Текст книги "Десять сыновей Морлы"

Автор книги: Magnus Kervalen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Мгновенно почувствовав настроение гостей, Морла сказал:

– Моего возлюбленного побратима, высокородного Лайсира, сына карнрогга Атенгела Хада, унесли сани Орнара много зим назад. Я вспоминаю о нашей дружбе, глядя на моего сына Ульфданга и на его славного побратима Каддгара. И пусть злосчастная немощь плоти отняла у меня моего брата, мою отраду, – сердце мое утешается, когда я вижу согласие, царящее между Ульфдангом и Каддгаром. Ради этой великой дружбы я не пожалею ни богатств моих, ни людей, и двинусь на Тагрнбоду, дабы отдать меч Баэф тому, кто должен владеть им по праву рождения.

Карнрогги закивали, соглашаясь с тем, что дело это достойное. Они превозносили бескорыстие Морлы, не подавая виду, что не поверили ни единому его слову, а Морла отвечал на их похвалу скромными словами благодарности, тоже делая вид, будто верит им. Вдруг Вульфсти Хад согнулся пополам и захихикал. «Ох, не могу! Ох, не могу!» – приговаривал он, хлопая ладонью по колену. Гунвар взглянул на Вульфсти, усмехнулся уголками бледных губ, словно что-то понял, и перевел проницательный взгляд на Морлу.

– Что это тебя так развеселило, неугомонный ты парень? – спросил он у Вульфсти громко, чтобы его услышали остальные гости.

– Ох, умру, не могу! Ох, страшно мне, страшно! – так же громко отозвался Вульфсти, утирая слезы. – Боюсь, как бы дядюшка Тьярнфи, почтенный мой воспитатель, вскормивший меня и вспоивший, не заплутал в темноте Дунн Скарйады. А ну как пойдет он с войском на север к Тагрнбоде, а придет на восток ко мне?

Глава 7

В день, когда карнрогги в доме Морлы сговорились идти войной на Баэфскую Медведицу, Эадан и его новый раб вышли из леса. В восточных землях Гуорхайля не было ни лесов, ни холмов; впереди, насколько хватало глаз, простиралась заснеженная равнина. Холодный ветер обжигал лицо. Эадан шел быстро, наклонив голову от ветра. Он потерял в болоте свою овчину и заячью шапку, а у Керхе не оказалось ничего на замену – только короткий, с прорехами, полушубок и женский шерстяной платок. Полушубок не налез на широкие Эадановы плечи, но платок Эадан отобрал и обвязал им голову – все-таки какое-никакое тепло. Душу Эадана согревало другое: за спиной он нес узел с четырьмя бронзовыми умывальными чашами, две из которых были отделаны золотом. В верхнюю чашу он вложил все нашейные кольца, какие смог найти в могильном холме. Одно, самое толстое, Эадан сразу надел на шею, а пальцы унизал перстнями – сейчас они соскальзывали с замерзших рук. Эадан чувствовал себя богатым точно роггайн гурсов. Он думал об остальных сокровищах, что дожидались его в могильном холме посреди Мундейре, – и его переполняло самодовольство. Он сокрушался лишь о том, что не смог забрать из могилы Райнара Красноволосого все его богатства. Эх, были бы у Эадана сани и лошадь!..

Шагая сквозь остервенелые порывы ветра, Эадан стал прикидывать, на что выменяет свое достояние. Жаль, конечно, с ним расставаться, но ему нужен конь и теплая одежда… Хорошо, что оружие у него уже есть – меч с клинком из доброй стали, со змеиным камнем на рукояти. Не послушав раба, умолявшего не выносить из могильного холма меч Ниффеля-балайра, Эадан взял меч с собой. Эадан боялся Ниффеля – а кто в Трефуйлнгиде не боится ужасного жениха Тааль, способного голыми руками разорвать пополам взрослого мужчину? – но Ниффель сейчас при своем отце, на свадебном пиру, и еще по меньшей мере десять дней не покинет Ангкеим. Да и что ему делать на востоке? Так Эадан успокаивал себя, поудобней перехватывая зловещее оружие. Меч словно тянул его вниз – не принимал нового хозяина. Эадану чудилось, что из тьмы Дунн Скарйады за ним следят безумные глаза Ниффеля Морлы. Он оглядывался, но видел лишь кромку леса, серый снежный простор, такой же, как и впереди, и раба, что плелся за Эаданом, прижимая к тщедушной груди какой-то сверток.

