими глазами, которые приходят к нему, моля о том, чтоб помог.
Раньше помог бы. Теперь только лишь прятал взгляд и с остервенением растирал сухостой в порошки для полосканий, терпеливо и трепетно делал отвары и мази… Старался, как никогда. Чтобы хоть чем-то облегчить участь тех, кому и без того худо приходится.
В доме его никогда не переводилась еда. Самая лучшая. Каждое утро его ожидал пышный и еще теплый каравай, пяток куриных яиц да крынка молока. И в кухне висела пара вяленых свиных окороков. А еще было много яблок, заботливо припасенных подальше от печки, но и так, чтоб мороз не прихватил.
Только с каждым днем все меньше ел ведьмак. Благо, Марк не оставался с ним на утреннюю трапезу: уходил с рассветом в замок, а возвращался к ночи, кутаясь в свой черный плащ, обшитый мехом.
Когда Симон открывал ему дверь, почти всегда за мужчиной врывался вихрь из тут же таящих в тепле снежинок. И это было красиво. Вообще, сам Марк был красив. Статен, высок и хорошо развит. Каштановые волосы его слегка вились на висках, карие глаза… Хотя нет, они вовсе не карие. Порой ведьмаку казалось, что они полыхают, словно костровища, что жгут за стеной замка. Особенно сильно было это ощущение, когда Марк приходил под вечер. И эти злобные огоньки потихоньку угасали, лишь когда он до боли измучает его тело любовными ласками, насытится страстью, почти что животной. И то не всегда.
Раньше такого не было. Раньше этот человек… был человеком. Плотью от плоти господней. Кровью от крови господней. Теперь же…
Все чаще по утрам Симон просыпался в слезах. Все чаще молитвы шепотом произносил, когда слышал, как глухо хлопает входная дверь по утрам. Но ничего более поделать он не мог. Сердцу не прикажешь. Он мог лишь верить, что молитвами и своими ласками он сможет унимать этот огонь. Хоть ненадолго…
***
В один из дней Марк вернулся раньше. Намного раньше. Еще зимнее солнце не успело склониться к закату, а он уже был дома. И застал ведьмака за тем, как тот кормил тощую девчонку, мать которой послала ее за лекарством от воспалившихся суставов.
Тогда воин ничего не сказал. Молча смерил взглядом, от чего Симон нервно сглотнул, а девчушка и вовсе съежилась в маленький комок и стала похожей на нахохленного воробья, что воровато оглядываясь, клюет еще нетронутую гроздь рябины в лютый мороз. А может она и была воробьем.
Но Ведьмаку не жалко было куска хлеба да пары сваренных вкрутую яиц. Он быстро и сноровисто собрал со стола, взял с полки еще старого изготовления мазь и передал все это перепуганной девочке, задорно ей подмигнув. Хотя у него самого в горле пересохло, а на душе скреблись кошки.
И, едва девчонка вышла за порог, его словно ледяной водой окатили. А потом – хлесткая пощечина. И еще одна. И еще… Пока у юноши не пошла носом кровь. Он и не думал защищаться. Стоял, потупив взор, и молча терпел.
– Ты, крысеныш, как смеешь этому отребью отдавать еду?! Хочешь от голода подохнуть?! Так могу вообще не кормить тебя, землю жрать будешь, сучье отродье! – и еще пощечина… Куда сильнее предыдущих. Ведьмак зажмурился, чтобы прогнать белых мушек, что начали виться нестройным роем перед глазами и, пошатнувшись, упал, съехав на пол по стеночке. А еще массивный перстень, что был на указательном пальце правой руки Марка, задел губу и тоже расшиб ее в кровь, как-то жалобно стукнувшись о белый жемчуг зубов.
– Слабак! Отвечай, когда я с тобой разговариваю, мразь! – кажется, все это только обозлило мужчину.
– Прости… – Симон так и не нашел в себе силы, чтобы открыть глаза.
– Что «прости»?! Ты хоть понимаешь, что делаешь?! Я горбачусь, чтобы тебя обеспечить, а ты вместо этого раздаешь все нищим! Неблагодарная тварь! – Марк с наслаждением пнул ведьмака в живот, наблюдая, как тот корчится на полу, силясь вдохнуть. А потом вновь и вновь…
Когда он успокоился, юноша еле дышал и тихо плакал, сжавшись на дощатом полу в клубок, поджав колени и защищая руками голову.
