Текст книги "Дьявол, буквы, синяки (СИ)"

Автор книги: LWZ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дверь в спальню для гостей была закрыта, но Кэрол видела полоску света, под дверью, а значит, ее кузина еще не спала. Девочка тихонько постучалась:

– Анна, ты спишь?

За дверью щелкнул выключатель, и свет пропал. Кэрол все же толкнула дверь:

– Спишь? Это я.

Лампа снова загорелась. Анна рассмеялась:

– Думала, это твоя мама. Чего колобродишь? – Она похлопала по матрасу ладонью: – Залезай.

И Кэрол влезла на постель, пряча озябшие ноги под одеяло, прижалась к Анне, и они обнялись крепко-крепко.

– Можешь завтра не уезжать? – прошептала Кэрол.

– Придется. – Анна поцеловала ее кудрявую макушку. – Я тоже по тебе буду скучать, котенок.

От Анны пахло жасмином, и пижама у нее была такая мягкая, и кожа на руках – нежная-нежная. Не то, что у нее, сто тысяч царапин и синяков. Анна распустила волосы, и Кэрол перебирала их, замирая от любви.

– Какие красивые… Вот бы и у меня…

– А я кудрявые хочу. Давай меняться?

– Давай.

Им и говорить не нужно было. Анна читала книгу, какую-то ужасно взрослую, и грызла ногти с громким хрустом. Кэрол лежала у нее на плече, не зная, как начать разговор о том, что ее так терзало.

– Анна…

– Что, котенок?

– У тебя когда началось? Когда ты первый раз, ну… – Кэрол задрала рукав пижамы. – Вот этот синяк, я не помню, как он появился. Может, ночью сам?

– Дай-ка подумать. – Анна захлопнула книгу и посмотрела в потолок. – Мне было… двенадцать. Да, точно. Через неделю после дня рождения.

– И сразу заметила?

– Мы с подружкой ели мороженое в аптеке, и она вдруг выронила ложку, а потом зеркальце под нос сунула. Я смотрю, а у меня кожа под глазом красная-красная! И синяк начал наливаться.

Кэрол поежилась. Свой первый раз она представляла не таким жутким.

– Ты обрадовалась?

– Не знаю… Подумала – мальчишки есть мальчишки. У всех с синяков начиналось.

– А у мамы – нет.

– Потому что твой папа балбес.

– Анна!

– Балбес, балбес. Он подумал о том, что маленькая девочка не захочет всю жизнь ходить с его именем на руке?

– А она захотела…

– Потом, может, и захотела.

Кэрол зарылась носом в волосы Анны и глубоко вдохнула:

– От тебя табаком пахнет.

– Тссс! Ну и что? Немножко пахнет, подумаешь.

Анна перелистнула страницу, и белые шрамы на запястье мелькнули перед глазами Кэрол. Внутри что-то застонало болюче.

– Ты никогда-никогда не станешь его искать? – спросила Кэрол.

– Ни – ко – гда, – ответила Анна почти весело.

– Ему грустно…

– Котенок. – Анна отложила книгу и взяла лицо Кэрол в ладони. – Он же слабый. Я не хочу, чтобы мы встретились, поженились, а через год он опять… Извини, нельзя про такое детям слышать. Покажи лучше синяк еще раз.

Кэрол показала.

– Маленький такой, сама небось набила. Вот когда синячина… Синячище! Тогда сразу поймешь. А лучше первая ему покажи. Бегай, прыгай, разбивай коленки. Пусть знает, на кого напал!

Нужно было еще кое-что спросить, но Кэрол не была уверенна, что хочет знать ответ. Но это дурацкое любопытство все перебило.

– Ты про кого-нибудь слыхала, кто умер? – тихо спросила она.

– Нет, – спокойно ответила Анна. – И никто не слыхал.

– А девчонки говорят…

– Посмотри сюда.

Анна подняла руки и повернула так, чтобы шрамы на запястьях были видны.

– У меня даже кровь шла совсем чуть-чуть. Ты не умрешь.

– Лесли говорит, что вот если… если он сделает миллион царапин на теле!.. И тогда вот можно умереть.

– Котенок. Я от всей души надеюсь, что твой дурак не станет себе делать миллион царапин на теле.

– Он не дурак, – вдруг обиделась Кэрол.

– Дождись первого синяка, тогда и поговорим.