Эадан еще раз с сомнением взглянул на Керхе. У Ниффеля-балайра даже раб и тот странный. Украл у хозяина меч, спрятался на болоте; прожил столько зим в могиле – один, в соседстве с духом роггайна Райнара и болотной нечистью… От мысли об этом Эадана бросило в дрожь. Эсы не живут в одиночестве. Отторгнутые своим господином и родичами, они бесславно гибнут – если только им не посчастливится отыскать себе нового хозяина и обзавестись новой родней. И если человек сумел выжить совсем один в дремучем лесу, с ним точно что-то не так. Не иначе как он сдружился с лесной нечистью – а может, он и сам нечисть, принявшая облик хриза. Сколько раз Эадан слышал рассказы стариков о таинственных встречах на затерянных лесных тропках, когда лишь возвратившись домой человек понимал, что повстречался не с приятелем-охотником, не со стариком с соседнего хутора, а с самим Ку-Крухом.

Эадан сбавил шаг и, поравнявшись с Керхе, пригляделся к нему внимательней. Хризский раб, как же! Щуплого, малорослого, издали его можно было принять за подростка, если бы не лицо, прежде времени исстарившееся. Вот и в тех страшных былях порождения Ку-Круха и Ддава представали перед людьми то малыми детьми, то древними старцами. И говорил Керхе чудно́ – вроде и на языке эсов, а на слух будто иноземная речь; все слова в его устах казались чужими и незнакомыми. Нет, не зря Эадан принял его за могильного жителя! Может, убить его, пока не поздно? Керхе уже вывел его из болота, как обещал, а Эадан запомнил путь. Даже если Керхе не один из Младших, все равно неплохо бы от него избавиться. Опасно оставлять в живых того, кто знает о кладе. Вдруг Керхе кому-нибудь проболтается? Рабы любят вести друг с другом пустые разговоры.

Керхе заметил на себе его взгляд.

– Смотришь почему? – спросил он беспокойно.

– Гадаю, что за вещь ты несешь.

Керхе еще крепче прижал к груди сверток, будто боялся, что Эадан его отнимет. Он ответил хризским словом. Потом пояснил:

– Эта… вещь… подобна вашим песням… про дела старых лет. А еще там… нашего бога… наставления. Покажу, после нашли… Покажу после того, как кровать найдем.

Эадан рассмеялся.

– Не кровать, а ночлег, – поправил он. – После того, как отыщем ночлег.

– Ночлег, – повторил Валезириан одними губами.

Книга мешала ему идти. Много лет минуло с тех пор, как ребенком он бежал из дома Морлы через тьму и метель со священной книгой в руках, а она по-прежнему была для него тяжелой. Прежде книга лежала на высокой резной подставке – чтобы читать из нее, Валезириан вставал на цыпочки. Окованная в серебро, написанная киноварью, с прихотливыми узорами на полях и вокруг буквиц из сусального золота, она всегда притягивала жадные взгляды падких на богатство негидийцев. Верно, они воображали, как сдирают со священной книги серебро и переплавляют его в свои грубые, массивные украшения. Для Валезириана же книга была символом эрейского мира, осколком той красоты, о которой с таким воодушевлением рассказывала ему мать, поражая детский разум Валезириана картинами блаженной земли – прекрасного города Тирваниона, где на улицах бьют фонтаны и все дома сложены из белого камня. Однажды они вернутся туда – вернутся, навсегда оставив в прошлом закопченные стены Ангкеима, а вместе с ними – и свою прежнюю несчастливую жизнь среди ненавистных хадаров.