А потом опомнился. Ринулся его поднимать, приводить в чувство и каяться. Даже слезинка скатилась по его щеке. И глаза как у побитой собаки… И никакого огня в них. Преисполненные вины и боли карие глаза.
И Симон простил, неуверенно улыбаясь разбитыми губами и с надеждой смотря на своего возлюбленного.
А на следующий день прятал синяки от приходивших к нему людей, улыбался им широко и счастливо. Потому что поверил, что Марк одумается. Одумается и прекратит совершать все эти страшные вещи, о которых идет молва по всему городу.
Он так и не узнал, что ту девчонку казнили на следующий день. Признали ведьмой и утопили в проруби.
Ровно через пять дней все повторилось. С той лишь разницей, что Марк был попросту не в духе, вновь вернувшись пораньше, а Симон решил обнять, приласкаться, чтобы разгладилась горькая морщинка меж соболиных бровей, чтобы не смотрел мужчина так угрюмо.
Тот лишь вновь накинулся на ведьмака, не сдерживая удар, не желая останавливаться, пока не поздно… А потом и вовсе началось непоправимое.
Он схватил кухонный нож, который лежал на столе рядом с неубранным караваем, и начал медленно, наслаждаясь запахом крови и испуганным криком юноши, отсекать ему мизинец на левой руке, выворачивая ее так, что и это причиняло боль.
Ведьмак не мог понять, за что с ним так… И не мог сопротивляться. Потому что и без того исхудал за зиму, а Марк – воин. И гораздо шире в плечах.
Хруст отрываемого от кости хряща – и душераздирающий хриплый крик, который наверняка услышали все соседи. И дощатый пол, который залит кровью, что течет тонкой струйкой из все еще заломленной руки.
Симон от боли лишился чувств. Потому не помнил, как его связали суровой, плетеной из конопляных волокон бечевой и потащили на улицу. А Марк даже не накинул плаща. Так и вышел на мороз, таща за собой обморочного ведьмака.
Холодный снег, что забился за шиворот домашней льняной рубахи, которая тут же промокла, привел юношу в чувства. И он злился на этот снег. Глаза бы его не видели того, что видят. Он понял все.
Нельзя приручить зверя дикого. Когда-нибудь он загрызет своего «хозяина», который зазевался, смотря на восходящую среди облаков полную луну.
Путь до замка, пусть и кратчайший из возможных, он так и проехал на брюхе, тихо плача. Не из жалости к себе, а от того, что больше некому будет врачевать людей, от того, что с ним сделала его богопреступная любовь. А может во всем его вина? Прогнал бы от себя еще тогда, в осенний день, улыбчивого воина, глядишь, все бы по-другому сложилось бы… Быть может все, что с ними обоими происходит, – лишь наказание за то, что мужчина мужчину полюбил? Грешны они оба…
Горожане приоткрывали двери, смотрели на то, как Палач тащит в свою келью еще одну жертву.
Жертву, у которой все еще осталась капелька надежды…
Комментарий к Склеванная рябина
========== Дымный можжевельник ==========
Запах тлеющих веток можжевельника, терпкий, но приятный. И не сильный.
Ведьмак почувствовал его сквозь смрад, что царил в маленькой и грязной каморке, кишащей крысами, в которую его затащил Марк. Он тогда даже не посмотрел на него, замерзшего до синевы на губах, бледного от боли и потерянной крови. Его одежда промокла и неприятно липла к окоченевшему и болящему телу, которое била крупная дрожь.
Палач ушел, хлопнув дверью, оставив юношу в полной темноте, и нарочито громко задвинул засов. Он ушел, оставляя Симона один на один со своими страхами и крысами. Омерзительно пахнущими, непрестанно копошащимися и пищащими созданиями. Они были везде. И если после того, как хлопнула дверь, они разбежались по углам, то теперь они вновь расползлись по всей каморке, с интересом и пытливостью пробуя на зуб то, что им кинули.
Ведьмак как мог, пытался отбиться от голодных крыс, но получалось не слишком. Они чувствовали запах крови и страха и нападали. Потому, что их было много. А человек был слаб. Они кусали его за ноги, пытались вгрызться побыстрее и поглубже, рвали льняную ткань одежды… Крысы, словно люди, нападают, когда чувствую слабость противника. И когда знают, что за это им ничего не будет.