***

Но началось не с синяка.

Сидя за партой, Кэрол смотрела на жука, ползущего от плинтуса к стене. Жук был слабенький какой-то. Проползал два сантиметра – и падал… Кэрол не глядя нащупала линейку и потянулась к жуку, чтобы помочь ему доползти до окна.

– Псст! – Лесли дернула ее за кофту. – Псст!

– Сейчас… – Кэрол поддела жука линейкой, усадила на подоконник и только после этого заметила, что учительница смотрит прямо на нее. Выпрямившись за партой, Кэрол сложила руки перед собой.

– Ужасающая невнимательность, – покачала головой учительница. – Кэрол, ты меня разочаровываешь. И что это?

Она подошла ближе, щуря глаза.

– Ты что… Кэрол! Не обгрызай кожу вокруг ногтей!

Класс за ее спиной захихикал.

– Я не обгрыза…

– Ты, во-первых, леди. А во-вторых, учись бережно относиться к своей коже. Я думала, вы это проходили еще в младших классах.

Кэрол подняла руку.

– Ну что?

– В туалет.

Учительница вздохнула, но пропуск Кэрол отдала.

Не обращая внимания на все еще смеющихся одноклассников, Кэрол выбежала из класса, пронеслась мимо уборщика, крикнувшего “Не бегать по коридорам!” и ворвалась в туалет. Одна кабинка была закрыта. Кэрол плюхнулась на пол у стены там, где свет от лампы был сильнее, и смотрела на свои пальцы, не веря.

Почему Анна не предупредила? О том, как это… воздушно!

В животе все поднимается. Так странно! Волнительно!

Теперь она понимала, действительно понимала, почему ее папа, зная, что так нельзя делать, все равно вырезал на руке свое имя.

Она все хотела знать об этом мальчике. И хотела рассказать ему о себе – все.

Как его зовут? Где он живет? У него темные волосы или светлые?

А почему он грызет кожу вокруг ногтей? Волнуется? Или привык?

Он умник или хулиган? Уже встречался с кем-то?

Кэрол поднесла пальцы к губам и прикусила кожу легонько. Ей хотелось оставить хотя бы маленькую метку. Крошечную. Сказать “Эй, я здесь. Я тебя вижу”.

Но так нельзя было делать. Все книги, все статьи в девчачьих журналах, все взрослые говорили об одном: “Уважай своего предназначенного”.

“Если совсем чуть-чуть…” – подумала Кэрол. В закрытой кабинке спустили воду, и оттуда вышла девчонка с надутыми губами. Кэрол ее знала. Из выпускного класса, очень популярная. Бросив равнодушный взгляд, девчонка начала мыть руки.

Кэрол вытащила из волос заколку и повернула острой стороной. Она немножко. Вот здесь уколет, на видном месте. Будет вроде как точка, но не захочешь – не заметишь.

– Ты чего творишь? – Девчонка, оказывается, повернулась и смотрела в ее сторону. – Дай сюда.

И вырвала заколку, так бесцеремонно.

– Эй! – Кэрол вскочила. – Не твое дело!

Девчонка была выше на голову. Вставив небрежно заколку обратно в волосы Кэрол, она щелкнула ею – больно – и сказала:

– Не порть себя. Оно того не стоит.

– Это не твое…

– Оно. Того. Не стоит. – Девчонка презрительно смотрела на Кэрол. – Это просто природа. Ничего не значит. Ясно?

И ушла. Шелковые волосы, собранные в длинный хвост, красиво покачивались за ее спиной.

Кэрол с трудом дождалась, пока кончатся уроки. С трудом высидела в школьном автобусе. А дома перевернула всю комнату, нашла в стенном шкафу коробку со своими детскими игрушками, и в ней – набор для готовки: крошечные формочки для печенья с острыми краями. Выбрала одну, в виде звезды, и приложила к ноге. Формочка оставила четкий след, который быстро разгладился.

Кэрол надавила на один краешек сильнее, еще сильнее… Больно. Из глаза вытекла слезинка. Все-таки самой себе причинять боль ужасно трудно. Папа теперь казался ей настоящим героем. Кэрол надавила из последних сил и подняла формочку. На коленке осталась маленькая птичка, маленькая красная буква V. Капельки крови выступали через кожу. Кэрол слизнула кровь и повторила трюк с формочкой, пока не убедилась что как следует порезала кожу.