Страстное обещание матери глубоко запало в душу Валезириана. Он помнил о нем даже в ужасе своего последнего дня в доме Морлы, того страшного дня, когда рухнул его маленький мир. Сжимая в слабой руке меч, Валезириан перешагнул через изрубленное тело духовника и снял с подставки священную книгу. Поскальзываясь в крови, не оглядываясь на мертвые тела, лежащие друг на друге, он бросился с мечом и книгой к черному ходу, а оттуда, с трудом взобравшись на лошадь, – в темноту, в снег. Лошадь пугалась незнакомого всадника и завывания метели. Не видя дороги в завихрениях снега, она бросалась то в одну, то в другую сторону, и в конце концов влетела в лес. Ветви деревьев преградили ей путь. Лошадь всхрапнула, встала на дыбы – Валезириан полетел в снег. Когда он опомнился после падения, лошадь унеслась прочь – он слышал ее жалобное ржание, тонувшее в вое ветра. Даже после стольких лет Валезириан не мог забыть эти звуки.

– Эй, хриз, – окликнул его Эадан. – Гляди, вон чей-то дом. Слава Виату, хранящему в пути! А то я уж подумал, эта проклятая пустошь никогда не закончится.

Валезириан вгляделся в темноту и ничего не увидел. Эти негидийцы видят в темноте, как совы… Сделав усилие над собой, он прибавил шагу. Ноги болели – Валезириану не верилось, что он сможет дойти. Он промерз до костей, его била дрожь, от ветра на глаза наворачивались слезы и замерзали на ресницах. С каждым шагом книга становилась все тяжелее. А хадар рядом с ним, казалось, не чувствовал ни холода, ни усталости – шел и шел через заснеженную равнину, и его глаза, прикованные к невидимой для Валезириана точке, горели в темноте тусклым зеленоватым светом.

Спустя недолгое время Валезириан завидел дом, о котором говорил его спутник, а за ним еще два. Впрочем, возможно, это были не дома, а какие-нибудь хлева или амбары. Вокруг темнела ограда; приблизившись, Эадан и Валезириан увидели, что она вся покосилась. «Ну и ленивы же здешние хозяева», – пробормотал Эадан с осуждением. Левая створка низких ворот висела на одной петле, а правой и вовсе не было. Валезириан узнал это место. Однажды, поздней осенью, ему здесь несказанно повезло: собака оказалась всего одна, и та старая; Валезириан так ловко запустил в нее камнем, что она издохла, не успев залаять. В тот благословенный день он унес полголовы сыра, масло и немного вяленого мяса – самая богатая его добыча за все время. Вспомнив о ней, Валезириан согнулся от рези в животе. Он давно ничего не ел. Подворовывать стало опасно: в последние дни всю округу заполонили знатные негидийцы и их слуги, и Валезириан боялся выходить из своего лесного укрытия. Когда в его убежище появился незваный гость, Валезириан возликовал: наконец-то будут ему и теплые одежды, и сапоги, и пища, пусть и ненадолго. В тепле Мундейре все быстро протухало – лишь несколько дней после убийства Валезириан мог без опаски вкушать мертвую плоть; а то, что оставалось, приходилось выбрасывать в болото. Валезириан вдруг явственно ощутил трупное зловоние. Его замутило – больше от голода, чем от чувства отвращения. Если бы он добил этого хадара сразу, а не соблазнился его беспомощностью!..

Не успел Эадан войти в ворота, как из дома донесся остервенелый собачий лай – пес бросался на дверь и прямо-таки задыхался от злобы. Валезириан забеспокоился. Лай означал для него лишь одно – опасность и близкую смерть; наверное, до конца своих дней он будет вздрагивать и покрываться холодным потом при этих звуках… Эадан прошел по грязному снегу через двор и заколотил в дверь кулаком.

– Эгей, хозяева! – закричал он изо всех сил. – Чего притаились? Отворяйте!

Наконец дверь приоткрылась. Старческий голос спросил:

– Кто там бродит во тьме Дунн Скарйады?

Эадан оглянулся на Валезириана.

– Мое имя Грим, – сказал он. – А это мой раб Керхе.

– Один – Гость, другой – Никто. Славные же люди к нам пожаловали, – проворчали из темноты, но дверь все же отворили. Эадан вошел первым, держа наготове меч – на случай, если у здешних хозяев есть дурной обычай убивать незваных гостей. Старик, впустивший его, скользнул мрачным взглядом по мечу и толстому золотому кольцу на шее Эадана; потом перевел взгляд на его узел.

