Текст книги "По правилам заядлого курильщика (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== До самой крайности ==========

Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?

Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.

Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная

И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.

И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная

Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.

Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой

И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

Александр Вертинский, 1916.

Антонин замёрз. Он замёрз не сегодня, не вчера и даже не в этом году, он замёрз много лет назад – наверное, в первый же год, когда сел в Азкабан. А может и в первый же день, чёрт его знает. Воспоминания о годах заключения в его голове слоились и тускнели, вспыхивали иногда то ярко, то просто болезненно, а Антон морщился и сжимал дрожащими пальцами зудящие болью виски, в которых набатом стучали кровавые тиски разрозненных воспоминаний этих холодных четырнадцати лет в сплошном аду.

Они сливались в сонные кровавые пятна, растекались в его голове мёдом и солью, и Антон сжимал челюсти с такой силой, что зубы едва не крошились. Вот дементор – шуршащий, чёрный, с нависшим капюшоном, липнет к его камере надоедливой мухой, скребёт костлявыми когтистыми пальцами по каменному полу, оставляя жуткие борозды, пока Антон – измученный ночью воплями Беллатрикс, едва ли успевает думать. Едва ли может думать.

В Азкабане даже не думалось. Мысли текли, будто вязкий растянутый воск, липли к черепной коробке изнутри разжеванной овсяной кашей на воде, делились, бегали и петляли как зайцы по извилинам его мозга, пока сам Антон сосредоточенно пытался понять, что вообще происходит вокруг.

А вокруг ничего не происходило. Беллатрикс визжала каждую ночь – безумно, надрывно, зверино, и он морщился, переворачиваясь на другой бок, мечтая, чтобы она наконец потеряла голос; оба брата Лестрейнджа иногда стонали или всхлипывали во сне – кажется, им снились кошмары; остальные то ли плакали, то ли выли, то ли звали на помощь; кто-то рисовал на стенах зазубрины с помощью вилок, ногтей или своей крови, а охранник, проходя мимо, стучал медной ложкой по краю железной миски и напевал себе под нос уродский новый хит какой-то бездарной певицы.

Антон только и помнил, что этот невыносимый стук, долбящий ему прямо в голову и заунывные тоскливые строки дурацкой песни, от которой едва ли кровь из ушей не шла. И он их всех ненавидел. И Азкабан, и дементоров, и свою беспомощность, и желание лечь и уснуть навсегда, и… Он много чего ненавидел, пока сил хватало.

А потом и они кончились.

Когда Долохов вышел из Азкабана, то все говорили, что он изменился. Трудно не измениться за четырнадцать лет, но Антонин умудрился побить все рекорды – так ему говорил Яксли, его бывший ученик, и, кажется, один из немногих оставшихся у него друзей. Яксли по большей части молчал, и Долохов молчал тоже. Говорить он не то, чтобы разучился, а просто не хотел – ему казалось, что стоит сказать на два слова больше положенной нормы, так произойдёт что-то… Что-то. Непонятное что-то.

Антонин скрипел зубами от ярости. Он ненавидел проигрывать ещё со школы, а сейчас подобное становилась регулярностью. Нет. Стало регулярностью, когда он вышел из Азкабана – сонный, молчащий и задумчивый, будто заново осмысливал мир вокруг себя. И мир ему отчаянно не нравился, как это было и десять, и двадцать, и тридцать лет назад, но отныне не было сил его ненавидеть или бороться. Мир щерился в оскале и демонстрировал желтизну острых зубов, пока Долохов тлел и тусклел. Весь остаток своего желания сражаться он вливал в тренировки или короткие битвы, после которых Яксли радостно ему улыбался – всё как раньше, все как всегда, ты точно такой же!

Точно такой же…

Нет, точно таким же он перестал быть, когда битых два часа прождал Абраксаса на морозе в курилке за мэнором, прямо возле птичника с этими тупыми орущими павлинами, а тот не пришёл. Антонин вспомнил, что Абраксас умер только к вечеру. Сгорел от драконьей оспы целых три года назад. Или четыре. Он, кажется, ещё долго удивлялся, почему Яксли стал приходить один, без Абраксаса, а тот просто умер… Антон тоже так хотел.