Глупо как-то, теперь он подумает, что это первая буква ее имени!

Кэрол чуть не расплакалась от обиды. Надо было круглую формочку брать, как она не подумала? Ругая себя за тугодумие, заклеила коленку пластырем и спустилась вниз, в столовую, где мама уже гремела тарелками.

Вечером они вместе с папой валялись на диване, и Кэрол хрустела воздушной кукурузой, вытянув ноги на журнальный столик. По телевизору шла какая-то мура, она даже за сюжетом фильма следить не могла, все думала: ну как? Увидел?

Вдруг папа сказал:

– Господи боже! – и показал на ее коленку. Кэрол резко села, подтянула ноги. Неужели пластырь отклеился?

Но правда была хуже. По обеим краям от пластыря расползалась длинная, глубокая царапина. Кровь сочилась из пореза. Кэрол в ужасе смотрела на свою ногу, пока отец звал маму, пока мама бегала на кухню, пока вытирала коленку Кэрол мягкой, смоченной в воде салфеткой, пока папа разворачивал пакетик с бинтами. Мама дула на царапину: она так давно с папой, она уже забыла, как это – видеть следы. Забыла, что это совсем не больно.

Больно было только там, внутри, где сердце.

***

– Ну, значит, он дебил, – сказала Лесли. – Покажи еще раз.

Кэрол задрала подол юбки, и Лесли провела пальцем по светлому шраму, проходившему ровно через маленькую птичку-V.

– Дебил, – повторила она. – Твоя через месяц сойдет, а эта, от него, на всю жизнь может остаться. – И щелкнула жевательной резинкой. – Я бы на твоем месте отомстила.

– Ты что, совсем? – Кэрол расправила юбку на коленках. – И так уже… Он хуже сделает.

– А твои что сказали?

– Я им не призналась, что сама… первая.

– Правильно. Слушай, а он у тебя бешеный. Или… – Лесли хихикнула. – Из этих.

– Дура, да?

– А что? Я как-то слыхала. Мне рассказывали, один парень на спор порезал руку, а у другого парня тоже закровило в том же месте!

Кэрол недоверчиво слушала подругу.

– Бред какой-то, – сказала она.

– Да клянусь.

– Если так и бывает, он не мог узнать, что я девчонка.

– Точно. – Лесли даже как будто расстроилась. – Значит, просто бешеный.

Они лежали на ковре, слушая музыку из магнитофона. Когда песня закончилась, Кэрол нажала на “стоп” и перемотала. Эту песню они прослушали уже десять раз и не собирались останавливаться.

– Блин, хоть бы у меня никогда не началось, – сказала Лесли.

– Так не бывает.

– Не бывает как в твоих книжках, когда все предназначенные друг друга находят.

– Мои родители нашли друг друга! – крикнула Кэрол.

– Ага, уж твой папа об этом позаботился. Хочешь, чтобы у тебя на лбу чье-то имя сверкало? И потом, прикинь, ты его находишь, а он уже женат, с детьми, и во-о-о-от такой бородой.

Кэрол свернулась в клубочек, обняв плюшевого медведя. К глазам подступили слезы. Она чувствовала себя такой глупой. Захотелось вскочить, ударить рукой по стене, чтобы содрать костяшки, показать этому дураку… Но вместо этого она только сильнее обняла медведя. Песня кончилась. Лесли нажала на “стоп” и перемотала.

– Отпад, – сказала Лесли.

– Ага, – ответила Кэрол, рассматривая обгрызенную кожу вокруг ногтей.

***

Когда она поняла, что на выпускной ее никто не пригласит, было слишком поздно, чтобы самой искать пару. Даже мальчишки-неудачники успели скооперироваться с такими же неудачливыми девчонками и составить какие-никакие, а все же пары. Кэрол шла по коридору, прижав учебники к груди. Парни старались на нее не смотреть. А девчонки пялились в открытую: кто-то с усмешкой, но большинство – с сочувствием. Почти каждая знала, каково это, но не каждая переживала это день за днем. День за днем.

Кэрол свела лопатки так, что спине стало больно. Она не опустит глаза. Ни за что.