– Встречай гостя, дочка, – крикнул он в полумрак все так же угрюмо и указал Эадану на почетное место у очага. Эадан огляделся. Вдоль почерневших от копоти стен стояли скамьи, за отдернутой занавесью виднелись ряды спальных ниш – должно быть, прежде это был богатый дом со множеством домочадцев. По четырем углам темнели деревянные идолы Рогатых Повелителей, потрескавшиеся от старости. Отец Орнар сердито смотрел на Эадана слепыми глазами. У очага на коленях стояла женщина. Повернувшись к старику, она сказала сварливо:

– Кого это ты привел? Только разбойники да нищие скитаются в гиблую пору Дунн Скарйады.

– Этот человек назвался Гримом, – ответил старик, с кряхтением опускаясь на скамью. – Его золото и доброе оружие свидетельствуют, что наш гость благородный эс.

Не поверив словам старика, женщина придирчиво оглядела Эадана с ног до головы. Потом поднялась с колен, принесла ложку для Эадана и опять вернулась к огню, так и не назвав своего имени и не расспросив гостей о новостях. Старик тоже молчал, протягивая руки к огню. Время от времени он начинал разминать узловатые пальцы – слышался хруст. Эадан тревожно дергал ухом. Ему внушал подозрение этот дом, построенный для многих, но пустой; неприветливые хозяева, исполняющие долг гостеприимства словно бы нехотя; пес, что за дверью захлебывался лаем, а теперь внезапно успокоился – только не отрываясь глядел на чужаков голодными глазами. Эадан опустил узел себе под ноги, а меч положил на колени. По обычаю ему следовало оставить оружие у двери, но Эадан не желал остаться безоружным в незнакомом доме. Хозяева не укоряли его, будто и не замечали клинка.

У ног Эадана зашевелился Керхе. Эадан указал ему глазами на меч, давая понять, что способен защитить их обоих. Назвав его перед людьми своим рабом, Эадан и сам впервые почувствовал себя хозяином. Он не задумывался, зачем ему спасать этого странного хриза, от которого еще недавно хотел избавиться. Керхе его раб, а Эадан – его господин, и если кто-то посягнет на жизнь Керхе, Эадану должно оборонять его так же, как он оборонял бы свое золото или умывальные чаши.

Подошла женщина, молча поставила на стол дымящуюся просяную похлебку. Хозяева не вознесли молитвы Виату и хранителям дома, не сказали Эадану положенных слов приглашения. Не дожидаясь, пока похлебка остынет, они принялись есть, обжигая рты. Старик зачерпывал не в очередь, чавкал, проливал похлебку на подбородок и на ворот некогда дорогой, а ныне потрепанной, свалявшейся от грязи шубы. Валезириан старался на него не смотреть. Борясь с приступами тошноты, он ждал, когда ему позволят доесть. Похоже, этот молодой хадар и в самом деле поверил, что Валезириан его раб. Усадил его на пол у своих ног, как любимого пса… Все существо Валезириана восставало против такого унижения. Он, потомок знатного эрейского рода, родственник – пусть и дальний – самого императора, должен служить этому грязному хадару, рожденному от одного из прихвостней Морлы – элайров, как они себя называют, живущих от подачек и грабежа. Валезириану вдруг пришло на ум, что так, возможно, теперь будет всегда – все в Негидии станут считать его рабом, а у него, Валезириана, не хватит смелости открыть им правду. Его вновь охватила паника. С того дня, как он бежал, испуганный и слабый, из дома Морлы, на него нередко накатывали приступы тревоги и отчаяния – внезапные, непреодолимые. Бывало, Валезириану думалось, что для него нет иного выхода, кроме того, что обрекает бесприютную душу на тяжкие муки. Свернувшись на теплом полу своего жилища – своей темницы – Валезириан смотрел широко раскрытыми глазами во мрак и понимал, что спасение не придет. Далекий белый город, прекрасный Тирванион, так и останется недостижимым волшебным краем из рассказов матери. Один из таких приступов заставил Валезириана попроситься в путь с хадаром. Теперь же Валезириан с ранящей ясностью увидел: ничего не изменилось. Неважно, идет он через заснеженные равнины или сидит в могильном холме посреди болота – все равно ничего не меняется. Ему, однажды попавшему в круговерть голода и лишений, не вырваться на свободу.