Он уже больше не ждал победы. Нет, верить в Тома Долохов не переставал никогда, но Том… тоже изменился. Намного сильнее, чем он сам. Том стянул с себя десятки своих личин и нацепил новый мясной костюмчик больного головореза, но этот костюм ему совершенно не шёл. Многое поменялось с тех пор, как Долохов впервые пришёл к Тому, многое изменилось и потеряло привычное состояние.

Всё давно не то, как было прежде. Бывшие однокурсники гнили в могилах, Яксли нервно чесал запястья до крови, пачкая рубашку, Том слишком сильно погрузился в полутона чёрного, а сам Антонин сидел явно не на своём месте. Не на том месте, на котором он клялся когда-то быть – стоять до последней капли крови за тех, кого он называл друзьями.

А теперь почти все из них мертвы.

Мертвы. Окончательно и бесповоротно. Они гнили, разлагались и воняли, а он сидел и пытался поджечь сигарету маггловской зажигалкой. Выходило хреново.

– То необычно молчалив, Антонин, – подмечал Том почти взволнованно, останавливаясь за спинкой его кресла и касаясь рукой его напряжённого плеча; Долохов даже не поворачивался, ощущая тонкие паучьи пальцы, обжигающие его льдом даже через одежду.

Том был холодным, будто мертвец.

– Много слов, мало дела.

Том кивал довольно, но Антонин знал точно – он не был счастлив от его изменений. Если бы был счастлив, то не смотрел бы на него так, будто ждёт, что Антон сейчас вскочит и порубит всех Пожирателей Смерти к чертям собачьим. Или вдруг поднимется и выбросится в окно. Если бы Том был счастлив, то он не ждал бы от него подлянки, а он ждал, Долохов чуял это спинным мозгом.

Том ждал, что он взбунтуется, но Антонин молчал. Много лет назад он поклялся ему быть верным другом и клятву нарушать не собирался. Никогда.

Долохов просто-напросто не был счастлив. Он по большей части хотел курить, спать и иногда есть, хотя последнее реже – еда ему в горло никак не лезла. Ему вообще ничего в горло не лезло, честно говоря.

Он очень-очень устал. И замёрз.

После войны он чувствовал себя опустошённым. Целиком и полностью, словно блядский дементор всё-таки умудрился до него добраться одной из тех холодных промозглых ночей в Азкабане и выжрать никчёмные остатки всех теплых и живых воспоминаний, что только оставались – лёгкую улыбку бабушки, тёплые мамины руки, запах мандаринов дома перед Рождеством, смех Абраксаса и даже счастливые бессонные ночи перед экзаменом, к которому он начал готовиться за пару часов до начала. Даже Тома они украли. Даже Яксли.

Долохов смежал веки, а за ними роилась пугающая жестокая пустота, словно он, спустя долгие годы заточения, отныне действительно остался один на один со своей усталостью.

Всё, к чему он привык и чем жил, в итоге обернулось пеплом. Бабушка и мать были далеко в России, вместо дома он кое-как кочевал по съемным квартирам в Лютном переулке, чтобы не столкнуться с ищущими его мракоборцами – настроения для драки не было; вместо мандаринов пахло гарью, копотью и кровью; Абраксас давно гнил в земле, а он, блять, даже не был на его похоронах; отметка его возраста давно перевалила за двадцать пять. За тридцать, впрочем, тоже.

И Том проиграл. Антонин проиграл вместе с Томом, как бы забавно это не звучало – они начинали вместе, вместе и проиграли. Только один буквально сдох физически, а другой подыхал морально. Тому повезло.

Антону даже пить не хотелось, потому что после пары глотков спиртного – ебаный огневиски на вкус был похуже мочи – ему виделся Азкабан, слышались обезумевшие вопли Беллатрикс и срабатывал рвотный рефлекс. Антонин отчего-то постоянно вспоминал дядю Фёдора, который прошёл ад не меньший, вспоминал и вздрагивал от какого-то странного щекочущего чувства, что он становится едва ли не хуже, падая в яму погрязнее. Пробивает собой дно.