Сегодня утром она проснулась с почти черным лицом. Мама выронила тарелку, когда обернулась к ней, чтобы сказать “Доброе утро”. Папа обнял и долго держал ее, прижав к своей широкой груди. Кэрол думала, что будет держаться и из гордости не покажет, что ее это как-то волнует, но не выдержала и расплакалась в отцовскую клетчатую рубашку.

– Милая, – утешал ее отец, – может быть, он попал в беду.

Но Кэрол знала – вся семья знала – ОН и есть та самая беда. Уже два года синяки расцветали на ее теле чуть ли не каждый день. Царапины вновь, как в детстве, покрывали ее кожу. Он никогда не сидел на месте, он всегда был где-то, где натыкался на преграды, препятствия, которые сшибал собственным телом. Он не читал книжек про то, как нужно беречь себя ради своей половинки. Он плевал на правила и дрался, дрался много: теперь она смеялась над своим давнишним желанием сбить костяшки в кровь. Они не заживали почти никогда.

Мама хотела написать письмо в “Ищу предназначенного” – радиопередачу, выходившую каждое воскресенье в четыре часа. Там помогали людям с самыми сложными случаями, именно в этой передаче когда-то зачитали мамино письмо, начинавшееся со строк “Уроду, выцарапавшему “Сэм В.” на моей руке…” Но Кэрол отказывалась. Она и так прославилась на всю школу. Прославиться еще и на весь штат ей совсем не хотелось.

– Это когда-нибудь кончится, – говорила мама. – Мальчишки поздно взрослеют. Он вырастет, перестанет драться.

Сгорая от жалости к своей дочери, она прижимала к щеке руку Кэрол и целовала царапинки на ее пальцах. Но были шрамы, которые Кэрол никому не показывала. Даже Лесли, удивлявшейся, почему Кэрол перестала ходить в общественный бассейн.

– Ты пойми, – внушала ей Лесли, – все равно люди знают, что у тебя там одни синяки. Никого не удивишь.

Она скрывала не синяки. Иногда ночью она вставала, зажигала свет и садилась спиной к большому зеркалу возле шкафа. А потом поднимала круглое переносное зеркальце и смотрела на свою спину. Вдоль и поперек кожу покрывали длинные шрамы от ударов – чем? Она не знала. Но это совсем не походило на синяки, полученные в драке. Это были удары в спину. Подлые. Сильные. И их становилось больше.

***

Кэрол все же решила пойти на выпускной. Лесли обещала не бросать ее и не проводить все время со своим парнем, да и Кэрол претила мысль о том, чтобы сдаться. Она не сдается.

Но когда Лесли и Билл заехали за ней, отец Кэрол открыл им дверь и покачал головой.

– Кэрол не пойдет, – сказал он. В это время наверху, в своей спальне, Кэрол лежала на кровати в объятиях матери, которая укачивала ее как младенца, целовала в лоб, гладила по волосам. По виску Кэрол стекали слезы, но лицо застыло, как маска. На ее левом плече медленно проступала татуировка с изображением дьявола.

Она все же встала. Когда мама, наплакавшись, вдруг уснула, Кэрол выскользнула из ее объятий, надела платье и провела пальцами по свежей татуировке на плече. До школы она дошла пешком; новые туфли стерли пальцы в кровь, но Кэрол только улыбалась, думая об этом. Она была готова к шокированным взглядам, но в спортзале было темно, все танцевали медляк, и никто из парочек не отвлекся, чтобы посмотреть на нее.

Кэрол сделала долгую остановку возле чаши с пуншем. Когда Лесли, наконец, увидела ее, Кэрол уже вычислила, над какой чашей поколдовали ее школьные товарищи, и теперь ее слегка покачивало от непривычной дозы алкоголя. Вздохи и сочувственные слова Лесли она не слушала. Билл пригласил ее на танец – из жалости, что ли. Но Кэрол плевать было на жалость, она согласилась просто потому, что не собиралась провести свой выпускной без единого танца. Она кружилась, не замечая боли в ногах, и потом громко хлопала, когда выбирали короля и королеву бала, и совсем поздно, когда выпускников разбирали по домам сонные родители, она кричала в туалете.

Кричала чтобы подбодрить себя, а не от боли. Била кулаками в стену, ногами по углам кабинок, била, била, считая новые синяки – их должно быть много, он должен заметить – пока не выбилась из сил. А потом достала из волос заколку-невидимку и на ладони под большим пальцем нацарапала “ХВАТИТ”.