– На, ешь, – Эадан протянул ему миску. Сам он не наелся пустой похлебкой без мяса и соли, но все же оставил немного для Керхе. Раз уж Эадан назвался хозяином, то должен кормить своего раба. Он смотрел, как Керхе подскребает остатки, и размышлял, не напрасно ли взял его с собой. Хриз не солгал – вывел его из болота и без труда отыскал тропу, ведущую к восточным землям. Но кем он будет для Эадана в пути – подмогой или, наоборот, помехой? Он слабый, чахлый, как все хризы, – еле доплелся сюда – и на вид будто хворый. Дышит с присвистом… Эадан и жалел, и презирал его одновременно. Какой толк от немощного раба? Но еще вчера Эадан вышел из Ангкеима несчастным изгнанником, у которого нет ничего, кроме собственной жизни; а сегодня у него и меч из хорошей стали, и золотое кольцо на шее, и немалое богатство в узле – и еще большее богатство дожидается его на Мундейре. Может, этот раб приносит удачу? Недаром же с Ниффелем приключилась беда, стоило Керхе сбежать от него.

– Время позднее, – сказала хозяйка, поднимаясь. – Оставайся на ночлег, благородный гость, – добавила она безо всякой охоты.

Она повела Эадана и Валезириана к спальным нишам; старик остался сидеть у огня. Эадан чувствовал спиной его сверлящий взгляд. Поглядывая на старика и на пса, следившего за каждым движением чужаков, Эадан ждал, когда хозяйка устроит ему постель. Вокруг было много пустующих ниш, но она, похоже, поскупилась на отдельную постель для раба. Это обидело Эадана. Здешним хозяевам следовало бы проявить больше уважения к человеку, владеющему мечом из хорошей стали и целым, не разломанным на части, золотым нашейным кольцом. Возгордившись, Эадан не вспоминал о том, что он изгнанник. Мысль об изгнании отошла куда-то далеко, на самый край сознания. Еще в могильном холме, проснувшись, он заплел волосы и теперь ощущал себя зрелым мужем, достойным почета. Свысока смотрел он на приютивших его бедняков. Когда-то, верно, их род был богатым и уважаемым – что ж, то время прошло. Эсы рождаются и умирают, добывают себе славу и теряют ее, богатство их множится, а потом умаляется – всё делается по воле богов. Лукавый Этли осыпал Эадана милостями – значит, Эадан заслужил благоволение Рогатых своей храбростью и верностью долгу. Хозяева же этого дома обнищали – значит, их род прогневил богов, и все они заслуживают лишь презрения.

– Пусть твой раб ляжет на скамье у очага, – предложила женщина.

Эадана насторожил ее голос: она будто хотела сделать так, чтобы они с Керхе спали в разных местах, далеко друг от друга.

– Хороший хозяин держит свое добро при себе, – ответил он осторожно.

Женщина поколебалась.

– Как пожелаешь, – наконец согласилась она. Бросив на Эадана неприязненный взгляд, хозяйка резко повернулась и вышла, задернув за собой занавесь.