Долохов устал, замёрз и проиграл. Он просрал всё, что только мог, а в заначках у него осталось буквально ничего, кроме самого себя и желания упиться в хлам или найти верёвку покрепче. Он бы, наверное, ещё долго выбирал одно из двух, если бы не Яксли.

Как так вышло, что Яксли не сел, он не особо понял – почти всех Пожирателей Смерти засунули в Азкабан, на этот раз уж точно на всегда, а Яксли снова выкрутился, белобрысый умный чёрт, который каким-то образом умудрился не просто остаться на плаву, но ещё и находить его – постоянно, куда бы Долохов не шёл. Яксли изворотливо сбрасывал хвост надоедливых мракоборцев, следящих за оправданным преступником и всегда безошибочно определял местоположение Долохова.

Долохов оправдан не был. Его скрюченное хмурое лицо мрачно взирало на испуганных зевак со всех розыскных стендов. Находя их в каком-нибудь баре или кабаке, он долго улыбался, разглядывая свою колдографию прямиком из Азкабана, а потом выжигал глаза сигаретой или просто сдирал со стены. Кажется, пару раз даже матом что-то писал.

Это было гораздо веселее, чем просто смотреть на свои плакаты. Абраксас бы точно оценил такой тонкий юмор, но он давно умер, и Долохов даже отнёс ему на могилу букет жёлтых роз – ему и Вальбурге. По ним он скучал больше всего. Тому тоже надо было бы отнести, но у него даже могилы не было. Он так и остался неприкаянным и одиноким, вдали от них, в очередной раз тет-а-тет с самим с собой. Последний живой друг Долохова, Яксли, умирать не собирался. К счастью.

Антон слабо улыбнулся. Он сидел в каком-то совершенно задрипанном кабаке, перед ним на столе валялась содранная минутой ранее жуткая колдография, стояла так и нетронутая стопка водки и глиняная миска с жареным мясом, которое он даже не попробовал. Отодвинул тарелку, на водку не взглянул, вместо всего этого судорожно закурил. Это была последняя сигарета из мятой замызганной пачки, а курить ему хотелось очень сильно. Раздирало от желания.

– Вот ты где!

Радостный возглас Яксли раздался совсем рядом, и он шумно бухнулся на стул напротив – светло улыбающийся и до того довольный, что Долохов отвлеченно подумал, что не против ему врезать, чтобы сиял поменьше. От яркости глазам стало больно.

– И тебе не хворать, – выдал Долохов вяло, без особого интереса наблюдая за тем, как его белобрысый дружок одним глотком опустошил рюмку с водкой и встряхнул растрепанными золотистыми кудрями, будто норовистая лошадь – Антон, кстати, очень соскучился по лошадям. Давно он не катался, да и…

– Антон! – Яксли громко щелкнул пальцами у него перед носом, – ты меня слушаешь? Я говорю, что знаю, чем тебе помочь.

Антонин моргнул и с искренним недоумением воззрился окончательно поехавшего Корбана, который отчего-то решил рассказать ему свои гениальные планы. Зачем он вообще ему что-то рассказывает, Долохов давно перестал понимать, но в этот раз энтузиазм Яксли был каким-то очень опасным, раз он так счастливо лыбился. Будто сделал форменную гадость.

– … и твоя мама…

Антон замер.

– Моя кто?

Яксли недовольно поджал губы и открыл рот, чтобы втолковать ему, неразумному и сумасшедшему, но Антон наконец-то понял, что он имел в виду.

– Мне не говорили, что у тебя ещё и амнезия, Антон.

Он узнал её сразу.

Мама мягко вышла из темноты позади Корбана, даже не вышла, а выплыла – сюрреалистично красивая для кабака, в котором пьют только те, кто не может позволить себе что-то получше. Драные занавески, поцарапанные столы, покоцанные стулья, куски грязи, обшарпанные стены и отлетевшая штукатурка – всё это так инородно смотрелось рядом с лоском её холёной неувядающей красоты.