***

Кэрол не верила, что он остановится. Но он остановился. Она почему-то представляла его сидящим весь день неподвижно – ведь только так, очевидно, этот человек-катастрофа мог уберечь себя от постоянных драк, падений и бог знает чего еще. Она не могла представить его лица, поэтому в воображении он просто сидел посреди темной комнаты, склонив голову вниз, и волосы закрывали его лицо.

Иногда на ее коже появлялись робкие царапины: чаще всего на руках, на пальцах. Ее стопы перестали покрываться мелкими ранками (“Катастрофа купил ботинки” – подумала Кэрол). Синяки расцветали все реже, и часто она даже не сразу их замечала. А когда сама набивала синяк, даже шептала робкое “Прости”, как учила бабушка.

Но шрамы на спине продолжали появляться. Какие-то быстро заживали и были почти незаметны на ее бледной коже. Какие-то – глубокие – зарастали дольше и оставались, это было видно, навсегда. Иногда она обнимала себя и дотягивалась до них кончиками пальцев, поглаживала.

Достала запрятанные глубоко в шкафу майки и футболки с короткими рукавами. Взяла купальник с собой в колледж. Она больше не прятала татуировку. Ненавидела ее, но не скрывала.

Они с Лесли встретились через несколько лет в родном городе, потягивали молочные коктейли через соломинки в дайнере у дороги.

– Знаешь, – сказала Лесли, – тебе надо что-то с этим делать.

И кивнула на татуировку.

– Ты так себе никогда мужика не найдешь. Хотя бы замотай чем-нибудь, как будто болячка.

– Это тоже часть меня, – просто ответила Кэрол.

– Это часть его.

– Значит, и меня.

Лесли фыркнула.

– Ты все такая же наивная фантазерка. Надеешься, что когда-нибудь его встретишь?

– Нет. – Она не врала. – Но это часть нас обоих.

– А мой недавно где-то крупно грохнулся, – сказала Лесли.

– Билл?

– Нет… – Лесли нервно передернула плечом. – Мой.

И, убедившись, что на них никто не смотрит, быстро подняла край трикотажной кофточки, демонстрируя шрам на боку.

– Или в аварию попал. Не знаю, где так можно умудриться.

– А он часто?..

– Не, спокойный такой. Я вот Билла ругаю, он страшный недотепа. Решил сам себе рубашки погладить и чуть ладонь не прожег. Надо же о других людях думать.

Кэрол было странно это слышать.

– Ты так легко говоришь с ним… про нее? – удивилась она.

– Что тут такого? Может, она где-нибудь на Аляске, живет с мужем, счастливая. И ожогов на ладони она точно не заслужила. Кстати, про Мэнди знаешь?

– Нет, а что?

– Нашла своего в соседнем городе. Повезло. Или как посмотреть.

– Шутишь!

– Неа.

Кэрол вдруг захотелось все узнать.

– А как это было? – спросила она, комкая салфетку.

– Сама знаешь, – Лесли было скучно вдаваться в подробности. – Как по учебнику. Ехала по дороге, скрутило всю, заколотило… А дальше, говорит, вела машину сама не знает, куда. Сердце подсказывало.

– И какой он?

– Обычный. Видела его. Невзрачный такой, щупленький. Но душа в душу живут. “Он меня понимает”, говорит. Их даже местное ТВ снимало, говорят, первый случай за год…

– Бывает же все-таки, – сказала Кэрол. Лесли ответила тяжелым взглядом.

Когда пришла пора расплатиться, Кэрол достала кошелек, и подруга, следившая за ее руками, ойкнула:

– Он опять нарочно, да?

И ткнула пальцем в запястье Кэрол: там в ряд шли шесть одинаковых шрамиков, два сантиметра каждый.

– Не нарочно.

– Ага, ровненькие такие, целую картину нарисовал.

Слегка покраснев, Кэрол объяснила:

– У меня нервный день был. Экзамен важный. Я вся на взводе, и вдруг вылезает это. – Показала на первый шрам. – И видно же, что глубокий, останется. Я разозлилась и рядом так же расцарапала. А он третью царапину. Ну а я четвертую. На шестой он остановился.

Лесли слушала ее, разинув рот.

– Кэрол… Ты теперь такая же долбанутая, как он.

– Вовсе нет!