* * *

Валезириан лежал без сна. Тело ныло от усталости: он еще никогда не проходил такие расстояния зимой. На лоб и грудь наваливалась тяжесть, было трудно дышать. Из-за тесноты спальной ниши Валезириан волей-неволей прижимался к Эадану. Непривычная близость казалась Валезириану неприятной. Он отвык от людей. Ему случалось их видеть, когда он выходил на промысел, но в те дни Валезириан всеми силами старался избежать встречи – люди были для него такой же опасностью, как и их собаки или волки в лесу. Теперь же он словно стал частью внешнего мира, которого прежде сторонился, и это нисколько его не радовало. Его жизнь на болоте была полна лишений, и не было причины скучать по ней. Но все же ему хотелось вернуться, сделать так, чтобы все обратилось вспять, чтобы не было ни молодого хадара, ни предстоящей им долгой дороги, ни этого унылого пустого дома с угрюмыми хозяевами. Так, чтобы открыть глаза – и вновь увидеть над собой земляной потолок могильного холма, а всё, что случилось с ним за прошедшие дни, оказалось бы просто странным сном. Валезириан не любил перемен. Они не меняли его жизнь к лучшему, а напротив, приносили новые страдания. Одинокими ночами в могиле Валезириан повторял себе – и в ушах его звучал голос матери – что однажды он непременно увидит белые стены Тирваниона; он преодолеет все трудности, пройдет через земли хадаров, отделяющие его от прекрасного города, и, наконец, возвратится на милую свою родину, отнятую у него Морлой. Настоящую родину, ибо Карна Гуорхайль, где он родился, Валезириан вслед за матерью считал всего лишь временным пристанищем. На деле же он не предпринимал ничего, чтобы достичь желанного Тирваниона, – не мог и в глубине души не хотел. Возвращение в Тирванион было мечтой, навязанной ему матерью, а сам он желал… нет, не желал, но нуждался в том, чтобы ничего не менялось, чтобы все оставалось как есть. Пораженный в самое сердце тем ужасом, что довелось ему пережить много лет назад, Валезириан теперь жаждал только покоя.

Снова и снова перед его мысленным взором всплывали картины того страшного дня. Незадолго до этого один из сыновей Морлы – Валезириан не помнил его имени – завладел какой-то новой землей. Близился негидийский праздник. Хадары задабривали своих языческих богов жертвами и молитвами, дабы те помогли им пережить зиму. Морла впервые не стал устраивать пиршество – последнее пиршество перед голодной зимней порой, – а отправился на праздник к сыну в это его новое владение. Вместе с Морлой поехал весь его двор: сыновья и военачальники, их жены, прихлебатели всех мастей… Дом опустел, и странно было маленькому Валезириану слушать тишину, пришедшую на смену несмолкающему шуму. Несколько воинов и работников, что остались приглядывать за домом, ходили сонные и растерянные. Целыми днями они валялись у огня в пустом гулком зале, болтали и пили. Они не опасались нападения: у негидийцев не принято воевать зимой. Зимой воинственные хадары думают не о богатствах соседа и не о ратной славе, а лишь о том, чтобы дожить до весны.

В один из таких тягучих, дремотных вечеров снаружи раздался топот коней. Защитники Ангкеима похватали мечи и топоры и выбежали из дома, спросонок спотыкаясь о высокий порог. Их тревога оказалась напрасной: то вернулся второй сын Морлы Ниффель вместе со своими дружинниками. Те, кто остался в Гуорхайле, обступили их с расспросами – всем хотелось узнать, каково там на пиршестве, много ли гостей приехало и обильно ли угощение. Работники сетовали, что им приходится куковать здесь вместо того, чтобы как все веселиться на пиру. Однако Ниффель и его люди не стали задерживаться ради пустых разговоров: они спешили исполнить волю Морлы. Мрачно они прошли через бражный зал к клетушке, пристроенной для хризской жены их господина – гордая чужестранка не пожелала жить с остальными женщинами дома Морлы – и, отдернув полог, обнажили мечи.

Валезириан увидел их сквозь узкую щель под крышкой сундука. Мать, терзаемая непонятными для Валезириана страхами, частенько заставляла его сидеть в этом ненадежном укрытии. По одной только ей ведомой причине она вдруг настораживалась, поднимала голову от книги или замолкала на полуслове молитвы, и с мучительным вниманием вслушивалась в шум, доносящийся из бражного зала. Валезириан ясно помнил – словно видел свою мать еще вчера – каким тревожным и пугающе-застывшим становилось ее узкое бледное лицо, как вся она замирала, точно неживая, – лишь на длинной шее билась голубая венка… Это всегда пугало Валезириана. Ему мгновенно передавалась ее тревога. Он залезал в сундук, как она приказывала, и подолгу сидел там, скорчившись, пока мать не решала, что опасность миновала. Бывало, ему приходилось сидеть в сундуке всю ночь или весь день, прислушиваясь к биению сердца и покалыванию в затекших ногах. Мать гневалась, если он просился наружу. Страшась за его жизнь, защищая от всего мира, Исилькратис измучила сына своей тревожной любовью. Порой, вспоминая прошлую жизнь, Валезириан думал, что если бы не мать и не вечные ее страхи, с самого рождения наполнявшие его бытие, то сейчас не было бы этих наплывов беспричинного ужаса, этой паники, вдруг хватающей за горло, этой острой боли, вдруг пронзающей сердце.