Она прошла совсем рядом, стуча неизменными каблуками и шурша подолом тяжелого тёмно-зеленого бархатного платья, небрежно оправила рукой черную шубу с расстегнутыми пуговицами, стряхнула несуществующую пыль с мехового рукава. Подошла как можно ближе, а потом склонилась над столом и обняла его – крепко сжала за плечи, прильнула щекой к его волосам, и Антон нелепо замер, не зная, что делать и куда ему девать руки. Они так давно не виделись, что он разучился с ней обниматься.

– Обними меня, Антон. Или ты не рад меня видеть?

Он был рад. Очень рад.

Естественно, его отъезд в Россию не заставил себя ждать. Яксли только улыбался, провожая их до границы – Долохов, всё ещё находящийся в каком-то вакууме недоумения, не особо и понимал, куда и с кем он идёт, пока мать цепко придерживала его за локоть. Её тонкая маленькая рука, облаченная в кожаную перчатку, была такой же сильной и нежной, как он и запомнил; мама не выпускала его из виду ни на минуту, будто ожидала, что он сейчас развернётся и рванет обратно.

Обратно в Азкабан, конечно.

Долохов шёл за ней, как потерянный ребенок – молча, с опущенной головой и полуприкрытыми глазами. Он им и был.

Яксли проводил их до самой кареты, терпеливо ждущей около леса, а напоследок обнял его, с силой сжал в объятиях.

– Выздоравливай, Долохов. Я буду скучать, если ты сдохнешь.

Антон неожиданно ему улыбнулся. Он почувствовал, как улыбка вспыхнула на его лице, так ярко и быстро, что сам удивился.

– И не мечтай, придурок.

Яксли улыбнулся тоже. И тогда он подумал, что от смерти Абраксаса ему было так же больно, как и ему. Не одного Долохова сожрали Азкабан и война, Корбана тоже глодали потери. Им всем было больно.

Они с матерью ехали два или три дня, он не помнил точно. Она по большей части говорила, а Антон слушал её, словно зачарованный, иногда касаясь пальцами, будто проверял, настоящая ли она. В последний раз он видел её в зале суда перед тем, как ему дали пожизненное – мама сидела на скамье с выпрямленной до хруста спиной, белая как мел, с поджатыми губами и яростно пылающими глазами. Это уже потом Долохов узнал, что в Азкабан её не пустили, а прошения о переводе его в российскую колонию отклоняли все четырнадцать лет.

Но до этого он почему-то считал, что она была слишком разочарована, чтобы прийти к нему или чтобы простить его. Он думал, что все, что ему оставалось, так это оберегать воспоминания о ней – о доме, о семье, о России, о друзьях; держать их глубоко в себе, пряча за щитами от каждого дементора, что ошивались возле его камеры в ожидании, когда же он даст слабину. Долохов скорее сдох бы там, слушая вопли Беллы, чем позволил им отобрать самое дорогое, что у него осталось. То единственное дорогое, что было.

Всего неделю назад у него о матери были лишь потускневшие, выдранные силой и болью воспоминания, а сейчас она сидела рядом с ним и смеялась – смеялась, когда говорила, когда целовала его в лоб, когда сетовала на его глупость, когда ругалась, когда…

И руки у неё были очень-очень тёплые.

В России ему стало намного легче, чем за всё время освобождения и бегства по Англии. Он вернулся домой спустя много лет вынужденного отсутствия, ступил на порог, будто незнакомец, а экономка Даша, знакомая ему с юности, эта бледная темноволосая женщина в строгом черном платье, громко отчитывающая провинившуюся прислугу, всплеснула руками и прижала к сердцу ладонь с зажатым в ней белым платком.

– Батюшки святы! – она подобрала подол платья и поспешила им навстречу; мать отлипла от локтя Антона, – вы поглядите, его светлость вернулся!

Даша звонко расцеловала его в обе щеки, судорожно отряхнула пылинку с плеча и утерла краем платка слёзы, пока Антонин неловко обнимал её в ответ. Он тоже очень соскучился.

– Чего ты орёшь? – ворчливо гаркнул садовник, который служил семье ещё до рождения Антонина. Даша развернулась на каблуках и уперла руки в бока, наконец перестав его теребить.