Ей вдруг стало смешно.

– Слу-у-ушай. – Лесли вспомнила о чем-то. – А ты когда уезжать собираешься?

– Пока не знаю. Мама просит подольше остаться.

– Тут у Билла есть один приятель… Эд зовут. Очень хороший парень. Прилично зарабатывает.

– Лесли, прекрати.

– Одно свидание, а? Двойное. Пойдем вчетвером. Просто познакомишься, потанцуешь, никаких обязательств. Давай, Кэрол! Серьезно, ну. Предназначенные – это такой прошлый век.

На прощание Лесли потянула за короткий рукав футболки Кэрол:

– И срам прикрой.

На свидание с Эдом Кэрол надела платье с тоненькими бретельками.

***

Эд не любил, когда Кэрол поворачивалась к нему спиной. Если он входил в спальню, а она переодевалась, он отворачивался и говорил о чем-то нарочно дурацком. У него самого на лице пестрели ямочки от ветрянки, которой он никогда не болел, и Кэрол любила эти ямочки, а Эд злился.

– Не трогай, – говорил он. – Это чужое.

Когда он обнимал ее голую спину, то заученными движениями умудрялся класть ладони ровнехонько между шрамов, не касаясь их.

За две недели до свадьбы Кэрол заперлась в туалете и тонкой иголкой нацарапала на безымянном пальце кольцо. Она надеялась, что Катастрофа поймет. Он или понял, или попал наконец в больницу, но вел себя ближайший месяц очень тихо.

Когда на тридцать третий день Кэрол вышла к завтраку с синяком на ключице, Эд недовольно покачал головой, но промолчал.

Они лежали в постели, обнявшись, и Эд пальцем очерчивал татуировку на ее плече.

– Расскажи еще раз, – говорил он, и Кэрол чувствовала, как пересыхает во рту.

– И рассказывать нечего, – отвечала она. – Ты что, в юности ерунды не творил?

– Такой – нет, – отвечал Эд, и с каждым разом в его голосе было все меньше доверия. – Как, говоришь, тебя называли?

– Дьявол, – врала Кэрол. – Дьявол с кудряшками.

– Мммм, – мычал Эд.

– И, если тебе от этого станет легче, отец меня два месяца из дома не выпускал, когда я сделала татуировку.

– Я бы до старости не выпускал, – говорит Эд. И накрывает ее плечо одеялом.

***

Она сидит на холодном полу, прислонившись к ванне, и старается плакать не слишком громко. Эд бродит по дому, стучит мебелью. Он не хочет говорить о том, что произошло. Из больницы они ехали в тяжелом молчании, и Эд только шипел сквозь зубы, когда машины подрезали его на дороге.

Кэрол по привычке обнимает руками живот, не успевший стать заметным, хотя теперь это только она, только ее тело, и больше ничего. Внутри тянет, стонет, болит, и Кэрол кусает губы, вытирает лицо полотенцем, но слез так много, и они никак не заканчиваются. В спальне слышны шаги, Эд вдруг ударяет ладонью в дверь и кричит:

– Пять лет пытаться, столько денег выкинуть – ради чего?

– Ну какого ответа ты от меня хочешь?! – кричит в ответ Кэрол. Он, выругавшись, снова уходит. Кэрол хочет позвонить матери, но не может выйти – знает, что Эд не даст ей поговорить по телефону. Кэрол хочет сбежать на улицу, но не может встать.

Ей так одиноко. Она берет лежащие на раковине маникюрные ножницы и, не замечая боли, добавляет седьмую царапину к стройному ряду, а потом гипнотизирует взглядом свою руку.

Восьмая царапинка появляется через несколько минут.

Кэрол улыбается. И добавляет девятую.

Катастрофа – десятую.

Кэрол не представляет, о чем он думает. Что она опять злится? Хочет показать, как сердится на него? Ну и пусть. Он хотя бы отвечает.

Одиннадцатая царапина – от нее, двенадцатая – от него.

Ее сердце вдруг сжимает такая страшная тоска, что Кэрол не успевает подумать про все наставления мамы, подруги, учительницы, не успевает вспомнить книги для девочек и уроки в школе. Она выцарапывает в конце ряда маленькую C.

И почти сразу рядом появляется маленькая O… или D? Совершенно непонятно.