Симон сорвал уже давно голос, да и силы покинули его: едва он смог заставить себя отползти к холодной каменной стене и прислониться к ней спиной. И поджать ноги.
Он уже не пытался отбиться от голодных крыс. Он закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать этот запах.
Его мать, когда еще была жива, часто перед сном в печь кидала несколько можжевеловых веточек, чтобы сны хорошие снились и злые духи не тревожили.
Этот запах, словно ласковые материнские руки, согревал его сердце. И на подрагивающих от холода губах расцвела горькая улыбка.
Одна из крыс попыталась укусить ведьмака за еще кровоточащую культю, но тот резко дернул рукой и хрипло вскрикнул, широко распахнув незрячие в темноте глаза. Боль вновь стала практически невыносимой. До обжигающих слез из глаз…
И тогда ведьмак заплакал.
Потому что больно.
Холодно.
А мать умерла восемь зим назад. И он никогда сам не клал в печь ветки можжевельника. Потому, что слишком любил ее. И не хотел бередить сердце свое и душу.
А теперь, видно, матушка пришла к нему. Чтобы унять горечь, забрать боль, успокоить…
Засов отодвинули. И Дверь открылась. На юношу и крыс плеснули ледяной водой, от чего у него перехватило дыхание, а незваные и омерзительные гостьи с душераздирающим писком разбежались в стороны, стуча по каменному полу своими маленькими коготками.
– Поднимайся, мразь! – довольно низкий голос. Не крик, скорее окрик. И ведьмак знал, кто пришел и в этот день по его душу.
Тот, кто забрал его сердце. Нет. Тот, кто пожрал его сердце, еще трепещущее, размазывая по подбородку кровь и выступившую от жадности пенную слюну, как у бешеной собаки.
Юноша попытался, но так и не смог встать на ноги. Тело не слушалось его…
И тогда его схватили за волосы у самых корней и потащили волоком. Он не упирался, стиснув зубы, только попытался схватиться здоровой рукой за руку Марка, чтобы было не так больно…
Не получилось.
Его притащили в просторный зал, душный от смрада и запаха паленой плоти, и страха, и боли.
Пыточная…
Марк даже не стал его связывать. Попросту подтащил к широкому деревянному столу и бросил там.
А дальше…
С каким же наслаждением он калечил его! Ломал тонкие пальцы, что так любовно некогда перебирали травы… Вырывал обломанные ногти, наслаждаясь хриплыми криками и смотря, как течет алая кровь. И все спрашивал, зачем он голод наслал на город. Зачем с дьяволом водился. Зачем подставлялся ему, зачем ходил в полнолуние в лес…
Симон рыдал, но не говорил ни слова. Даже не просил его остановиться. Просто потому, что не остановился бы.
Он несколько раз терял сознание, но его снова и снова приводили в себя, окатывая ледяной водой.
Когда Марку наскучило играться, он разорвал на юноше рубаху, чтобы обнажить белую кожу груди и чтобы расчертить ее уродливыми, черными полосами ожогов от раскаленного прута.
Симон едва дышал, захлебываясь воздухом и собственными немыми криками. От рыданий он не мог нормально вздохнуть, да и из носа текли жидкие сопли…
Больно. Ему было просто очень больно. Он уже не мог думать о чем-то. Он потерял себя в этой боли и отчаянии. А Марк смотрел на него своими глазами-углями и улыбался, скаля белые зубы. На висках его выступил пот и поблескивал в свете множества факелов и свечей, словно иней на солнце…
Его пытали до рассвета. И палач истязал его столь же алчно и страстно, как некогда ласкал. Его руки знали это тело, знали, что нужно сделать, чтобы принести сладость любовной истомы. А теперь познавали, что нужно сделать для того, чтобы измученный, истерзанный юноша вновь содрогнулся от боли. И Марк не мог понять, что нравится ему больше.
К утру уже был сложен костер.
И почти все горожане пришли полюбоваться.
На то, как казнят того, кто накликал на них беду. На ведьмака, что устроил голод и мор в их славном и чистом городе, на того, кто давал им свои травки-муравки, улыбался добро каждому, а сам по ночам миловался с лукавым. И ведь правда так! Случайные прохожие же слышали сладостные стоны, стоя под окном ведьмаковской спальни.
А еще хорошо, что в его доме вояка поселился набожный. Разведал что к чему, свершил праведный суд!