– Я говорю, – гневно заговорила она, – его светлость домой вернулся!

Садовник надменно фыркнул.

– Врешь, помер он давно!

– А вот и не вру, вот он предо мною живехонький стоит, улыбается!

– Врешь, стерва!

Садовник вынырнул из-за дома, явно намереваясь всласть поругаться с Дашей, но так и замер, изумлённо выпучив глаза. Весь седой, с длинной белой бородой, в грязных рукавицах, он охнул, прижал руки к животу и закачал головой.

– Матерь божья…

– И давно вы меня похоронили, дед Афанасий?

– И правда, – садовник шмыгнул носом и перевёл ошалелый взгляд на мать, – и правда, ваша светлость… Ох, госпожа моя, неужто наш Антон домой вернулся? Радость-то какая!

Долохов улыбнулся так, что щекам больно стало.

Дома было тихо. Тихо, сонно и спокойно, будто в теплой мягкой постели с пуховым одеялом. И только здесь, дома, в Питергофе, Антон понял, что оказывается, в Англии его просто боялись трогать. Он сидел по правую руку от Тома и по большей части просто молчал, а если не молчал, то курил и иногда говорил что-то Яксли или самому Тому, если было желание. Желания обычно не было.

И там его никто не трогал. Когда Антонин мотался в бегах, иногда разбавляя скуку сварами с ищущими его мракоборцами или редкими встречами с Яксли, то он почему-то думал, что это всё, что у него осталось – сидеть в старых барах и пугать официанток тем, что бешено срывает колдографии самого себя со стен или никогда не ест заказанное. В Англии он мёрз не только в Азкабане, но и повсюду, безуспешно искал успокоения, но никак не мог найти. Отчаянно пытался согреться двумя-тремя одеялами, забывая о том, что действительно было ему необходимо.

Он как старый болеющий пёс хрипло лаял, а когда его пинали в тощий бок мыском сапога, то вяло порыкивал, огрызаясь, и уходил в угол потемнее. Лишь бы его не трогали.

Ныне всё было иначе. Если в Англии рядом с ним боялись не так дышать, то дома… Дома он был просто потерянным сыном, вздорным мальчишкой и сварливым дураком. Дома его никто не боялся. И начинать явно не собирались, хотя эталоном доброты он никогда не был. И хорошим сыном Долохов тоже не был.

Зато здесь его любили и заботились, как могли.

– Что значит «я не хочу есть»? – спрашивала мама удивлённо, а после гневно вскидывала голову, глядя на замерших слуг неподвижным змеиным взглядом; они стояли тихо, будто мыши, боясь разозлить её ещё больше, – почему не хочешь? Тебе не нравится? Я прикажу их уволить. Даша! Даша, иди сюда!

Даша возникала из темноты, как приведение – она была везде и всюду, Антон не успевал формулировать просьбу, а она и куча слуг были тут как тут. И если он думал, что может сидеть в одиночестве, живя от разговора до разговора с Яксли, то он очень глубоко ошибался.

Дядя Фёдор (удивительно трезвый и удивительно живой) каждую субботу водил его в лес; бабушка проводила вместе каждый ужин; братья забегали домой куда чаще, чем обычно, даже Айне, которая крайне редко появлялась в Питергофе, соизволила нанести им торжественный визит, полный радости и веселья. Привычку к сарказму никуда деть не выходило, да Долохов и не старался.

Это случилось спустя пару месяцев его возращения в Россию. Айне явилась с самого утра, Антон услышал, как радостно залаяли собаки, встречая её у ворот. Он курил в распахнутое окно, и когда псы загавкали, то посмотрел вниз.

– Ваша светлость, осторожнее, тут скользко, давайте-ка я придержу вас за локоток, – Афанасий придержал ей тяжёлую дверь и помог очистить трость, пока Айне неторопливо входила в дом. Кажется, она даже его поблагодарила, но Антон не был уверен, что бабушка Айне вообще знала слово «спасибо».

Через десять минут Даша поскреблась к нему в покои и тихонечко позвала к столу.