Кэрол смеется сквозь слезы. Катастрофа и здесь умудрился напортачить. Она слизывает кровь с кожи. Рукав блузки пахнет больницей.

***

В голове звенит.

Так вот, значит, что это такое – когда тебя бьют? Это чувствовал Катастрофа?

Кэрол не может поверить, что он проходил через такое, иногда чуть ли не каждый день.

Это же так больно. Так обидно. Так чудовищно больно и обидно.

Она бьет Эда в ответ прежде, чем разум говорит ей остановиться. Эд хватается за щеку. Ее ладонь горит от пощечины.

– Ты ударила меня, – говорит он. – Ты ударила меня, сука.

– Прости, – шепчет она. – Прости, я…

И он ясно дает ей понять, почему его никогда не стоит бить в ответ.

Утром, встретив Лесли в магазине, она врет, что Катастрофа опять вляпался в приключения.

– Давно этот козел так тебя не подставлял, – сочувствует Лесли. – А держался-то, держался! Глянь, – она задирает штанину, – я тоже своему услужила. Секатор на ногу уронила. Неплохо, да?

После второго раза Кэрол собирает вещи и уезжает к маме. Она спит на своей кровати, в которой последний раз лежала подростком, обнимает старого плюшевого медведя и думает, думает, думает. Как теперь жить? Куда пойти? Сможет ли она найти работу, после такого долгого сидения в четырех стенах?

Через три дня Эд приезжает за ней. Она впервые видит, как он плачет. Он просит прощения и говорит, что был сам не свой. Что они потеряли друг друга, но теперь снова найдут. Когда они едут вдвоем домой, он держит ее руку в своей руке и выпускает только чтобы переключить скорости.

Третий раз происходит за два дня до Рождества. На этот раз Эд трезв, и Кэрол больше не может придумать для него оправданий. Ей больше некуда ехать – если только на могилу к маме, поговорить с холодной землей. Утром она сидит за туалетным столиком и пытается запудрить синяк на скуле, как вдруг ряд маленьких царапин снова пополняется. Бисеринки крови выступают на тринадцатой царапинке.

Кэрол не отвечает. Это его не касается. Пусть думает, что она вдруг стала ужасно неуклюжей.

“А ведь он о своих синяках тоже не просил”, – думает Кэрол. И следом равнодушная мысль: “Надо разводиться”. Завтра поговорит с Лесли – у той два развода за спиной, она подскажет, как действовать.

Через час на руке появляется четырнадцатая царапинка.

– Отстань, – шепчет Кэрол. Ей не нужна жалость.

***

Ей кажется, что Катастрофа ходит на цыпочках. Он так бережно обращается со своей – и ее – кожей, что Кэрол иногда забывает о его существовании. Чем чаще на ее лице, руках, груди появляются следы от кулаков Эда, тем реже Кэрол получает приветы от Катастрофы. Царапинок стало уже пятнадцать, но она так и не ответила, и Катастрофа замолчал.

Эд щелкнул зажигалкой, и бумаги о разводе сгорели в мусорном контейнере.

– Скорее я убью тебя, а потом себя, – говорит он. Кэрол думает, что Эд слишком труслив, чтобы убить себя. Но рука его достаточно тяжела, чтобы выполнить первую часть этого обещания.

Он смеется, показывая на Кэрол, когда Лесли заходит в гости:

– Ну и достался же моей дружочек, а?

– Ужас, – кивает Лесли, рассматривая лицо Кэрол. – Вот сейчас бы найти его и вмазать как следует.

– А ему уже вмазали! – ржет Эд. Кэрол прячет руки под себя, чтобы никто не видел, как они дрожат от отчаяния и ненависти.

Однажды ночью он почти насилует ее, и Кэрол понимает, что теперь у нее в жизни не будет занятий любовью, а будет только эта злобная возня с летящими в лицо каплями слюны. Она борется, расшибает об спинку кровати лоб, сбегает и запирается в ванной. Включает воду, чтобы шумела, и начинает думать, как убить Эда. Кэрол уговаривает себя не делать этого прямо сейчас, даже если он уснет. Надо подготовиться. Надо собрать вещи, обманом уговорить его снять побольше наличных, да так, чтобы ничего не заподозрил… А дальше? Все же во сне? Кэрол не знает, куда бить ножом – и ножом ли? Что, если он проснется, начнет отбиваться?