Но в конце концов мать оказалась права: из-под крышки сундука Валезириан увидел, как в их покое появились хадары – в кожаных доспехах, с обнаженными мечами в руках. Один из них сделал неуловимое движение – и прислужница матери упала ему под ноги. Вначале Валезириан не понял, что произошло. Не поняли и другие. Несколько долгих как вечность мгновений стояла тишина – а потом все пошатнулось, замелькало, понеслось куда-то. Поднялся крик – Валезириан никогда такого не слышал. Мечущиеся тела заслонили от него хадаров. Хадары перекликались друг с другом, но их голоса было почти не различить за грохотом, топотом, визгом женщин и воплями умирающих. Валезириан отпрянул от щели. Вжавшись спиной в заднюю стенку сундука, он смотрел в темноту и ждал, когда хадарские клинки доберутся и до него.

Всё закончилось так же неожиданно, как началось. Больше никто не кричал. Раздавались только грубые голоса хадаров – те были чем-то недовольны. Валезириан, и без того не слишком хорошо знающий язык негидийцев, от страха никак не мог разобрать, о чем они говорят. Кажется, они роптали, что Морла запретил им забирать себе богатства хризов. Если не присвоить их сейчас, все эти бесценные сокровища исчезнут в карнроггских сундуках… Им ответил резкий голос – Валезириан узнал властные интонации Ниффеля. Не так давно Морла позволил ему собрать вокруг себя собственных элайров – небывалая честь даже для старшего сына карнрогга, не говоря уже о втором сыне. Ниффель догадался, что совсем скоро отец объявит его наследником в обход старшего брата Ульфданга. Рыжий, желтоглазый, походивший на своего отца и лицом, и нравом, Ниффель ездил повсюду со своими буйными элайрами и никому не оказывал почтения. В Гуорхайле его уже начали величать молодым карнроггом. Ниффелю казалось, будто он взлетает в головокружительные высоты и с этой вышины взирает на жалких людишек, копошащихся внизу. И поручение отца, которое он только что исполнил, не оставив в живых ни единого хриза, лишь еще одна ступень к его будущему герроду – влиянию и почету, к которым стремится каждый знатный эс.

Всего этого Валезириан не знал. Он услышал голос самого злобного (как всегда казалось Валезириану) сына Морлы и понял, что сейчас примет мученическую смерть – подобно благочестивым отрокам, о которых читала ему мать. Валезириана охватило смятение. Он боялся предстать перед Господом. Вдруг суровый Судия, безжалостно карающий грешников, сочтет его недостаточно благочестивым? В памяти Валезириана вмиг пронеслись все его детские прегрешения. Когда Создатель вопросит его, почему Валезириан не прочел главу из священной книги, как велела мать, а лишь шевелил губами, притворяясь, что читает, – что Валезириан ответит? Как оправдается? Валезириан беззвучно заплакал. Мать не уставала напоминать ему о посмертном воздаянии. Она показывала Валезириану картинки в своих книгах, изображающие разнообразные муки грешников, и с набожным удовлетворением замечала, как от страха бледнеет лицо ее впечатлительного сына.

Заливаясь слезами и жалея себя, Валезириан не сразу заметил, что хадары ушли. Их голоса доносились теперь из зала – свершив злодеяние, убийцы сели поесть и передохнуть у очага. Они болтали, стучали ложками и перешучивались с рабынями – Валезириан слышал заливистый женский смех. Собравшись с духом, он приподнял – не без труда – крышку сундука и выглянул.