Айне была хмурая и раздражённая, с брезгливой незаинтересованностью посмотрела на дядю Фёдора, поцеловала маму в щеку, стряхнула с рук белые длинные перчатки и уселась на свой стул с таким видом, будто это был трон. Завтракать она не стала.

– Антон, – процедила она ледяным тоном, и он с каким-то жутковатым мрачным весельем понял, кто никто не смел обращаться к нему в подобном небрежном тоне. Даже бабушка говорила с ним нарочито ласково, боясь спугнуть; мать и вовсе тщательно обхаживала со всех сторон, но Айне всегда была… Необычной женщиной, раз даже дядя Фёдор скис, угрюмо ковыряясь в своём омлете.

Антонин заинтересованно выгнул бровь. Давно он не чувствовал себя так нелепо, словно его отчитывают, а она именно это и делала. Мама напряглась, будто в любой момент была готова вылить Айне на голову свой карамельный капучино, а бабушка, сидящая во главе стола, заинтересованно опустила газету.

– Антон, – повторила Айне с сильным нажимом, стукнув тонкой тростью по полу и игнорируя все заинтересованные и вопросительные взгляды, – я считаю, что тебе нужно жениться. И срочно.

В полнейшей тишине Рома захлебнулся глотком кофе, а Даша уронила поднос с печеньем.

Из крайности в крайность. Как мило.

К женитьбе мать подошла очень ответственно. Антонин, как не старался, не мог отыскать причину, по которой она с таким энтузиазмом занялась подбором невест, потому что сам он к идее Айне особо радостных чувств не питал.

Он вообще особо радостных чувств ни к кому не питал, потому что медленно скатывался обратно в пустоту. Она сжирала его ночью в холодной постели под двумя одеялами, подкарауливала его в коридорах могильным холодном и кусала за ноги лесным морозом. Антон мёрз, кутался в теплую меховую шубу и нервно курил. Курил так много, что начинал кашлять и давиться, хотя думал, что давно сумел пресечь порог такого издевательства над своим здоровьем.

В своей разгульной английской юности он курил, пил, таскался по трущобам, дрался, убивал людей, а теперь задыхался от количества дыма в легких. Пачки на день ему больше не хватало, и он снова молчал, как мог, хотя его старались развлекать всеми силами. Яксли писал ему весёлые письма, что умудрился нагнуть кого-то в комиссии по конфискации имущества, бабушка часами разглагольствовала о новых законопроектах в министерстве, пока мама просматривала брошюрки с культурными развлечениями.

Она снова, будто в детстве, водила его с собой в театр и оперу, просила составить ей компанию на приёме у Войцеховских, и Антон, закатывая глаза, соглашался. Он знал, что на самом деле она просто-напросто выискивала идеальную кандидатуру на роль его жены, хотя он-то как раз особых надежд на этот счёт не питал. Он просто хотел остаться в одиночестве. Снова.

А ещё купить букет жёлтых роз и смотаться в Англию на пару дней. Близилась дата смерти Вальбурги, а он торчал непонятно где и занимался непонятно чем.

– Это Елизавета Паскевич, – шептала мать ему на ухо, показывая на тонкую блондинку в кружевном белом платье, – она, между прочим…

– Страшненькая, – издеваясь, тянул Долохов, хотя она была очень даже ничего, но мать только злилась и рассерженно била его по плечу белым веером, а потом уходила танцевать с отцом – тот сочувственно улыбался, потому что знал, то если мать вобьёт себе что-то в голову, то её и смерть не остановит. Антонин с улыбкой представил, как она с того света руководит его свадьбой: «Это же гвоздики, их нельзя, платье должно быть кремовым, фата с сеточкой ноль два, а не ноль четыре, что за идиоты меня окружают и вообще… Даша! Даша, иди сюда!».

– А правда, что вы десять лет в тюрьме сидели, ваша светлость?

Долохов чуть дымом не подавился. Он специально сбежал на балкон, чтобы прокурить без лишних свидетелей или очень важных собеседников, пока мать отвлеклась на разговор с его бывшей преподавательницей Островской, а отец под шумок ускользнул на работу.