“Тогда я умру” – думает она так же спокойно, как думала о разводе.

От поднимающегося пара щиплет ссадину на лбу. Кэрол чувствует знакомую щекотку на руке.

– Пристал же… – бормочет она и смотрит туда, где пятнадцать царапинок и две буквы стоят в ряду. Но это не свежая царапина. Сочась кровью, на коже появляются новые буквы, одна за другой. Кэрол промокает их салфеткой, чтобы прочитать. Она не может поверить, что этот засранец решил с ней переписываться.

“Где ты?”

Капли крови из разбитого лба падают на буквы. Кэрол плачет впервые за последний месяц. Касается кончиками пальцев правой лопатки, сквозь тонкую ткань ощущая грубый шрам на спине.

– Дурень, – шепчет она. – Катастрофа.

И берет маникюрные ножницы.

***

Кэрол стоит на кухне и смотрит на нож для рыбы, решаясь и одновременно уговаривая себя подождать еще немного. Ее с утра всю колотит, бросает то в жар, то в холод, но Кэрол списывает это на страх. А страх сейчас нельзя замечать.

Грохот! В дверь колотят руками и ногами. Эд, не подозревающий о том, как она рисует в воображении этот нож, протыкающий мягкое горло, идет через гостиную. Он возмущен тем, как обращаются с его прекрасной дверью в его прекрасном доме.

– Какого черта! – орет Эд, открывая дверь. Кэрол бросает нож в раковину и бежит за мужем.

На пороге стоит ее отражение.

Нет, он выше. Он покрыт потом и пылью, а она – кремом и пудрой. На нем черная рубашка и джинсы, на ней – фланелевая пижама и тонкий халат. Он щурится – она смотрит на него большими глазами.

Но у него шрам на лбу, там, где ее не зажившая ссадина. У него синяк под глазом – там же, где синяк у нее. У его рубашки оторваны рукава, и на плече видна татуировка. Эд пялится на знакомого черного дьявола, выпучив губы.

– Какого… черта… – повторяет он.

– Пошел нахер, – говорит Катастрофа, смотрит на Кэрол, а потом на свою ладонь.

– “Бру-др”, – читает он. – И кто так пишет? Я, блин, реально “Бру-драйв” искал, пока табличку “Бруквью” не нашел.

– Место экономила, – говорит Кэрол. Волна жара поднимается от пяток до ушей.

– Какого черта тебе надо! – орет Эд. – Кто это? Кэрол! Кто – это?!

Он еще спрашивает.

– Катастрофа, – говорит она и улыбается. И Эд летит куда-то в сторону, совершенно неважно, куда. Потому что она дома. Она впервые в жизни дома. Здесь, стоя у открытой двери, она чувствует запах, по которому скучала всю жизнь, не зная его. Она слышит голос, от которого тепло разливается до самых кончиков пальцев. Ее обнимает спокойствие, такое же легкое и уютное, как одеяло на пуху.

– Не надо, – говорит она, имея в виду Эда. И этот теплый, грубый, большой и странный – он понимает ее.

Он сильнее. Ему ничего не стоить вышвырнуть Эда во двор, догнать его, как глупую свинью, до гаража и запереть там. Они подумают, что с ним делать, потом. Все потом.

– Привет, Катастрофа.

– Привет, ЧБ, – хмыкает он.

– ЧБ? Это что значит?

– Ну как…

Катастрофа отряхивает ладони.

– Чокнутая Белка. – Он замечает ее взгляд. – Была Тихая Белка, пока не устроила мне разнос, да и потом тоже, но Мерл все говорил, что ТБ – это туалетная бумага, и я ему вмазал, потом он мне, и ты там небось бесилась, поэтому снова стала ЧБ.

– Господи, – говорит она. – Что ты несешь? Кто такой Мерл?

– Ну, – говорит он, – потом расскажу.

Она обнимает его, медленно, как чужого, но чувствуя, что родной. Он не знает, что делать, пытается обниматься в ответ, но выходит у него плохо. Они путаются в руках друг друга, сталкиваются лбами, потом стоят, слушая дыхание друг друга, тела друг друга, не слыша внешнего мира.

– Это всегда так странно? – тихо спрашивает он.

– Не знаю, – отвечает она. – У меня внутри черт знает что.

– Ага, – говорит он. – Ага.