Драгоценные весериссийские ковры, устилавшие пол, – густо-зеленые, малиновые, желтые – намокли от крови. Кровь была повсюду – широкими веерами алела на стенах, блестела на опрокинутом столике и табуретах, расплывалась по бархату постели, засыхала на мертвых лицах. Все было перевернуто, запачкано, осквернено чужими руками. В покое было тесно, мертвые тела лежали друг на друге. Валезириан узнал свою толстую кормилицу – она так и умерла на четвереньках, пытаясь залезть под высокое хозяйское ложе. Нелепость ее позы покоробила Валезириана. Все вокруг было нелепым, неправильным, все находилось не на своих местах – это ранило Валезириана больше, чем гибель людей. Молодая прислужница лежала ничком; ее подол задрался, обнажив смуглые бедра. Валезириан поспешно отвел глаза. В книгах матери смерть была совсем другой…

Стараясь не зашуметь и не привлечь внимание негидийцев в зале, Валезириан выбрался из сундука. Затекшее тело не слушалось, ноги будто налились свинцом – Валезириан едва переставлял их. Прихрамывая, он медленно двинулся через покой, сам не зная, куда идет. Тут он и увидел его – Ниффель Морла лежал без движения среди убитых им хризов. Здесь было слишком много мертвых, чтобы вглядываться в каждое лицо. Если бы Ниффель не начал вдруг подергиваться, Валезириан его бы и не заметил. Валезириан отшатнулся: ему показалось, то ожил мертвец. Глаза Ниффеля закатились – Валезириан увидел красноватые белки, – руки и ноги дергались будто бы сами по себе. Исказившееся лицо потемнело и стало страшным, точно из Ниффеля выглянул сам владыка преисподней. Ужас парализовал Валезириана. Ему подумалось, что Ниффель одержим и совсем скоро из него исторгнутся полчища демонов…

Много позже, вспоминая тот день, он понял, что Ниффель был болен. Как-то Валезириан слышал от духовника матери об этом неизлечимом недуге: человек неожиданно падает на землю, лишается чувств, все тело его сотрясают судороги, а челюсти сжимаются так, что несчастный, бывает, прокусывает себе язык. Верно, Ниффель знал о своем изъяне и скрывал его от других. Могучие негидийцы презирают хворых. Узнай они о тайне Ниффеля, ни один из них не потерпел бы его власти над собою. Предвидя приближение болезни, Ниффель выпроводил дружинников из покоя. Вот почему они не нашли Валезириана – просто не успели. Иначе как объяснить, отчего алчные хадары не заглянули первым делом в сундук? И на что надеялась мать, пряча его там? Валезириану не верилось, что она была настолько наивна. Возможно, она просто обманывала себя, создавая иллюзию защищенности. Ей страшно было думать, что ее сын обречен, а сама она бессильна его защитить. Когда Валезириан вспоминал мать, на сердце у него становилось еще тяжелее.

Рядом заворочался Эадан. Устраиваясь поудобнее, он уперся локтем Валезириану в бок. Валезириан покосился на хадара. Из-за ветхой занавеси проникал свет очага, и Валезириан смутно различал в полутьме широкое лицо Эадана. Тот спал не выпуская из рук меч. Ногу он положил на узел со своим богатством, чтобы хозяевам не удалось обворовать его, пока он спит. Валезириан прислушался к дыханию спящего. Как может он спать в такое тревожное время? Ведь не только Валезириану грозит смерть от рук Морлы и его приспешников – Эадан сам изгнанник, объявленный вне закона, и каждый человек в землях Морлы вправе убить его и не платить виры. Еще недавно этот молодой хадар горько рыдал, жалуясь на превратности судьбы и несправедливый суд своего господина – а теперь преспокойно спит как ни в чем не бывало! «Дикари», – подумал Валезириан с презрением. Он не желал признавать, что спокойствие спутника передается и ему, Валезириану, – и лечит его измученную душу. С тех пор, как погибла мать, Валезириан уже позабыл, каково это – чувствовать себя защищенным. Осторожно, чтобы не разбудить Эадана, он повернулся набок и опустил голову ему на плечо. За занавесью трепетал мягкий свет. Грудь Эадана размеренно вздымалась. Прикрыв веки, Валезириан начал засыпать.