Приём у Войцеховских был в самом разгаре. Огромный сияющий зал, блестящие фонари, ломящиеся угощением столы со скатертями-самобранками, и, естественно, неторопливый шум плывущего венского вальса.

Роскошно, красиво, ярко – все радостно улыбались, флиртовали и смеялись, пока Антон задумчиво курил на полутёмном балконе в полном одиночестве. До того, как его приятное уединение разрушили. Ну и кто посмел?

– Не десять, а четырнадцать, – поправил он, а потом затянулся в последний раз и затушил сигарету о парапет. Помолчал немного и наконец посмотрел на свою неожиданную собеседницу, которая, что удивительно, не побоялась к нему подойти. Обычно его боялись.

В полутьме он разглядел привлекательное белое лицо с большими тёмными глазами непонятного оттенка и красиво изогнутый пухлый рот, накрашенный тёмной помадой. Она была невысокая, худая, даже слишком, с острыми белыми плечами и надменно вскинутым подбородком. Хорошенькая настолько, что он даже позволил себе легкую снисходительную усмешку.

Она задрала подбородок ещё выше и покачнулась с пятки на носок, глядя на него снизу вверх.

– Значит, Лиза выиграла, – почти огорчённо проговорила ведьма, – она сказала, что вы отсидели четырнадцать, а я – десять. Кажется, я проспорила.

Долохов заинтересованно склонил голову к плечу.

– На что спорили?

Неизвестная спорщица задрала голову ещё выше, по самое не могу, а потом вдруг игриво ему улыбнулась.

– На танец. Проигравшая позовёт вас потанцевать.

– Вот как? – он любопытно приподнял тёмную бровь и упёрся языком во внутреннюю сторону щеки, чтобы не рассмеяться. Забавная какая.

– Да. Станцуете со мной, ваша светлость? Только ради спора, конечно же!

Антонин развеселился пуще прежнего и по-джентльменски вежливо подал ей руку в плотной чёрной перчатке.

– Почту за честь, ангел мой.

На свету золотистых люстр её волосы оказались ярко-рыжими, сияющими и блестящими – роскошный медный шелк падал ему на руку, которой он обнимал её за лопатки. Даже на каблуках ведьма едва доставала до его плеча, так что Антон был осторожен и внимателен, пока они танцевали. Будто боялся, что от одного лишнего неправильного движения она упадёт и разобьётся.

– Я вас, кстати, видела позавчера, – он как раз поправил скользнувшую ему на предплечье тонкую прядь медово пахнущих волос, – вы со своей матушкой были на балете.

– Был.

– Вы меня совершенно не помните? Нас, между прочим, представили.

Нет, он не помнил.

– Нет.

– Могли бы и соврать.

– Мог бы.

– Хам.

Она наконец замолчала, только взглянула на него из-под ресниц – обиженно и недовольно, так, что Долохов мгновенно почувствовал себя виноватым во всех смертных грехах. Такого у него уже давно не было. Когда танец кончился, то ведьма надменно взмахнула серебристым веером и ловко развернулась на каблуках, явно собираясь покинуть его как можно быстрее, но Антон мягко придержал её за локоть. Пришлось вспомнить все свои манеры.

– Как тебя зовут, ангел мой? Дай угадаю, Золушка?

Её спина оказалась весьма разговорчивой.

– Могу кинуть в вас туфлей для создания полного сходства, – с бойким весельем заключила она с нескрываемой иронией, а потом повернула к нему голову. Из вороха рыжих прядей, падающих на щеки и лоб, показались лукавые тёмные глаза. Зеленовато-серые, хотя больше зелёные, чем серые. Она тонко улыбнулась.

– Меня зовут княжна Евгения Юшкова. И если вы постараетесь, то найдёте меня в списке своих возможных невест – я там вторая снизу по алфавиту. По другим критериям первая.

Антон недоуменно улыбнулся, любопытно приподнимая брови. Это было что-то новенькое.

– По каким ещё другим критериям?

– А может, я как раз за вас замуж хочу. Хороший критерий, а?

Долохов выпустил её локоть.

– Очень хороший.

Он только и успел, что моргнуть, когда она исчезла из его поля зрения, будто рыбкой нырнула в воду. Раз – и нет её, только блеснули длинные рыжие волосы, перехваченные серебряными заколками у висков.

Антонин продолжал задумчиво пялиться в толпу в поисках яркой макушки, когда мать небольно ударила его по плечу веером. В который раз за сегодня. Кажется, она вознамерилась понаставить ему синяков. И чем больше, тем лучше.

– Вот ты где! Я тебя обыскалась. Ты точно не надумал насчёт Лизы Паскевич? Посмотри на неё ещё раз, может…

Антон прервал её, нетерпеливо мотнув головой и снова оглядевшись по сторонам.

– Я хочу жениться на Евгении Юшковой.

Мама молчала около пяти секунд, прежде чем издать какой-то судорожно-облегченный вздох. Словно у неё с плеч упал тяжёлый многолетний груз. Хотя, может, так оно и было. Лёгким Антон никогда не был.

– Слава тебе господи, – почти простонала она с таким нескрываемым удовольствием, что Антон с усмешкой подавил желание рассмеяться, – я уж думала, что это бесполезно. И… Ну… Подумаешь, что она вроде как помолвлена, ничего страшного. Юшкова так Юшкова. Как хорошо ты выбрал, Антон! – она порывисто прижалась к нему, крепко обнимая, щёлкнул сложенный веер, – мне надо срочно найти Татьяну Юшкову, я должна…

Антонин проигнорировал её дальнейшую сбивчивую речь – кажется, мама уже подбирала правильный оттенок платья к цвету волос будущей невесты. Он внимательно смотрел в другой конец зала, где та самая блондинистая бледная девица с заносчиво вздёрнутым веснушчатым носом – Лиза Паскевич, о чём-то негромко переговаривалась с его неожиданной партнершей по танцам.

И, словно заметив его пристальный внимательный взгляд, княжна Юшкова обернулась – всего на секунду, но он успел заметить, что она улыбалась. И определённо была очень довольна.

Ну, может, всё будет не так уж и плохо?..

Она была очень-очень хорошенькой. Прямо как ангел.

Комментарий к До самой крайности

Я варю для вас очень вкусный суп из мужиков.

краткая справка:

Антонин дружил с Абраксасом и Вальбургой ещё в Хогвартсе, куда перевёлся на последних курсах. С Томом, впрочем, тоже.

Абраксас и Корбан были любовниками, если вы не поняли, почему Корбану больнее, чем Антонину.

Даша – та самая служанка из сборника про маленького Антона.

Афанасий – семейный садовник.

Айне – бабушка Антонина, мать Фёдора, Аглаи и Михаила (мужа Эллы).

Просто безликая безымянная бабушка – княгиня Любовь Долохова.

Княжна Елизавета Паскевич – чистокровная русская ведьма.

Княжна Евгения Юшкова – чистокровная русская ведьма.

а ещё и небольшой словарик на всякий пожарный:

Ваша светлость – обращение к князю/княгине.

Скатерть-самобранка – магический артефакт, с помощью которого происходит сервировка стола в дворянским домах. Показатель богатства семьи.

========== Сейчас или никогда ==========

Всё было гораздо хуже, чем он мог себе представить, потому что Антон буквально чуял – где-то его наебали. Где именно его обманули, и как именно он не понимал, но знал точно, что этот самый обман был где-то рядом, совсем рядом, будто он специально закрыл глаза и пропустил его мимо себя, чтобы не разочаровываться или обижаться.

Не совсем же он потерял нюх в Азкабане, действительно. Да, он умирал. Он сдыхал целенаправленно и целеустремлённо, будто усталая измученная псина со старыми ранами, но ведь именно ей Антон и был – с уродливым шрамом на лице, да и на всём остальном теле, пожеванный и покоцанный, проебавший все, что только мог в чужой стране с чужими людьми, просравший свою молодость просто в ноль, измученный долголетней пустотой и холодом, он не понимал, чего ему хочется больше – умереть или выжить. Выжить или умереть. Гнить в земле мясным комком из плоти и крови или функционировать дальше.